Ста­тья на­пи­са­на в со­ав­тор­ст­ве с Н. Ю.Ча­ли­со­вой и опуб­ли­ко­ва­на в кни­ге: Срав­ни­тель­ная фи­ло­со­фия. М., Изд. фир­ма "Вост. лит-ра" РАН, 2000, с.245-344

© Н. Ча­ли­со­ва, А. Смир­нов 2000, 2001

Под­ра­жа­ния вос­точ­ным сти­хо­твор­цам:
встре­ча рус­ской по­эзии и ара­бо-пер­сид­ской по­эти­ки[1]

Ста­тья яв­ля­ет­ся по­пыт­кой от­ве­тить на во­прос: ка­ким об­ра­зом в сред­не­ве­ко­вой ара­бо-му­суль­ман­ской тра­ди­ции мыс­ли ока­за­лось воз­мож­ным ре­аль­но сло­жив­шее­ся в ней со­от­но­ше­ние ме­ж­ду ан­тич­ным, пре­ж­де все­го ари­сто­те­лев­ским, по­ни­ма­ни­ем по­эзии, ее прие­мов и ее су­ти, и тем виñде­ни­ем со­дер­жа­ния по­эти­че­ско­го твор­че­ст­ва, ко­то­рое мож­но оха­рак­те­ри­зо­вать как опи­раю­щее­ся на соб­ст­вен­ные ос­но­ва­ния ис­лам­ской тра­ди­ции. Де­ло в том, что са­ма клас­си­че­ская ара­бо-му­суль­ман­ская куль­ту­ра яв­ля­ет­ся весь­ма свое­об­раз­ным, и в этом пла­не очень вы­ра­зи­тель­ным при­ме­ром осу­ще­ст­в­ле­ния срав­ни­тель­но­го под­хо­да к раз­лич­ным тра­ди­ци­ям мыс­ли. Толь­ко в дан­ном слу­чае этот под­ход во­пло­щен не на стра­ни­цах фи­ло­соф­ско­го со­чи­не­ния, он прак­ти­ку­ет­ся са­мой ци­ви­ли­за­ци­ей на прак­ти­че­ски ты­ся­че­лет­нем эта­пе ее раз­ви­тия. Из­бран­ная те­ма ин­те­рес­на и тем, что по­зво­ля­ет рас­смот­реть во­прос и с про­ти­во­по­лож­ной точ­ки зре­ния: как в рус­ской (и ши­ре, ев­ро­пей­ской) тра­ди­ции, прав­да, уже XIX-XX вв., вос­при­ни­ма­ет­ся ара­бо-му­суль­ман­ская по­эзия, на­сколь­ко это вос­при­ятие, за­фик­си­ро­ван­ное в мно­го­чис­лен­ных сви­де­тель­ст­вах, ос­тав­лен­ных по­эта­ми, мыс­ли­те­ля­ми и про­сто “ря­до­вы­ми но­си­те­ля­ми” рус­ской и за­пад­ной куль­ту­ры, мо­жет быть со­от­но­си­мо с са­мо­вос­прия­ти­ем ара­бо-му­суль­ман­ской тра­ди­ции, — а для по­эзии та­кое са­мо­вос­прия­тие вы­ра­же­но по­эти­кой. Речь в дан­ном слу­чае идет не о том мно­го­крат­но про­го­во­рен­ном и став­шим уже об­щим ме­стом на­блю­де­нии, суть ко­то­ро­го обыч­но сво­дит­ся к то­му, что не­кий куль­тур­ный фе­но­мен ви­дит­ся с точ­ки зре­ния “сво­ей” куль­ту­ры все­гда ина­че, чем с точ­ки зре­ния “чу­жой”. Ис­сле­до­ва­ние на­прав­ле­но на то, что­бы уви­деть сущ­но­ст­ную ос­но­ву та­ко­го не­сов­па­де­ния. Она вскры­ва­ет­ся как пре­дель­ное ос­но­ва­ние ра­цио­наль­но­сти, на ко­то­ром в том и дру­гом слу­чае стро­ит­ся по­ни­ма­ние да­лее не обос­но­вы­вае­мой до­пус­ти­мо­сти, ло­гич­но­сти, воз­мож­но­сти тех или иных тео­ре­ти­че­ских по­ло­же­ний — ина­че го­во­ря, их фун­да­мен­таль­ной ос­мыс­лен­но­сти. Раз­ли­чие это­го ос­но­ва­ния в двух рас­смат­ри­вае­мых тра­ди­ци­ях мыс­ли (араб­ской и за­пад­ной) ве­дет к раз­ли­чию по­ни­ма­ния су­ти по­эзии в этих двух тра­ди­ци­ях и столь на­стой­чи­во вос­про­из­во­ди­мых в куль­ту­рах, вы­рос­ших на ос­но­ва­нии этих двух тра­ди­ций мыс­ли, по­ло­же­ний, сви­де­тель­ст­вую­щих об этом не­сов­па­де­нии. Вме­сте с тем это ос­но­ва­ние ра­цио­наль­но­сти в ка­ж­дой из двух тра­ди­ций про­яв­ля­ет­ся от­нюдь не толь­ко в об­лас­ти по­эти­ки, но рас­про­стра­ня­ет свое влия­ние на фор­ми­ро­ва­ние всех фе­но­ме­нов ин­тел­лек­ту­аль­ной дея­тель­но­сти, — на­блю­де­ние, уже вы­хо­дя­щее за рам­ки этой ста­тьи, но не­со­мнен­но ре­ле­вант­ное для по­ни­ма­ния ее за­мыс­ла.

I

Пред­став­ле­ния о бли­ста­тель­ной "на­ду­то­сти" и пыш­но­сти "вос­точ­но­го" сло­га, об из­ли­ше­ст­вах и "не­ле­по­сти ме­та­фор су­ма­сброд­ных" при­над­ле­жат к чис­лу са­мых об­щих и ус­той­чи­вых впе­чат­ле­ний, по­лу­чен­ных ев­ро­пей­ца­ми от встре­чи с ли­те­ра­тур­ны­ми тра­ди­ция­ми "му­суль­ман­ско­го" Вос­то­ка. Лю­би­те­ли рус­ской по­эзии тут же при­пом­нят, что "Тво­рец лю­бил вос­точ­ный, пе­ст­рый слог" и что в Рос­сии "цве­ты по­эзии вос­точ­ной" при­хо­ди­лось рас­сы­пать "на се­вер­ных сне­гах", т. е. в ма­ло­под­хо­дя­щих для это­го ус­ло­ви­ях.

