Введение в метафизику (стр. 5 )

§ 25. Единственность в своем роде «бытия» сравнимая только с ничто

Итак, прочь от пустой схемы слова «бытие»! Но куда? Ответ не вызовет затруднений. Мы можем лишь удивляться, что столь долго и обстоятельно занимались словом «бытие». Отступимся же от пустого, всеобщего слова «бытие» ради особенностей отдельных областей самого сущего! Чтобы осуществить это намерение, мы имеем в своем распоряжении множество средств. Прежде всего близлежащие вещи, все то, что у нас всегда есть под рукой, инструменты, средства передвижения и т. д. Если нам это единичное сущее покажется слишком будничным, недостаточно тонким и одухотворенным для «метафизики», то мы сможем обратиться к окружающей нас природе, к земле, морю, горам, рекам, лесам; и к тому отдельному, что есть в них: к деревьям, птицам и насекомым, к травам и камням. Если мы вглядываемся во властное сущее, то земля приближается к нам. Точно так же, как ближайшая вершина горы, сущ и месяц, который восходит над ней, суща планета. Суща людская толпа и толчея на оживленной улице. Сущи мы сами. Сущи японцы. Сущи фуги Баха. Сущ Страсбургский собор. Сущи гимны Гельдерлина. Сущи преступники. Сущи сумасшедшие в сумасшедшем доме.

Сущее есть повсюду и на любой вкус. Это неоспоримо. Однако откуда мы знаем, что все то, что мы с такой уверенностью называем и перечисляем, есть всякий раз сущее! Вопрос звучит нелепо; ибо мы можем с безошибочным для каждого нормального человека чутьем утверждать, что это сущее есть. Несомненно. [При этом нет нужды пользоваться такими странными для обихода словами, как «сущи» и «сущее».] Нам и в голову не придет усомниться, существует ли все это сущее вообще, подкрепляя наше сомнение научным якобы утверждением, что познаваемое нами — это только наши собственные ощущения и что мы не выходим из своего тела, с которым все названное соотносится. Однако нам уже заранее хотелось бы отметить, что подобные соображения, которые с такой легкостью и задаром придают себе в высшей степени критический и внушительный вид, совершенно некритичны.

Между тем мы попускаем сущему пребывать так, как оно обступает и атакует, окрыляет и низвергает нас и повседневно, и в великие часы и мгновения. Мы попускаем сущему быть таким, каково оно есть. Однако если мы удерживаемся в движении нашей исторической сиюбытности как бы сами собой и без размышления, если мы каждый раз попускаем сущему быть сущим, т. е. тем, что оно есть, тогда мы все же должны знать, что означают: «есть» и «быть».

Но как установить, что где бы и когда бы то ни было предполагаемое сущее не есть, если мы заранее не можем четко отличить бытие от небытия? Как провести это решающее различие, если не знать столь же решительно и определенно, что подразумевает здесь само различаемое: т. е. небытие и бытие? Каким образом сущее всякий раз будет для нас сущим, если уже «бытия» и «небытия» мы не понимаем?

Итак, с сущим мы сталкиваемся постоянно. Мы различаем его в его тако - и инобытии, судим о бытии и небытии. Соответственно этому знаем однозначно, что такое «бытие». Утверждение, будто это слово пусто и неопределенно, становится тогда лишь поверхностным оборотом речи и заблуждением.

Путем таких размышлений мы попадаем в весьма двусмысленное положение. Вначале мы установили: слово «бытие» не сообщает, нам ничего определенного. При этом безо всякой предвзятости мы считали и все еще по-прежнему считаем: «бытие» имеет ускользающее, неопределенное значение. С другой стороны, только что проделанные наблюдения убеждают нас в том, что мы ясно и уверенно отличаем «бытие» от небытия.

Чтобы разобраться в этом, нужно учесть следующее: конечно, можно испытывать сомнения по поводу того, есть ли там - то и было ли тогда-то некое единичное сущее. Мы можем ошибиться, определяя, есть ли, например, то окно, которое ведь, безусловно, суще, — закрытое (т. е. закрыто ли оно) или же оно таковое не есть. Однако уже для того, чтобы подобное могло вообще стать сомнительным, прежде оного должно четко выступить различие между бытием и небытием. Отличается ли бытие от небытия, в данном случае сомнений не вызывает.

Слово «бытие», таким образом, неопределенно в своем значении, и все же мы понимаем его определенно. «Бытие» проявляет себя как в высшей степени определенное совершенно неопределенное (hochst bestimmtes vollig Unbestimmtes). С точки зрения обычной логики здесь налицо явное противоречие. Но того, что противоречит самому себе, не может быть. Четырехугольного круга не бывает. А здесь противоречие все же есть: бытие как определенное совершенно неопределенное. Мы застаем себя, если мы себя не обманываем и среди повседневных забот и тягот выкрадываем для этого свободную минуту, стоящими в самой сердцевине этого противоречия. Едва ли есть что-то более действительное из всего, что мы так именуем, чем это наше стояние; оно действительнее собак и кошек, автомобилей и газет.

Тот факт, что бытие для нас пустое слово, приобретает вдруг совершенно иной, лик. В конце концов настойчиво утверждаемая пустота этого слова вызывает у нас подозрение. Если мы вдумаемся в это слово тщательней, то выясним, наконец: при всей стертости, смешанности и всеобщности его значения мы подразумеваем под ним нечто вполне определенное. Это определенное столь определенно и единственно в своем роде, что вынуждает нас даже сказать:

Бытие, свойственное любому сущему и. таким образом, рассеянное в самом привычном, есть самое неповторимое из всего, что вообще имеется.

Вес прочее и иное, все и всяческое сущее, даже если оно единично, может быть сравнимо с другим. Благодаря этим возможностям сравнивать растет его определяемость. Благодаря им оно находится в многократной неопределенности. Бытие же, напротив, сравнить не с чем. Иное по отношению к нему есть только ничто. А здесь сравнивать нечего. Если бытие представляет собой, таким образом, нечто неповторимейшее и определеннейшее, то и слово «быть» не может оставаться пустым. И в действительности оно вовсе не пусто. В этом нетрудно убедиться, приведя одно сравнение. Когда мы воспринимаем слово «быть», либо услышав его как звуковое образование, либо рассматривая его письменный образ, — оно сразу же проявляет себя иначе, чем такая последовательность звуков или букв, как, например, «абракадабра». Хотя и оная есть определенная последовательность звуков, но, скажем здесь не обинуясь, она бессмысленна, пусть даже, если угодно, имеет смысл некоего заклинания. Напротив того, «быть» далеко не бессмысленно. Точно также и будучи написанным «быть» выглядит совсем иначе, чем какой-нибудь «кзомил». Хотя и данный письменный образ представляет собой некую последовательность звуков, однако такую, которая не рождает у нас никаких мыслей. Пустых слов вообще не бывает, а бывают лишь затасканные, которые остаются наполненными. Имя «бытие» сохраняет: свою именующую силу. Наставление: «Отступимся от пустого слова 'бытие" ради конкретного сущего!» — не только преждевременно, но и в высшей степени сомнительно. Поразмыслим надо всем этим еще раз, имея перед глазами пример, который, впрочем, как и любой пример, приводимый нами в круге нашего вопроса, не прояснит положения вещей во всем их объеме и потому может быть принят лишь с оговоркой.

§ 26. «Всеобщность» бытия и «сущее» как «особенное». Необходимая предварительность в понимании бытия

На место общего понятия «бытие» поставим какое-нибудь общее представление — например, «дерево». Если нам нужно назвать и ограничить то, что есть сущность дерева, то мы отойдем от общего представления и обратимся к особенным видам деревьев и отдельным экземплярам, принадлежащим этим видам. Это занятие настолько обычно, что мы едва ли не приходим в смущение, специально упоминая о нем. Однако не так все это и просто. Как вообще следует разыскивать это столь часто призываемое особенное, эти единичные деревья как таковые, в качестве деревьев сущие; как вообще искать нечто, что именуется деревьями, если, конечно, нам уже заранее не дано представление о том. что вообще есть дерево. Будь это общее представление «дерево». настолько неопределенным и запутанным, чтобы не давать нам в наших поисках никакого надежного указания, могло бы случиться так, что вместо него мы подбрасывали бы себе в качестве примеров автомобили или кроликов как определенное особенное, выдавая их за деревья, Но если и правомерно, что для более точного определения сущностного многообразия сущности «дерево» мы должны совершить обход особенного, тогда, по крайней мере, правомерно и то, что прояснение сущностного многообразия и сущности начинается и набирает силу тем раньше, чем изначальнее мы себе представляем и осознаем общую сущность «дерево», а здесь это означает сущность «растение», а вместе с нею и сущность «живое» и «жизнь». Мы можем исследовать тысячи и тысячи деревьев, но если при этом наш путь заранее не осветится постепенно раскрывающимся знанием о «древесном» и явно не определится из себя самого и из своей основы, — наше предприятие останется тщетным: из-за сплошных деревьев мы не разглядим самого дерева.