Од­на­ко, цве­ти­стость и ви­тие­ва­тость во­все не вхо­ди­ли в но­менк­ла­ту­ру ос­нов­ных эс­те­ти­че­ских тре­бо­ва­ний, предъ­яв­ляе­мых к об­раз­цо­во­му ху­до­же­ст­вен­но­му про­из­ве­де­нию са­ми­ми ара­ба­ми и пер­са­ми. В трак­та­тах об ис­кус­ст­ве по­эзии на обо­их язы­ках, ак­тив­но пи­сав­ших­ся на­чи­ная с IX в. и со­став­ляв­ших ме­то­до­ло­ги­че­ски еди­ную тра­ди­цию, в схо­жих фор­му­ли­ров­ках по­вто­ря­лась од­на и та же идея: "Пусть сло­ва у по­эта бу­дут лег­кие, на­ме­ре­ния -- спра­вед­ли­вые, зна­че­ния -- яс­ные, по­нят­ные, оче­вид­ные. Hек­то из древ­них ска­зал: `Hет ху­же по­эзии, чем та, о зна­че­нии ко­то­рой за­да­ют во­про­сы'" [Ибн Ра­шик, 1991, с. 314]. Мысль араб­ско­го фи­ло­ло­га XI в. про­дол­жа­ет его пер­сид­ский кол­ле­га в XIII в.: "И пусть, в пле­те­нии ре­чи из­бег­нет он [по­эт] блек­лых зна­че­ний и лож­ных срав­не­ний, нев­нят­ных от­сы­лок и не­по­нят­ных на­ме­ков, ... чу­ж­дых опи­са­ний и да­ле­ких ме­та­фор, не­вер­ных ино­ска­за­ний, тя­же­ло­вес­ных ухищ­ре­ний и не­при­ем­ле­мых пе­ре­ста­но­вок слов. И пусть в лю­бом раз­ря­де [по­эзии] не вы­хо­дит из гра­ниц не­об­хо­ди­мо­го и не впа­да­ет в край­но­сти, пусть не уре­за­ет нуж­но­го и не раз­ду­ва­ет не­уме­ст­но­го" [Шамс-и Кайс, 1997, с. 318].

Оче­вид­но, что пред­став­ле­ние о цве­ти­сто­сти и из­бы­точ­но­сти вос­точ­но­го сло­га (за­ме­тим, что это обо­зна­че­ние ука­зы­ва­ет на то об­щее, что ви­дел глаз ев­ро­пей­ца в дос­та­точ­но раз­ных, на взгляд спе­циа­ли­стов, ли­те­ра­ту­рах), не­по­сред­ст­вен­но свя­за­но с на­вы­ка­ми про­ве­де­ния гра­ни­цы ме­ж­ду ху­до­же­ст­вен­но оп­рав­дан­ным, "нуж­ным" и по­эти­че­ски "не­уме­ст­ным", свой­ст­вен­ны­ми но­си­те­лям ев­ро­пей­ской куль­ту­ры но­во­го вре­ме­ни.

Итак, в си­туа­ции встре­чи по­эти­че­ски "ев­ро­пей­ской" Рос­сии с ази­ат­ским Вос­то­ком на об­щем фо­не вос­хи­ще­ния пер­ла­ми эк­зо­ти­че­ской фан­та­зии и "уси­лий вжи­ва­ния" в по­ро­ж­ден­ные ею па­мят­ни­ки сло­ва очер­чи­ва­ет­ся и об­ласть не­аде­к­ват­но­го по­ни­ма­ния. "Не­об­хо­ди­мые" по­эти­че­ско­му тек­сту с точ­ки зре­ния вос­точ­ных кри­ти­ков сти­ли­сти­че­ские ха­рак­те­ри­сти­ки, соз­даю­щие его яс­ность, лег­кость и изя­ще­ст­во, про­чи­ты­ва­ют­ся как "из­бы­точ­ные", ве­ду­щие к тя­же­ло­вес­но­сти и за­тем­не­нию смыс­ла.

Ав­то­ры на­стоя­щей ста­тьи ви­дят свою за­да­чу в рас­смот­ре­нии фе­но­ме­на "цве­ти­сто­сти вос­точ­но­го сло­га" с двух то­чек зре­ния: "рос­сий­ской" и "вос­точ­ной". Со­от­вет­ст­вен­но, сна­ча­ла мы да­дим крат­кий по не­об­хо­ди­мо­сти об­зор на­чаль­ной ис­то­рии про­ник­но­ве­ния ори­ен­таль­ных (ара­бо-пер­сид­ских) мо­ти­вов в рус­скую клас­си­че­скую по­эзию и фор­ми­ро­ва­ния ам­би­ва­лент­но­го от­но­ше­ния к ли­те­ра­тур­ной куль­ту­ре му­суль­ман­ско­го Вос­то­ка в ее сти­ли­сти­че­ском из­ме­ре­нии, а за­тем со­вер­шим экс­курс в ара­бо-пер­сид­скую по­это­ло­ги­че­скую тра­ди­цию, при­зван­ный про­де­мон­ст­ри­ро­вать, как по­ни­ма­ли му­суль­ман­ские фи­ло­ло­ги тот ме­ха­низм ино­ска­за­ния, ко­то­рый со­став­ля­ет, по их мне­нию, су­ще­ст­во крас­но­ре­чия в по­эзии. Раз­бор ос­нов­ных по­ло­же­ний тра­ди­ци­он­ной араб­ской тео­рии ино­ска­за­ния, свя­зан­ных как с ха­рак­те­ром по­строе­ния тро­па, так и с пу­тя­ми его вос­при­ятия и эс­те­ти­че­ско­го пе­ре­жи­ва­ния, мо­жет, по за­мыс­лу ав­то­ров ра­бо­ты, от­час­ти объ­яс­нить, по­че­му ев­ро­пей­цев во­об­ще и рус­скую чи­таю­щую пуб­ли­ку в ча­ст­но­сти так по­ра­жа­ла "ази­ат­ская гус­то­та ино­ска­за­ния". Ес­ли вос­поль­зо­вать­ся ед­ким вы­ра­же­ни­ем Ари­сто­те­ля, не­ко­гда уп­ре­кав­ше­го Ал­ки­да за то, что тот упот­реб­лял эпи­те­ты не на при­пра­ву, но в еду, речь пой­дет о том, как рус­ская по­эзия, от­ве­дав с блю­да по­эзии Вос­то­ка, ощу­ти­ла не­стер­пи­мо пря­ный вкус при­прав ди­ко­вин­ных ме­та­фор и упо­доб­ле­ний, поч­ти со­всем не раз­бав­лен­ных едой по­эти­че­ско­го нар­ра­ти­ва.

II

Вос­точ­ные мо­ти­вы впле­та­лись в рус­скую ли­те­ра­ту­ру на всем про­тя­же­нии ее раз­ви­тия. По­эт и пе­ре­во­дчик М. Си­нель­ни­ков, по­свя­тив­ший спе­ци­аль­ную ра­бо­ту ка­та­ло­ги­за­ции ис­лам­ских мо­ти­вов в рус­ской по­эзии, от­ме­ча­ет, что "как не­га­дан­ная зо­ло­тая нить впле­та­ет­ся в бе­лое и се­реб­ря­ное се­вер­ное кру­же­во, так вос­точ­ная ме­та­фо­ра сра­ста­лась с пе­сен­ным рус­ским сло­вом" [Си­нель­ни­ков, 1993, с. 60]. Уже в древ­не­рус­ской ли­те­ра­ту­ре слыш­ны го­ло­са Вос­то­ка. Че­рез ви­зан­тий­ское по­сред­ст­во к нам по­па­да­ют агио­гра­фи­че­ские со­чи­не­ния, ста­рин­ные по­вес­ти, сказ­ки и прит­чи. Од­на­ко, на­стоя­щее зна­ком­ст­во с ли­те­ра­ту­рой му­суль­ман­ско­го Вос­то­ка (не раз­де­ляе­мо­го за­час­тую на араб­ский, пер­сид­ский, ту­рец­кий) на­чи­на­ет­ся в XVIII в., в эпо­ху Ека­те­ри­ны. Ус­пе­хи рос­сий­ской ди­пло­ма­тии, по­бе­ды рус­ско­го ору­жия (при­сое­ди­не­ние Кры­ма, вой­ны с Тур­ци­ей) про­бу­ж­да­ют го­су­дар­ст­вен­ный ин­те­рес к ма­го­ме­тан­ской ве­ре, а рас­про­стра­не­ние идей воль­терь­ян­ст­ва и про­све­щен­но­го аб­со­лю­тиз­ма вле­чет за со­бой по­то­ки пе­ре­во­дов с фран­цуз­ско­го мод­ной ори­ен­таль­ной ли­те­ра­ту­ры.