Можно было бы. пожалуй, и возразить, ссылаясь на общее значение «бытия», что, исходя из оного, поскольку оно самое общее, представление не может более подняться к чему-то более высокому, что «выше» его. Когда имеют дело с самым высоким и самым всеобщим понятием, отсыл к тому, что «ниже», т. е. к тому, что этому понятию подчинено, не только желателен, но является, если мы хотим преодолеть пустоту, единственным выходом.

Каким бы убедительным ни было это соображение, оно все же не истинно. Назовем две причины:

1.Вообще сомнительно, является ли всеобщность бытия всеобщностью рода (genus). Уже Аристотель угадывал эту сомнительность. Сомнительно, вследствие этого, может ли единичное сущее вообще выступать в качестве примера бытия, как, например, данный дуб в качестве примера «дерева вообще». Сомнительно, являются ли виды бытия (бытие как природа, бытие как история) «видами» родового понятия «бытие».

2.Слово «бытие», однако, есть общее имя и, по всей видимости, такое же слово, как и прочие. Но эта видимость обманчива. Имя и именуемое им единственны в своем роде. Поэтому всякая попытка сделать его наглядным при помощи примеров в основе своей превратна, и именно в том смысле, что каждый пример доказывает в данном случае никак не слишком много, а слишком мало. Если выше мы обращали внимание на необходимость заранее знать, что значит «дерево», для того чтобы уметь искать и находить особенное в их видах и отдельных Деревьях как таковых, то тем решительнее это касается бытия. Необходимость понимать слово «бытие» есть высшая и не сравнимая ни с чем. Поэтому то всеобщего характера «бытия» по отношению ко всему сущему вовсе не следует, что мы торопимся уйти от него и обратиться к особенному, скорее наоборот, что мы останемся при нем и признаем единственность этого имени и осуществляемого им именования.

По отношению к тому факту, что слово «бытие» в своем значении остается для нас неопределенным туманом, тот факт, что, с другой стороны, мы понимаем бытие и уверенно отличаем его от небытия, является не только неким иным, дополнительным фактом, но оба составляют нечто единое. Это единое между тем вообще утратило для нас характер факта. Мы ни в коей мере не обнаруживаем его среди прочего наличного как такое же наличное. Вместо этого мы угадываем, что в том, за что мы до сих пор хватались как за факт, что-то происходит. И это совершается способом, который выпадает из ряда обычных происшествий.

§27. Основной опыт: неизбежность понимания бытия. Без понимания бытия нет сказывания, без сказа — бытия человека

Но прежде чем долее усердствовать, стараясь понять то, что высветляется в названном факте, в его истине, попытаемся еще раз и уже последний, принять это за нечто известное и случайное. Предположим, что оного факта вообще нет, считая при этом, что нет и неопределенного значения бытия, и мы не понимаем также, что подразумевается под этим значением. Что тогда? Станет ли в нашем языке просто на одно имя и на один глагол меньше? Нет. Языка тогда бы вообще не было. Вообще не происходило бы так, чтобы сущее как таковое раскрывалось в словах, чтобы к нему можно было обращаться и его обсуждать. Ибо сказывать сущее как таковое включает в себя: понять сущее как сущее, т. е. его бытие, заранее. Предположим, что мы вообще не понимаем бытия, что слово «бытие» не имеет даже своего улетучивающегося значения, но именно тогда не было бы вообще ни единого слова. Мы сами вообще не смогли бы быть сказывающими. Мы не смогли бы быть тем, что мы есмы. Ибо быть человеком значит: быть сказывающим. Человек только потому говорит «да» и «нет», что он в основе своей сущности есть сказитель (ein Sager), единственный в своем роде (der Sager). В этом состоит его отличительная черта (Auszeichnung) и в то же время его необходимость. Она отличает его от камня, растения, животного, но и от богов. Будь у нас даже тысяча глаз и тысяча ушей, тысяча рук и множество других чувств и органов и не будь при этом наша сущность во власти языка, — сущее оставалось бы для нас закрытым: то сущее, которое мы сами есмы, и в не меньшей степени — то сущее, каковым мы не являемся.

§ 28. Понимание бытия как «основы» человеческой сиюбытности

Если оглянуться на вышеизложенное, то положение вещей окажется таковым: полагая прежде всего то [пока безымянное], что бытие для нас всего лишь пустое слово с улетучивающимся значением, в качестве факта, мы тем самым понизили его и лишили истинного чина. Для нашей сиюбытности, наоборот, то обстоятельство, что мы, хотя и неопределенно, бытие понимаем, обладает высшим чином, поскольку в оном дает о себе знать власть, в которой вообще основывается сущностная возможность нашей сиюбытности. Это не просто единичный факт среди прочих, а нечто требующее сообразно своему чину высшего признания, при условии, что наша сиюбытность, будучи всегда историчной, не останется чем-то для нас безразличным. Но даже и для того, чтобы сиюбытность оставалась для нас безразличным сущим, мы должны были бы понять бытие. Без этого понимания мы не смогли бы даже сказать нашей сиюбытности «нет».

Лишь оценив по достоинству такое главенство понимания бытия в его чине, мы сохраняем это главенство как чин. Сможем ли мы оценить этот чин по достоинству, достойно охранить его? От нашего желания это не зависит.

§ 29. Понимание бытия и само бытие

как наивопросительнейшее (das Fragwurdigste)

всякого вопрошания. Вопрошание о смысле бытия

Так как понимание бытия преимущественно и прежде всего расплывается в неопределенном значении и все же, тем не менее, остается в этом знании прочным и определенным; так как, следовательно, понимание бытия при всем своем чине темно, запутанно, заслонено от нас и сокрыто (verborgen), то его нужно прояснить, распутать и вырвать у сокрытости (Verborgenheit). Это может произойти, если вослед тому пониманию бытия, которое мы приняли лишь как факт, мы станем вопрошать, дабы поставить его под вопрос.

Вопрошание есть настоящий, верный и единственный способ достойной оценки того, что из высшего чина удерживает в своей власти нашу сиюбытность. Это наше понимание бытия и тем более само бытие есть наивопросительнейшее всякого вопрошания. Мы спрашиваем тем искренней, чем непосредственней и бесхитростней придерживаемся вот этого наивопросительнейшего, а именно того, что бытие есть для нас нечто совершенно неопределенное и все же в высшей степени определенно понятое.

Мы понимаем слово «бытие» и одновременно все его отклонения, пусть бы это и выглядело так, что само понимание остается неопределенным. То, что мы понимаем; то, что нам в понимании вообще как-то открывается, об этом-то мы и говорим: оное имеет смысл. Бытие, поскольку оно вообще подлежит пониманию, обладает смыслом. Познавать и понимать бытие как наивопросительнейшее, нарочито спрашивать о бытии, означает не что иное, как: вопрошать о смысле бытия.

В работе «Бытие и время» вопрос о смысле бытия впервые в истории философии специально ставится и развивается как вопрос. Там подробно разбирается и обосновывается также и то, что мы разумеем, говоря о смысле [именно явственность (Offenbarkeit) бытия, а не только сушего как такового, ср. Sein und Zeit, §§ 32, 44, 65].

Почему мы больше не можем только что поименованное называть фактом? Почему это наименование с самого начала вводило нас в заблуждение? Потому что то обстоятельство, что мы понимаем бытие, не просто случается в нашей сиюбытности наряду с другим, как, скажем, то, что у нас есть так-то и так-то устроенные ушные раковины. Вместо них и какое-нибудь другое образование могло бы участвовать в работе органа слуха. То обстоятельство, что мы понимаем бытие, не только действительно — оно необходимо. Без этого открытия бытия мы вообще не могли бы быть «людьми», хотя то, что мы есмы, вовсе не безусловно необходимо. И сама по себе существует возможность, что человек вообще не есть. Ведь было же время, когда человека не было. Но, соблюдая строгость, мы не можем сказать: когда-то человека не было. Во всякое время был, есть и будет человек, ибо время временит себя, покуда человек есть. Нет такого времени, когда человека не было, не потому что человек исшел от века и в вечность изойдет, а потому что время не есть вечность и всякий раз временит себя как время в исторической сиюбытности человека. Но если человек стоит в сиюбытности, тогда необходимым условием для того, чтобы он мог быть сиютным (da-sein kann), является то обстоятельство, что он бытие понимает. Поскольку это является необходимостью, то и человек исторически действителен. Именно поэтому мы и понимаем бытие, и не только, как это могло показаться вначале, в образе улетучивающегося словесного значения. Та определенность, внутри которой мы понимаем неопределенное значение, напротив того, поддается вполне однозначному определению и при этом не post factum, а как таковая, которая неосознанно владеет нами из самой основы. Чтобы продемонстрировать это, еще раз возьмем за исходную точку слово «бытие». Но здесь следует вспомнить о том, что в соответствии с поставленным вначале ведущим вопросом метафизики мы употребляем данное слово столь широко, что своей границы оно достигает только в ничто. Все, что не есть ничто, есть, и даже само ничто мы «относим» к «бытию».