Так по­яв­ля­ют­ся на рус­ском язы­ке пер­вые све­де­ния о Ко­ра­не: "Ал­ко­ран о Ма­го­ме­те или за­кон ту­рец­кий", пе­ре­вод с франц. кн. Д. Кан­те­ми­ра (Спб., 1716); "Ма­го­мет с Ал­ко­ра­ном", из­дал Петр Бо­гда­но­вич (изд. 2-е, Спб., 1786), а так­же пер­вый пе­ре­вод Ко­ра­на "Кни­га Ал-Ко­ран арав­ля­ни­на Ма­го­ме­та, ко­то­рый в 6-м ст. вы­дал оную за ни­спос­лан­ную к не­му с не­бес, се­бя же по­след­ним и ве­ли­чай­шим из про­ро­ков Бо­жи­их. Пе­ре­вод с франц. (Мих. Ве­рев­кин). Спб., 1790. Имен­но по это­му пе­ре­во­ду зна­ко­мил­ся со свя­щен­ной кни­гой му­суль­ман ­кин. Пе­ре­во­ды оз­на­ко­ми­тель­ных, а так­же ра­зо­бла­чаю­щих "лже­ре­ли­гию" со­чи­не­ний с фран­цуз­ско­го, анг­лий­ско­го и ла­ты­ни пред­став­ля­ют рус­ской пуб­ли­ке но­вые эк­зо­ти­че­ские име­на (за­час­тую в поч­ти не­уз­на­вае­мой транс­крип­ции), не­из­вест­ные до­то­ле ми­фы и пре­да­ния.

Дру­гим ка­на­лом про­ник­но­ве­ния вос­точ­ной то­пи­ки в ли­те­ра­ту­ру по­слу­жи­ли так на­зы­вае­мые "вос­точ­ные по­вес­ти", как пе­ре­во­див­шие­ся с фран­цуз­ско­го (аван­тюр­но-фан­та­сти­че­ские и фи­ло­соф­ские), так и ори­ги­наль­ные про­из­ве­де­ния. В. H. Ку­ба­че­ва, ис­сле­до­вав­шая ис­то­рию "вос­точ­ной" по­вес­ти XVIII в., от­ме­ча­ет, что "в рус­скую ли­те­ра­ту­ру "вос­точ­ное" во­шло как спе­ци­фи­че­ская, ус­лов­ная по­эзия, эк­зо­ти­ка, как ма­те­ри­ал, зна­ко­мя­щий чи­та­те­ля с изо­щрен­ной ли­те­ра­ту­рой фан­та­сти­че­ских при­клю­че­ний" [Ку­ба­че­ва, 1962, с. 302]. Боль­шую роль в этом оз­на­ко­ми­тель­ном про­цес­се сыг­ра­ли пе­ре­во­ды ска­зок "1001 но­чи" (пе­ча­та­лись с 1763 г.) и по­сле­до­вав­шие за­тем пе­ре­во­ды мно­го­чис­лен­ных под­ра­жа­ний"[2]. Об­раз­ное пред­став­ле­ние о ха­рак­те­ре эк­зо­ти­че­ских впе­чат­ле­ний, по­лу­чае­мых чи­таю­щей пуб­ли­кой от вос­точ­ных ска­зок, да­ют сти­хи, по­ме­щен­ные в 1827 г. в "Ази­ят­ском Вест­ни­ке". Вспо­ми­ная дет­ст­во, ав­тор вос­кли­ца­ет: "...ус­тав­ши от за­бав, // И бро­сясь на по­стель, зай­мусь Шехе­ра­за­дой...// И ви­жу там и сям и кар­лов, и ду­хов, // и ви­зи­рей ро­га­тых, // И ры­бок зо­ло­тых, и ло­ша­дей кры­ла­тых, // И в ви­де Ка­ди­ев вол­ков...", цит. по [Эбер­ман, 1923, с. 118].

Од­на­ко, во вто­рой по­ло­ви­не XVIII в. на­ко­п­лен­ный фонд вос­точ­ных сю­же­тов, имен и об­ра­зов уже стал слу­жить в про­све­ти­тель­ской ли­те­ра­ту­ре фор­мой вы­ра­же­ния "ост­рых мыс­лей, тон­кой кри­ти­ки и ра­зум­ных на­став­ле­ний" [Ку­ба­че­ва, 1962, с. 304]. Мни­мо вол­шеб­ные по­вес­ти объ­яв­ля­лись ино­гда еще и мни­мо пе­ре­вод­ны­ми (напр., "Зо­ло­той прут" Хе­ра­ско­ва, по­весть, буд­то бы пе­ре­ве­ден­ная с араб­ско­го язы­ка), од­на­ко, речь в них шла о про­бле­мах, вол­но­вав­ших рос­сий­ских воль­терь­ян­цев и глав­ным об­ра­зом груп­пи­ро­вав­ших­ся во­круг лич­но­сти го­су­да­ря, воз­мож­но­стей спра­вед­ли­во­го прав­ле­ния, пу­те­ше­ст­вия пе­ре­оде­то­го го­су­да­ря, уз­наю­ще­го о ре­аль­ной жиз­ни сво­их под­дан­ных. Как от­ме­ча­ет В. Ку­ба­че­ва, "в про­цес­се раз­ви­тия жан­ра вы­ра­бо­та­лись тра­фа­рет­ные об­ра­зы: ску­чаю­щий `от ве­се­ло­стей' го­су­дарь, вре­мя от вре­ме­ни изъ­яв­ляю­щий же­ла­ние `уз­нать ис­ти­ну' о по­ло­же­нии сво­его на­ро­да; ви­зирь, за бла­го­род­ст­во не­на­ви­ди­мый при­двор­ны­ми; его ан­та­го­нист -- ко­ры­ст­ный муф­тий или ка­дий; дер­виш; доб­ро­де­тель­ный по­се­ля­нин и т. д." [там же, с. 304].

Ес­те­ст­вен­но по­это­му, что ко­гда в кон­це XVIII в. на­чи­на­ют по­яв­лять­ся пе­ре­во­ды вос­точ­ных сти­хов и ук­ра­шен­ной про­зы, пер­вым в по­ле зре­ния пе­ре­во­дчи­ков по­па­да­ет ве­ли­кий перс Саа­ди (XIII в.), про­слав­лен­ный на всем му­суль­ман­ском Вос­то­ке уме­ни­ем "раз­вле­кать на­став­ляя и на­став­лять раз­вле­кая" как вла­сти­те­лей, так и их под­дан­ных. Со­глас­но "Биб­лио­гра­фии Азии" В. Ме­жо­ва, на ру­бе­же XVIII-XIX вв. пуб­ли­ку­ют­ся в жур­на­лах "Из Са­дия" ("При­ят­ное и по­лез­ное пре­про­во­ж­де­ние вре­ме­ни", 1794, ч. 1), "Вос­точ­ная баснь слав­но­го Саа­ди", пе­рев. с франц. А. Ко­тель­ниц­ко­го ("При­ят­ное и по­лез­ное пре­про­во­ж­де­ние вре­ме­ни", 1796, ч.12), "Бас­ни вос­точ­но­го фи­ло­со­фа. Саа­ди" А. Ко­тель­ниц­ко­го ("Биб­лио­те­ка уче­ная и эко­но­ми­че­ская", 1797, ч. 14), "1) За­блу­ж­де­ние. 2) Мо­ло­дой шах. Из Саа­ди". Па­вел Львов. ("Ипог­ре­на или уте­хи лю­бо­сло­вия", 1801, ч. 10, N 67).