§ 30. Взгляд на предшествующее рассуждение:

решительный шаг от равнодушного факта

к наивопросительнейшему свершению

В предыдущем рассуждении мы сделали решительный шаг. В лекциях все зависит от подобных шагов. Вопросы, которые мне предлагают по ходу лекции, неизбывно свидетельствуют о том, что слушают преимущественно наоборот и внимание приковано к мелочам. Ведь и в лекциях по частным наукам важны взаимосвязи. Однако там они определяются непосредственно самим предметом, который всегда так или иначе этим наукам предлежит. Философии, наоборот, никакой предмет не только не предлежит, у нее вообще нет предмета. Она есть свершение, которое каждый раз по-новому должно выявлять бытие [в присущей ему откровенности]. Только в этом свершении открывается философская истина. Поэтому определяющим является здесь то, как совершаются отдельные шаги, следующие за этим свершением и сопутствующие ему.

Какой шаг сделали мы? Какой шаг должны мы проделывать постоянно?

Прежде всего в качестве факта мы поместили в поле нашего зрения следующее: слово «быть» имеет улетучивающееся значение, есть чуть ли не пустое слово. Результатом более детального разбора этого слова явилось следующее: неуловимость словесного значения находит свое объяснение: 1. в стирании, свойственном инфинитиву, 2. в смешении, которому подверглись все три изначальные значения корней.

Подобным образом истолкованный факт мы обозначили как неколебимый исходный пункт для всей традиции метафизического вопрошания о «бытии». Это вопрошание исходит из сущего и идет к нему. Не из бытия исходит оно в вопросительность принадлежащей бытию откровенности. Так как значение и понятие «бытие» обладают высшей степенью всеобщности, то мета-физика как «физика» не может подняться выше, к более точному определению. Для нее остается один путь: отступиться от всеобщего и приступить к особенному сущему. Благодаря этому и заполнится пустота понятия бытие, а именно — заполнится из сущего. И тут оказывается, что наставление: «прочь от бытия к особенному сущему» - насмехается над самим собой, не ведая, как это происходит.

Ибо неоднократно призываемое конкретное сущее может открыться нам в качестве такового постольку, поскольку мы уже заранее понимаем бытие в его сущности.

Эта сущность уже высветлилась, но все еще остается без вопроса.

Теперь вспомним вопрос, поставленный вначале: есть ли «бытие» всего лишь пустое слово? Или же бытие и вопрошание вопроса о бытии есть судьба духовной истории Европы?

Есть ли бытие последний дымок улетучивающейся реальности, единственным отношением к которой остается — дать ей полностью улетучиться в безразличие? Или бытие есть нечто наивопросительнейшее?

Задавая этот вопрос, мы совершаем решительный шаг от безразличного факта и предполагаемой пустоты значения слова «бытие» к тому наивопросительнейшему свершению, что бытие со всей необходимостью открывается нашему пониманию.

Простой факт, кажущийся неколебимым, на который слепо ссылается метафизика, поколеблен.

§ 31. Выделение слова «бытие» на фоне

всех прочих слов о «сущем»: весьма существенная

зависимость бытия и слова друг от друга

До сих пор в вопросе о бытии мы пытались понять это слово преимущественно по его словесной форме и значению. И вдруг выяснилось: вопрос о бытии не есть дело грамматики и этимологии. И если мы по-прежнему будем исходить из слова, то, значит, и в данном случае, и вообще оно имеет с языком некую особую (eigen) связь.