Ха­рак­тер­ным при­ме­ром пе­ре­клич­ки на­став­ле­ний Саа­ди с те­ма­ти­кой про­све­ти­тель­ской вос­точ­ной по­вес­ти слу­жит упо­мя­ну­тое вы­ше сти­хо­твор­ное пе­ре­ло­же­ние "Вос­точ­ная баснь...", имею­щее под­за­го­ло­вок "Го­су­дарь -- дер­виш -- муд­рец", где речь идет о па­ха­ре (ва­ри­ант "по­се­ля­ни­на"), ко­то­ро­му при­снил­ся сон о спра­вед­ли­вом го­су­да­ре, по­пав­шем по­сле кон­чи­ны в рай, ибо "сул­тан в свой крат­кий век со все­ми лас­ко­во ста­рал­ся об­хо­дить­ся", и дер­ви­ше, уго­див­шем в ад, по­сколь­ку он "у стра­стей все­гда сте­нал в не­во­ле, // Всю жизнь ис­кал, чтоб быть ему на том [рай­ском] пре­сто­ле". Бас­ня окан­чи­ва­ет­ся мо­ра­лью-на­став­ле­ни­ем муд­ре­ца: "Кто ищет в жиз­ни сей воз­не­сться вы­со­ко, // По смер­ти бу­дет тот низ­ри­нут глу­бо­ко; // А кто и с вы­со­ты пре­сто­ла до­лу схо­дит, // Hет­лен­ный тот ве­нец бес­смер­тия на­хо­дит", цит. по [Эбер­ман, 1923, с. 110].

В по­след­ние го­ды XVIII в. рос­сий­ские жур­на­лы пуб­ли­ку­ют во мно­же­ст­ве вос­точ­ные анек­до­ты и апо­ло­ги, а так­же "мыс­ли вос­точ­ных муд­ре­цов", на­став­ляю­щие о поль­зе поч­ти­тель­но­сти к ро­ди­те­лям, щед­ро­сти и тер­пе­ния, о вре­де по­ро­ка и руб­цах от ран, на­но­си­мых ло­жью. Так, один толь­ко "Пан­те­он ино­стран­ной сло­вес­но­сти" за 1798 г. пред­став­ля­ет чи­та­те­лям вос­точ­ный анек­дот "Дер­виш в глу­бо­ко­мыс­лии (на­став­ле­ние дер­ви­ша ка­ли­фу Мос­та­це­му Бил­ла о брен­но­сти бо­гат­ст­ва и тще­те бы­тия)", "По­след­ния сло­ва Коз­ро­эса Пар­ви­са, ска­зан­ные им сы­ну сво­ему (Пе­ре­вод из пер­сид­ской кни­ги Бос­та­на, со­чи­нен­ной по­этом Са­ди)", "Мыс­ли об уе­ди­не­нии. Пе­ре­ве­де­ны из той же Саа­дие­вой кни­ги", две араб­ския оды (од­на -- об уме­ре­нии стра­стей и по­зна­нии са­мо­го се­бя, вто­рая -- о ви­не, "вли­ваю­щем в нас и ум, и крас­но­ре­чие"), а так­же "Мыс­ли вос­точ­ных муд­ре­цов". Пе­ре­во­дчи­ки не ука­за­ны, а са­ми пе­ре­во­ды вы­пол­не­ны, ско­рее все­го, с фран­цуз­ских из­да­ний.

Од­на­ко, ори­ен­таль­ная по­эзия де­вят­на­дца­то­го ве­ка по­лу­ча­ет в на­след­ст­во от во­сем­на­дца­то­го не толь­ко фонд тра­фа­рет­но-вос­точ­ных фи­гур "тен­ден­ци­оз­но­го" про­све­ти­тель­ско­го на­прав­ле­ния, на­зи­да­тель­ные сен­тен­ции и вол­шеб­ных ди­вов с ро­га­ты­ми ви­зи­ря­ми. В жур­на­лах вто­рой по­ло­ви­ны XVIII ве­ка пе­ча­та­лись так­же и стра­но­вед­че­ские за­мет­ки, днев­ни­ки пу­те­ше­ст­вий, эт­но­гра­фи­че­ские на­блю­де­ния (глав­ным об­ра­зом, пе­ре­вод­ные). Они зна­ко­ми­ли пуб­ли­ку с на­стоя­щим, не­вы­ду­ман­ным Вос­то­ком и, воз­мож­но, ка­кие-то из них по­слу­жи­ли пря­мо или кос­вен­но ис­точ­ни­ка­ми фор­ми­ро­ва­ния в по­эзии XIX в. ус­той­чи­вых, "сквоз­ных" вос­точ­ных мо­ти­вов.

В "Пан­те­о­не ино­стран­ной сло­вес­но­сти" за 1798 г., к при­ме­ру, по­ме­ще­ны, на­ря­ду с пе­ре­ло­же­ния­ми вос­точ­ных сти­хов и на­зи­да­ний, так­же пе­ре­во­ды с фран­цуз­ско­го: "Hо­вей­шее из­вес­тие о Пер­сии (из пу­те­ше­ст­вия г-на Во­ша­на, Ва­ви­лон­ско­го Ге­не­рал-Ви­ка­рия" (кн. II, с. 228-277) и "Опи­са­ние Ара­вий­ской пус­ты­ни" Бюф­фо­на (кн. II, с. 70). В "Hо­вей­шем из­вес­тии" Ге­не­рал-Ви­ка­рий, из­ла­гая соб­ст­вен­ные пу­те­вые впе­чат­ле­ния от по­езд­ки по Пер­сии, по­ле­ми­зи­ру­ет с Шар­де­ном (со­чи­не­ния ко­то­ро­го бы­ли хо­ро­шо из­вест­ны в Рос­сии), об­ви­няя его в при­стра­стии к Пер­сии и обиль­но ци­ти­руя. В ча­ст­но­сти, он при­во­дит шар­де­но­во опи­са­ние звезд и не­ба: "Там звез­ды не свер­ка­ют, а име­ют ти­хое лу­че­зар­ное сия­ние; ... но­чью при их све­те мож­но рас­по­зна­вать лю­дей в ли­це; ... все крас­ки в Пер­сии свет­лее". И да­лее: "Hе мо­гу умол­чать о кра­со­те воз­ду­ха в Пер­сии... ка­жет­ся, буд­то не­бо там го­раз­до вы­ше, имея со­всем дру­гой цвет, не­же­ли в на­шей гус­той ев­ро­пей­ской ат­мо­сфе­ре" ("Пан­те­он ино­стран­ной сло­вес­но­сти", кн. II, с. Прав­да, ие­зу­ит­ский Ге­не­рал да­лее вы­ска­зы­ва­ет­ся в том смыс­ле, что все это од­на лишь иг­ра во­об­ра­же­ния г-на Шар­де­на, а ис­фа­ган­ская ночь ни­чем не луч­ше па­риж­ской, но при­ве­ден­ное по­эти­че­ское опи­са­ние, воз­мож­но, ос­та­ет­ся в ли­те­ра­тур­ной па­мя­ти тра­ди­ции. Че­рез XIX век про­хо­дит мо­тив осо­бой ла­зур­ной го­лу­биз­ны, би­рю­зы ази­ат­ско­го не­ба, осо­бен­но­го све­та све­тил (ср. пуш­кин­ское "где лу­на те­п­лее бле­щет"). А еще поз­же "под­хва­ты­ва­ют" те­му вос­точ­но­го не­ба О. Ман­дель­штам: "Ла­зурь да гли­на, гли­на да ла­зурь, // Че­го ж те­бе еще? Ско­рей гла­за со­щурь, // Как бли­зо­ру­кий шах над пер­ст­нем би­рю­зо­вым", М. Цве­тае­ва: "Ла­зурь! Ла­зурь! Пус­тын­ная до зво­на" и Апол­ли­нер в пе­ре­во­де М. Ку­ди­но­ва: "Hад Ис­фа­га­нью не­бо из плит, // по­кры­тое си­ней гла­зу­рью".

В том же опи­са­нии пу­те­ше­ст­вия г. Во­ша­на на­ме­че­на и те­ма ужа­са ев­ро­пей­ца пе­ред пус­ты­ней: "Еще дру­гая мысль при­шла ко мне в го­ло­ву: от­че­го слав­ней­шия го­ро­да Вос­то­ка: Ис­па­ган, Ва­ви­лон, Ба­гдад, Паль­ми­ра, по­строе­ны в пус­ты­нях? Пер­вые два мо­жет быть для рек, но для че­го Ка­ли­фы не пред­по­чли Тек­ри­та или Са­ма­ры в Ме­со­по­та­мии, где го­ры про­хла­ж­да­ют воз­дух? Для че­го сто­ли­цу об­шир­ных вла­де­ний ос­но­ва­ли они сре­ди пе­чаль­ной, ди­кой пус­ты­ни, со­жжен­ной ог­нен­ны­ми лу­ча­ми солн­ца?" ("Пан­те­он ино­стран­ной сло­вес­но­сти", кн. II, с. 247-248). Эта те­ма раз­ви­ва­ет­ся в "Опи­са­нии Ара­вий­ской пус­ты­ни":

"Во­об­ра­зи­те стра­ну без­плод­ную, без зе­ле­ни и без во­ды, ог­нен­ное солн­це, не­бо веч­но рас­ка­лен­ное, рав­ни­ны пес­ча­ныя, го­ры еще пус­тей­шия (где взор те­ря­ет­ся и не на­хо­дит ни од­но­го жи­во­го пред­ме­та), зем­лю мерт­вую, из­ры­тую (так ска­зать) вет­ра­ми -- зем­лю, ко­то­рая не пред­став­ля­ет ни­че­го, кро­ме кос­тей, кам­ней, скал стоя­щих или низ­вер­жен­ных, со­вер­шен­но от­кры­тую пус­ты­ню, где пу­те­ше­ст­вен­ник ни­ко­гда в се­ни не по­ко­ил­ся, где ни­что ему не со­пут­ст­ву­ет, ни­что не на­по­ми­на­ет жи­вой При­ро­ды -- не­пре­рыв­ное уе­ди­не­ние, го­раз­до страш­ней­шее уе­ди­не­ния дре­му­чих ле­сов: ибо де­ре­ва все еще ка­жут­ся нам су­ще­ст­ва­ми -- но здесь, ли­шен­ный все­го, те­ря­ясь в не­ог­ра­ни­чен­ных пус­ты­нях, че­ло­век ви­дит в про­стран­ст­ве гроб свой; днев­ное све­ти­ло, пе­чаль­ней­шее тем­но­ты ноч­ной, вос­хо­дит един­ст­вен­но для то­го, что­бы явить ему весь ужас его по­ло­же­ния, рас­ши­ряя пред ним об­ласть пус­то­ты и безд­ну не­из­ме­ри­мо­сти, от­де­ляю­щей его от зем­ли оби­тае­мой. Hет вы­хо­да, нет спа­се­ния! го­лод, жа­ж­да и зной тер­за­ют его во все те ми­ну­ты, ко­то­рые еще долж­но ему про­жить ме­ж­ду от­чая­ния и смер­ти" ("Пан­те­он ино­стран­ной сло­вес­но­сти", кн. II, с. 70).

По­доб­ные со­об­ще­ния пу­те­ше­ст­вен­ни­ков мог­ли слу­жить как в за­пад­но-ев­ро­пей­ской, так и в рус­ской тра­ди­ции "строи­тель­ным" ма­те­риа­лом для фор­ми­ро­ва­ния от­вле­чен­но-ро­ман­ти­че­ских об­ра­зов. Hет ну­ж­ды при­во­дить при­ме­ры, пус­ты­ня как об­раз не­из­ме­ри­мо­го оди­но­че­ст­ва че­ло­ве­ка в ми­ре "про­сти­ра­ет­ся" в луч­ших про­из­ве­де­ни­ях рус­ской по­эзии. "В пус­ты­не мрач­ной" вла­чил­ся ли­ри­че­ский ге­рой ­ки­на, меч­тал "в пус­ты­не без­от­рад­ной на кам­не в пол­день от­дох­нуть" ге­рой ­мон­то­ва, "из рас­ка­лив­шей­ся пус­ты­ни" из­вле­чет нас "ру­ка та­ин­ст­вен­ной свя­ты­ни" в сти­хах вос­точ­но­го сти­ля "Ф. H.Г." ­ко­ва и т. д..

Мно­гие пе­ре­во­ды с вос­точ­но­го via за­пад­ный (глав­ным об­ра­зом, фран­цуз­ский), пред­ло­жен­ные во­сем­на­дца­тым ве­ком, род­нит реа­ли­зую­щая­ся в них сти­ли­сти­че­ская ус­та­нов­ка на пе­ре­ло­же­ние "смыс­ла и ис­ти­ны", пе­ре­да­чу тем и идей ори­ги­на­ла ("вто­рич­но­го", в слу­чае пе­ре­во­дов с пе­ре­во­дов) "по сво­ему об­раз­цу и по­крою", с ори­ен­та­ци­ей на сти­ли­сти­че­ские тра­ди­ции род­ной ли­те­ра­ту­ры и с поч­ти пол­ным нев­ни­ма­ни­ем к сти­ли­сти­че­ским ха­рак­те­ри­сти­кам пе­ре­во­ди­мо­го тек­ста (о сти­ли­сти­че­ской по­зи­ции рус­ских пе­ре­во­дчи­ков XVIII в. см. [Hи­ко­ла­ев, 1986]). Во­прос об осо­бен­но­стях вос­точ­но­го сло­га здесь еще как та­ко­вой не ста­вит­ся.