Обычно язык, слово считают вторичным и попутным выражением переживаний. Поскольку в этих переживаниях переживаются вещи и процессы, язык, опосредованно, является также выражением, как бы передачей пережитого сущего. Слово «часы», например, предоставляет возможность троякого различения: 1. относительно слышимого зримого словесного образа; 2. относительно значения того, что мы вообще себе при этом представляем; 3. относительно самой «вещи»: некие конкретные часы. При этом (1) является знаком для (2), а (2) указанием на (3). Так и мы, по-видимому, можем в слове «бытие» различать словесный образ, словесное значение и самое вещь. И легко увидеть: покуда мы занимаемся только словесной формой и ее значением, своим вопросом о бытии мы еще не приступили к делу [т. е. к самой вещи]. Если бы мы считали, что путем простых разъяснений слова и словесного значения уже сможем понять самое вещь и ее сущность, т. е. в данном случае бытие, это было бы откровенным заблуждением. Едва ли мы имеем право поддаться ему, ибо наше предприятие было бы похоже на попытку установить и изучить динамические свойства эфира, материи или же атомные процессы, предлагая грамматические рассуждения вместо необходимых физических экспериментов.

Итак, какое бы значение слово «бытие» ни имело — неопределенное, определенное или, как выяснилось, оба одновременно, необходимо, перейдя через относящееся к значению, прийти к самой вещи. Но есть ли бытие такая же вещь, как часы, дома и вообще любое сущее? Мы уже нередко сталкивались с тем и достаточно претыкались о то обстоятельство, что бытие не есть нечто сущее и не есть составная сущая часть сущего. Бытие оного здания также не есть нечто, похожее на крышу или подвал. Слову и значению «бытие» не соответствует, таким образом, никакая вещь.

Однако из этого мы не можем заключить, что бытие состоит только в слове и его значении. Ведь само значение слова как значение не составляет сущности бытия. Сие означало бы, что бытие сущего, например, названного здания, состоит в словесном значении. Думать так было бы явно нелепо. Скорее всего в слове «бытие», в его значении, сквозь это значение мы уразумеваем само бытие, но только не вещь, если под вещью разуметь какое бы то ни было сущее.

Из этого следует: у слова «бытие» и его отклонений и у всего, что лежит в его словесной области, слово и значение в конце концов с тем, что они подразумевают, сопряжены изначальней, но и наоборот. Само бытие в совсем ином и сущностном смысле зависит от слова больше, нежели любое сущее.

Слово «бытие» в каждом из своих отклонении относится к самому высказанному бытию существенно иначе, чем все прочие существительные и глаголы, имеющиеся в языке, к тому сущему, которое сказывается в них.

Из этого вытекает важное для сказанного выше следствие, что только что представленные разъяснения по поводу слова «бытие» обладают иной весомостью, чем все рассуждения о слове и словоупотреблении, касающиеся каких бы то ни было вещей. Если и в этом случае у слова «бытие» существует исконная (ureigen) связь между словом, значением и бытием, а самой вещи как бы и нет, то нельзя, тем не менее, считать, что из характеристики словесного значения якобы можно выловить сущность самого бытия.

§ 32. Собственная определенность бытия

и направляемая им определяемость нашего понимания бытия.

Глагол-связка «есть» в различных примерах

Задержавшись на попутном рассуждении о той особенности, что вопрос о бытии внутренне сопряжен с вопросом о слове «бытие», станем спрашивать дальше. Нам предстоит показать, что и насколько наше понимание бытия имеет собственную определенность и насколько оно — определяемо бытием.

Если мы теперь начнем со сказывания бытия, ибо мы всегда и сущностно так или иначе понуждаемы к этому, попробуем обратить внимание на само сказанное бытие. Выберем простое, употребительное и почти небрежное сказывание, в котором бытие сказывается в словесной форме, столь часто употребляемой, что мы ее едва замечаем.

Мы говорим: «Бог есть», «Земля есть», «Книга есть в библиотеке», «Этот человек [есть] швабский житель», «Чаша [есть] из серебра», «Крестьянин [есть] в поле», «У меня есть книга», «Он [есть] при смерти», «Красное [есть] левый борт»9 , «В России — [есть] голод», «Враг [есть] в отсутствии», «В виноградниках [есть] филлоксера», «Собака [есть] в саду», «Над всеми вершинами [есть] покой»10. «Есть» всякий раз выступает в ином значении. В этом легко убедиться, если сказывание слова принять так, как оно происходит в действительности, т. е. как сказанное в связи с определенным положением, задачей и настроением, а не просто как какое-нибудь предложение или избитый грамматический пример.