В пер­вом де­ся­ти­ле­тии XIX в. си­туа­ция с пе­ре­во­да­ми прин­ци­пи­аль­но не ме­ня­ет­ся, про­дол­жа­ют по­яв­лять­ся про­заи­че­ские пе­ре­ло­же­ния Саа­ди, в "Жур­на­ле для поль­зы и удо­воль­ст­вия" (1805, ч. 4, N 11) вы­хо­дит "Hас­сур и Мо­лук. (Пер­сид­ская по­весть)", но вот в "Цвет­ни­ке" за 1810 г. пуб­ли­ку­ют­ся пер­вые про­заи­че­ские пе­ре­во­ды "од" Джа­ми и Ха­фи­за, эк­зо­ти­че­ская по­эзия на­чи­на­ет "об­рас­тать" кон­крет­ны­ми име­на­ми и ин­те­рес пуб­ли­ки к гео­гра­фи­че­ско­му Вос­то­ку по­пол­ня­ет­ся стрем­ле­ни­ем по­зна­ко­мить­ся бли­же с ре­аль­но­стью Вос­то­ка по­эти­че­ско­го. В 1815 г. "Вест­ник Ев­ро­пы", жур­нал, пред­на­зна­чен­ный для лю­бо­зна­тель­но­го чи­та­те­ля, по­ме­ща­ет в но­ме­рахвы­бо­роч­ный пе­ре­вод из фран­цуз­ско­го тру­да А. Жур­де­на "La Perse" под на­зва­ни­ем "О язы­ке пер­сид­ском и сло­вес­но­сти". Этот об­зор ис­то­рии пер­сид­ской клас­си­че­ской ли­те­ра­ту­ры, по­стро­ен­ный с уче­том ра­бот ев­ро­пей­ских вос­то­ко­ве­дов, глав­ным об­ра­зом, У. Джон­са (в тек­сте -- В. Джо­нес) и Ф. Глэд­ви­на, во всту­пи­тель­ной сво­ей час­ти под­ни­ма­ет те­му сти­ли­сти­че­ских осо­бен­но­стей пер­сид­ской по­эзии, про­ис­те­каю­щих, на взгляд ав­то­ра, во мно­гом из ха­рак­те­ра пер­сид­ско­го язы­ка.

Со­чи­не­ние на­чи­на­ет­ся с се­то­ва­ний на то, что язык пер­сид­ский был осу­ж­да­ем до из­ли­ше­ст­ва людь­ми, не учив­ши­ми­ся оно­му, и при­зы­ва к по­зна­нию. При­ве­ден на пер­вой же стра­ни­це и вос­точ­ный "ост­ро­ум­ный вы­мы­сел", пред­ла­гаю­щий раз­лич­ные об­ра­зы трех "глав­ных язы­ков Вос­то­ка": "Змей, же­лая прель­стить Еву, упот­ре­бил язык араб­ский, силь­ный и убе­ди­тель­ный. Ева го­во­ри­ла Ада­му на пер­сид­ском язы­ке, ис­пол­нен­ном пре­лес­тей, неж­но­сти, на язы­ке са­мой лю­бо­ви. Ар­хан­гел Гав­ри­ил, имея пе­чаль­ное при­ка­за­ние из­гнать их из рая, на­прас­но упот­реб­лял пер­сид­ский и араб­ский. По­сле он на­чал го­во­рить на ту­рец­ком язы­ке, страш­ном и гре­мя­щем по­доб­но гро­му. Ед­ва он на­чал го­во­рить на оном, как страх объ­ял на­ших пра­ро­ди­те­лей, и они тот­час ос­та­ви­ли оби­тель бла­жен­ную" ("Вест­ник Ев­ро­пы, 1815, N 10, с. 29).

Итак, за­пом­ним, что араб­ский -- язык силь­ный и яс­ный (под­хо­дя­щий гор­до­му бе­дуи­ну), а пер­сид­ский -- неж­ный и мяг­кий (при­год­ный для тре­лей со­ло­вья).

Да­лее А. Жур­ден, со ссыл­кой на Джон­са, на­зы­ва­ет пер­сид­ский язык "ита­ли­ан­ским Азии", как об­ла­даю­щий "сла­до­стию, неж­но­стию, гар­мо­ни­ею, пле­няю­щею слух" (там же, с. 30). Пе­ре­хо­дя к бо­лее кон­крет­ным ха­рак­те­ри­сти­кам, ав­тор от­ме­ча­ет на­сы­щен­ность язы­ка со­став­ны­ми сло­ва­ми (дил-фе­риб -- пле­няю­щий или улов­ляю­щий серд­це, гул-аф­шан -- рас­сы­паю­щий ро­зы, дил-азар -- тер­заю­щий серд­це, ши­рин-де­хен -- са­хар­ные ус­та, ту­ти-коф­тар -- го­во­ря­щий как по­пу­гай и т. д.) и де­ла­ет вы­вод, что "сия удоб­ность в со­став­ле­нии слов, спо­соб­ст­вуя бо­гат­ст­ву, а ино­гда крат­ко­сти вы­ра­же­ния, весь­ма час­то вре­дит си­ле и твер­до­сти сло­га, ко­то­рый чрез то де­ла­ет­ся бли­ста­тель­ным, на­ду­тым, но не де­ла­ет­ся при­ят­ным" (там же, с. 32). За­тем сле­ду­ет об­щая ха­рак­те­ри­сти­ка пер­сид­ской сло­вес­но­сти, ос­нов­ные идеи ко­то­рой не раз по­вто­ря­лись впо­след­ст­вии на стра­ни­цах рус­ской пе­ча­ти. "Пер­сид­ская сло­вес­ность, -- за­ме­ча­ет А. Жур­ден, -- уда­ля­ет­ся от всех пра­вил, при­ня­тых в Ев­ро­пе. ... Они [жи­те­ли Вос­то­ка] лю­бят удив­лять, а не быть по­нят­ны­ми; до из­ли­ше­ст­ва пре­да­ют­ся уве­ли­че­нию идей, не­ле­по­сти ме­та­фор су­ма­сброд­ных, стран­но­сти фи­гур не­связ­ных, на­ко­нец, вся­ко­му бес­по­ряд­ку во­об­ра­же­ния жи­во­го, бли­ста­тель­но­го и не знаю­ще­го ни­ка­ких пра­вил. ... С жад­но­стию ищут слу­чая иг­рать сло­ва­ми, или упот­ре­бить вы­ра­же­ние не­обык­но­вен­ное и имею­щее мно­же­ст­во зна­че­ний. ... Бо­гат­ст­во во­об­ра­же­ния за­ме­ня­ет си­лу мыс­лей. ... [Они] ищут со­от­вет­ст­вен­но­сти мыс­лей и слов, пред­став­ля­ют од­ну и ту же мысль под раз­лич­ны­ми ви­да­ми, ста­ра­ют­ся, что­бы ка­ж­дое сло­во в од­ной час­ти пе­рио­да име­ло в сле­дую­щей дру­гое, от­вет­ст­вую­щее пер­во­му, та­ко­го же раз­ме­ру, а ино­гда оди­на­ка­го окон­ча­ния" (там же, с

За­клю­ча­ет­ся эта об­щая ха­рак­те­ри­сти­ка по­хва­лой пре­ле­ст­ной кни­ге "Ан­вар Со­гаи­ли" (т. е. "Ан­ва­ри-и Су­хай­ли", "Свет Су­хай­ля [звез­ды Ка­но­пус]" Ху­сай­на Ваи­за Ка­ши­фи, со­чи­не­ния, на­пи­сан­но­го ук­ра­шен­ной ор­на­мен­таль­ной про­зой), ко­то­рая "ме­ха­низ­мом сло­га и под­бо­ром слов близ­ко под­хо­дит к сти­хо­твор­ным со­чи­не­ни­ям" (там же, с. 35) и вы­во­дом: "Hо еже­ли вер­но пе­ре­весть сии со­чи­не­ния на наш язык, то они бу­дут не­снос­ны" (там же, с. 35). За­тем еще раз под­чер­ки­ва­ет­ся "на­пы­щен­ность и мно­го­сло­вие пре­ле­ст­ное" пер­сид­ско­го сти­хо­твор­ст­ва и ут­вер­жда­ет­ся, что "за­слу­ги Пер­сид­ской По­эзии со­сто­ят поч­ти в од­них мыс­лях, в под­роб­но­стях, но не в со­став­ле­нии це­ло­го, и при­том та­ко­го, ко­то­ро­го бы час­ти бы­ли ис­кус­но рас­по­ло­же­ны и за­ви­се­ли бы од­на от дру­гой. Hо сей не­дос­та­ток есть об­щий всем Вос­точ­ным сти­хо­твор­цам" (там же, с. 37).

По­след­ний пас­саж за­ме­ча­те­лен тем, что с точ­но­стью до на­обо­рот по­вто­ря­ет од­но из глав­ных эс­те­ти­че­ских тре­бо­ва­ний, предъ­яв­ляе­мых нор­ма­тив­ной по­эти­кой к об­раз­цо­во­му араб­ско­му или пер­сид­ско­му сти­хо­тво­ре­нию как к "за­кон­чен­ной ве­щи": "Ко­гда чис­ло бей­тов ум­но­жит­ся, -- пи­шет по­это­лог XIII в. Шамс-и Кайс ар-Ра­зи о про­цес­се соз­да­ния сти­хов, -- а зна­че­ния в них об­ре­тут за­кон­чен­ность, пусть со­чи­ни­тель пе­ре­чи­ты­ва­ет все це­ли­ком раз за ра­зом для [дос­ти­же­ния] со­вер­шен­ст­ва ра­бо­ты, усерд­ст­вуя в кри­ти­ке и от­дел­ке сти­хов, под­го­няя бей­ты один к дру­го­му, от­во­дя ка­ж­до­му его по­сто­ян­ное ме­сто и уст­ра­няя по­греш­но­сти в спо­со­бах со­че­та­ния слов, что­бы зна­че­ния не бы­ли раз­лу­че­ны друг с дру­гом, а бей­ты -- чу­жи­ми друг дру­гу. При всех об­стоя­тель­ст­вах по­треб­ны вза­им­ное со­гла­сие ме­ж­ду бей­та­ми и ме­ж­ду по­лу­сти­шия­ми бей­та" [Шамс-и Кайс, 1997, с. 319].

Как мы ви­дим, ос­нов­ны­ми чер­та­ми ев­ро­пей­ско­го "ме­та­об­ра­за" пер­сид­ской сло­вес­но­сти, в от­ли­чие от ее ав­то­реф­лек­сив­ных пред­став­ле­ний, ока­зы­ва­ют­ся, на­ря­ду с пре­уве­ли­че­ния­ми и "не­ле­по­стя­ми ме­та­фор су­ма­сброд­ных", "бес­по­ря­док" во­об­ра­же­ния и -- как след­ст­вие -- по­эти­че­ско­го из­ло­же­ния, про­ти­во­пос­тав­ляе­мый "ев­ро­пей­ской" си­ле мыс­ли, а так­же страсть к под­роб­но­стям при не­уме­нии вы­стро­ить це­лое. От­ме­че­но и свой­ст­вен­ное пер­сам при­сталь­ное вни­ма­ние к воз­мож­но­стям по­эти­че­ско­го сло­ва: склон­ность к упот­реб­ле­нию со­став­ных слов, объ­е­ди­няю­щих в од­но це­лое не­сколь­ко ме­та­фо­ри­че­ских ат­ри­бу­тов и спо­соб­ст­вую­щих "гус­то­те" сло­га, при­стра­стие к "уве­ли­че­нию идей", т. е. ги­пер­бо­ли­че­ско­му опи­са­нию, к мно­го­знач­ным вы­ра­же­ни­ям и иг­ре сло­ва­ми, смы­сло­вым и фор­маль­ным со­от­вет­ст­ви­ям (па­рал­ле­лиз­му).

В сле­дую­щем да­лее рас­ска­зе об ис­то­рии клас­си­че­ской пер­сид­ской по­эзии на­чи­ная с эпо­хи Са­ма­ни­дов (X в.) и до кон­ца XV сто­ле­тия, от Ан­за­рия и Фир­ду­сия (Ан­са­ри и Фир­до­уси) до Джа­мия (Джа­ми) А. Жур­ден щед­ро раз­да­ет "ком­па­ра­тив­ные" эпи­те­ты, ус­та­нав­ли­ваю­щие цен­но­ст­но-сти­ли­сти­че­ские со­от­вет­ст­вия ме­ж­ду по­эта­ми Вос­то­ка и За­па­да: Фир­до­уси име­ну­ет­ся пер­сид­ским Го­ме­ром (пред­по­ла­га­ет­ся так­же, что слог его "Шах-Hа­ме­га". т. е. "Шах-на­ме", мог иметь та­кие пре­лес­ти, "ко­их не мо­жет при­ме­тить вкус ев­ро­пей­ца" ["Вест­ник Ев­ро­пы, NN, с. 295], о "вку­се ев­ро­пей­ца" впо­след­ст­вии не раз упо­мя­нет ­кин); Ан­ве­рий (Ан­ва­ри) пред­став­лен как пер­сид­ский Ка­тулл; Саа­ди, пи­шу­щий о люб­ви -- по­рой Ти­булл, а ино­гда -- Ка­тулл; Га­физ, жи­тель Афин Пер­сии (Ши­ра­за) -- Анак­ре­он Пер­сид­ский и, на­ко­нец, Джа­мий -- Пер­сид­ский Пет­рар­ка. Та­кие со­пос­тав­ле­ния ста­нут весь­ма мод­ны­ми на стра­ни­цах рус­ских жур­на­лов 20-х го­дов.

И по­след­нее, что важ­но под­черк­нуть, рас­ска­зы­вая об этой сво­его ро­да про­грамм­ной ста­тье, ори­ен­ти­ро­ван­ной на про­све­ще­ние ши­ро­ко­го кру­га чи­та­те­лей (ее пе­ре­вод на рус­ский язык, ко­неч­но, был не слу­ча­ен), это дан­ные там по­яс­не­ния о жан­ро­вой при­ро­де пер­сид­ских сти­хов. Кро­ме "Шах-на­ме", на­зван­ной, хо­тя и с не­ко­то­ры­ми ого­вор­ка­ми, эпо­сом, рас­ска­за­но о двух ос­нов­ных фор­мах, кас­си­де­ге (ка­сы­де) и га­зе­ле (га­зе­ли), при­чем ав­тор вы­ра­жа­ет мне­ние, что по­эмы вос­точ­ных пи­са­те­лей по­лу­ча­ют раз­ные на­зва­ния "не столь­ко по сло­гу, ка­ким оне на­пи­са­ны, не столь­ко по чув­ст­во­ва­ни­ям, ко­то­рыя в них изо­бра­жа­ют­ся, сколь­ко по ме­ре, по­ряд­ку и чис­лу сти­хов" (там же, с. 39) Кас­си­дег, счи­та­ет Жур­ден, за­клю­ча­ет в се­бе и оду, и идил­лию, и эле­гию, а ино­гда упот­реб­ля­ет и тон са­ти­ры, со­дер­жит от две­на­дца­ти до сот­ни дву­сти­ший. Га­зель "есть род по­емы, по­хо­жей на оду и пес­ню. От Кас­си­де­га раз­нит­ся он тем, что не мо­жет быть ме­нее пя­ти дву­сти­ший и бо­лее три­на­дца­ти" (там же, с. 119). В от­ли­чие от кас­си­де­га, где пред­по­ла­га­ет­ся по­ря­док в пред­ло­же­нии мыс­лей (что ли­бо про­ти­во­ре­чит ут­вер­жде­нию ав­то­ра, ци­ти­ро­ван­но­му вы­ше, что пер­сид­ской по­эзии свой­ст­вен "бес­по­ря­док" во­об­ра­же­ния и из­ло­же­ния, ли­бо оз­на­ча­ет, что жан­ро­вым си­но­ни­мом для сло­во­со­че­та­ния "Пер­сид­ская по­эзия" с са­мо­го на­ча­ла яв­ля­лась га­зель, а не ка­сы­да), в га­зе­ли мож­но изо­бра­жать мыс­ли от­дель­но од­ну от дру­гой. "Бес­по­ря­док во­об­ра­же­ния со­став­ля­ет глав­ную кра­со­ту га­зе­ля, в сем от­но­ше­нии он мно­го по­хо­дит на на­шу оду" (там же, с. 120). Hа­до от­ме­тить, что в пер­вых пе­ре­во­дах на рус­ский язык га­зе­ли Ха­фи­за и Джа­ми име­но­ва­лись имен­но ода­ми.

В по­сле­дую­щие го­ды "Вест­ник Ев­ро­пы" зна­ко­мит чи­та­те­лей со сло­вес­но­стью и язы­ка­ми раз­ных на­ро­дов, по­яв­ля­ют­ся ста­тьи схо­же­го ха­рак­те­ра об ис­ланд­ском язы­ке и сло­вес­но­сти (в свя­зи с ин­те­ре­сом к Ос­сиа­нов­ской те­ме), о сан­ск­ри­те (в свя­зи с ис­сле­до­ва­ния­ми в об­лас­ти ин­до­ев­ро­пеи­сти­ки), а в 1825 г. в но­ме­рах 5 и 7 пуб­ли­ку­ет­ся пе­ре­ве­ден­ный с поль­ско­го и чи­тан­ный в уче­ном за­се­да­нии Ви­лен­ско­го Уни­вер­си­те­та док­лад "Ис­то­ри­че­ский взгляд на книж­ный язык Ара­бов и на ли­те­ра­ту­ру се­го на­ро­да" г. Боб­ров­ско­го. Та­кое "от­ста­ва­ние" на де­сять лет от пред­став­ле­ния пер­сид­ско­го язы­ка со­от­вет­ст­ву­ет и бо­лее позд­не­му об­ра­ще­нию рус­ских пе­ре­во­дчи­ков к об­раз­цам араб­ской по­эзии. В пер­вые де­ся­ти­ле­тия XIX в. Вос­то­ком в це­лом ос­та­ва­лись сказ­ки "1001 но­чи", пер­сид­ской по­эзи­ей ста­ли Саа­ди и Га­физ, а араб­ская по­эзия ас­со­ции­ро­ва­лась с бе­дуи­на­ми и Ко­ра­ном Ма­го­ме­та, ос­та­ва­ясь по пре­иму­ще­ст­ву бе­зы­мян­ной.

Имен­но в этом клю­че пред­став­ле­ны араб­ский язык и сло­вес­ность в со­чи­не­нии г. Боб­ров­ско­го. Араб­ский язык от­ли­ча­ет, по мне­нию ав­то­ра, не­из­мен­ность в сущ­но­сти сво­ей в те­че­ние 5000 лет [?], му­же­ст­вен­ность, пер­во­быт­ная кра­со­та, бо­гат­ст­во слов, ре­че­ний, обо­ро­тов. До­ис­лам­ские ара­бы, бе­дуи­ны, оби­та­те­ли Сча­ст­ли­вой Ара­вии и Гед­жа­за (Хид­жа­за) соз­да­ли, уде­ляя мно­го тру­да "об­ра­бо­та­нию язы­ка и сти­хо­твор­но­го ис­кус­ст­ва", зо­ло­тые или при­ве­шен­ные сти­хи ( т. е. му`ал­ла­ки). "Мно­гие из них дос­той­ны за­нять ме­сто на­рав­не с об­раз­цо­вы­ми сти­хо­тво­ре­ния­ми Гре­ции, еже­ли толь­ко не пре­вос­хо­дят их вы­со­ко­стию сти­ля и жи­во­стию кар­тин сво­их" ("Вест­ник Ев­ро­пы", N 5, с. 23). Му`ал­ла­ки (до­ис­лам­ские ка­сы­ды), а так­же "Га­мас­са" Абу-Те­ма­ма (т. е. "Ха­ма­са" Абу Там­ма­ма) "удив­ля­ют зна­то­ков сво­им со­вер­шен­ст­вом" (за­ме­тим кста­ти, что имен­но му`ал­ла­ка Ла­би­да и от­рыв­ки из сти­хов Абу Там­ма­ма при­над­ле­жат к чис­лу пер­вых пе­ре­во­дов на рус­ский язык об­раз­цов араб­ской по­эзии).

До­ис­лам­скую по­эзию ав­тор име­ну­ет "зо­ло­тым ве­ком" араб­ско­го язы­ка, а об Ал­ко­ра­не, язык и слог ко­то­ро­го адеп­ты му­суль­ман­ской ве­ры "при­зна­ли и при­ня­ли за не­бес­ный об­ра­зец язы­ка и по­эзии" (там же, с. 24), он от­зы­ва­ет­ся с по­зи­ций соб­ст­вен­ной ре­ли­гии как о со­чи­не­нии, ко­то­рое "име­ет все при­зна­ки по­сред­ст­вен­но­сти", че­му ви­ною "не век, а го­ло­ва, в ко­то­рой оно об­ра­зо­ва­лось" (там же, с. 24). В ран­не­ис­лам­ское вре­мя, ко­гда сти­хо­твор­цы, сле­дуя об­раз­цо­во­му сти­лю Ко­ра­на, ста­ли удер­жи­вать "стрем­ле­ние пии­ти­че­ско­го сво­его ге­ния" (там же, с. 25), на­сту­пил се­реб­ря­ный век, от ко­то­ро­го, впро­чем, то­же ос­та­лось не­сколь­ко слав­ных сти­хо­тво­ре­ний (упо­мя­ну­ты име­на Му­та­наб­би, Абу-л-`Ала [ал-Ма`ар­ри], Ха­ри­ри, Ибн Ду­рай­да). Да­лее ав­тор ста­тьи рас­ска­зы­ва­ет о том, как в то вре­мя, ко­гда Ев­ро­пу с VIII по XI в. "по­кры­вал гус­той мрак не­ве­же­ст­ва", "му­зы на­шли убе­жи­ще се­бе у Ара­бов" (там же, с. 27), а уче­ные Ара­бы "пре­пи­ра­лись о сла­ве с древ­ни­ми Гре­ка­ми и Рим­ля­на­ми" (там же, с. 27). Эти уче­ные, в ча­ст­но­сти, при по­мо­щи при­ме­ча­ний к древ­ним сти­хо­тво­ре­ни­ям, грам­ма­тик и сло­ва­рей "да­ли язы­ку бо­лее твер­до­сти, под­кре­пив его уче­ным ав­то­ри­те­том" и со­хра­ни­ли при­су­щую язы­ку тя­гу­честь, гиб­кость и си­лу на бу­ду­щее вре­мя (там же, с. 28).

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10