«Бог есть»; т. е. действительно присутствует. «Земля есть»; т. е. мы познаем и мыслим ее как постоянно наличную. «Книга есть в библиотеке»; она имеется там. «Человек [есть] швабский житель»; т. е. он родом оттуда. «Чаша [есть] из серебра»; т. е. она сделана из... «Крестьянин [есть] в поле»; т. е. он отправился на поле, находится там. «Книга [есть] моя»; т. е. принадлежит мне. «Он [есть] при смерти»; т. е. он обречен на смерть. «Красное [есть] левый борт»; т. е. представляет его; «Собака [есть] в саду»; т. е. она бродит там. «Над всеми вершинами [есть] покой» :«uber allen Gipfeln / ist Ruh); т. е.??? Значит ли «есть» в данном стихе: покой находится, наличествует, имеет место, пребывает? Все это в данном случае не подходит. И все же это «есть» — то же самое простое «есть». Но, может быть, в стихе говорится: Над всеми вершинами царит покой, как, например, в классе царит тишина? Тоже нет! Или, может быть, над всеми вершинами лежит покой или властвует? Пожалуй, — но и такая «описательность не попадает в цель.

«Над всеми вершинами [есть] покой»; «есть» никак невозможно описать и все же оно есть только это «есть», всказанное в те немногие строчки, которые Гете записал карандашом на оконном косяке дощатого домика в Кикельхане у Ильменау (ср. письмо к Цельтеру от 4.9.1831). Странно, что мы здесь колеблемся, медлим, не находя слов, чтобы в конце концов оставить нашу попытку, и не потому, что понимание слишком затруднено и сложно, но потому, что стих сказан столь просто, еще проще и самобытней, чем любое привычное «есть», которое незаметно для нас продолжает вмешиваться в повседневное сказывание и говорение. Как всегда бывает с толкованием отдельных примеров, приведенное сказывание формы «есть» выявляет одно: в этом «есть» бытие открывается во всем своем многообразии. Поспешное утверждение, что бытие якобы пустое слово, вновь и еще настойчивей выявляется как неистинное.

§ 33. Разнообразие значений формы «есть». Понимание бытия из «есть» как постоянного присутствия (ούσία)

Но — можно было бы теперь возразить — «есть», вне сомнения, подразумевает многообразие. Однако оно заключено никак не в самом «есть», а всего-навсего в различном содержании высказываний, которые относятся к различному сущему: Бог, Земля, книга, чаша, крестьянин, голод, покой над вершинами. Только потому, что «есть» само по себе неопределенно и по своему значению пусто, оно может годиться для такого многообразного использования и «сообразно этому» наполняться и определяться. Приведенное многообразие определенных значений доказывает в связи с этим нечто противоположное тому, что требовалось доказать. Оно лишь красноречивейшим образом свидетельствует: для того чтобы быть определимым (bestimmbar), бытие должно быть неопределенным (unbestimmt).

Что сказать на это? Здесь мы попадаем в сферу решающего вопроса: становится ли «есть» многообразным на основании соответствующего ему содержания предложений, т. е. области того, о, чем они повествуют, или же «есть», т. е. бытие в самом себе, скрывает многослойность, расслоение которого допускает, чтобы многообразное сущее мы делали доступным в том виде, каково оно всякий раз и есть. Пусть этот вопрос пока только поставлен. Мы еще недостаточно вооружены, чтобы развивать его дальше. Чего нельзя отрицать и на что прежде всего стоит обратить внимание, это следующее: «есть» выявляет в сказывании богатое разнообразие значений. Мы сказываем «есть» всякий раз в одном из этих значений, при этом ни до, ни после не предпринимаем какого-то особого толкования слова «есть», а то и вовсе не размышляем о бытии. Когда мы разговариваем, «есть», так или иначе понятое как бы само подскакивает к нам. Однако разнообразие его значений не случайно. Попробуем в этом убедиться.

Перечислим по порядку различные значения, которые толковались описательно. «Быть», сказанное в «есть», означает: быть «действительно присутствующим» (gegenwartig) и «в постоянном наличии», «иметь место», «происходить», «продолжаться», «пребывать», «принадлежать», «преходить», «замещать», «находиться», «господствовать», «приступать», «выступать». Трудно, пожалуй, даже невозможно, ибо враждебно сути, выделить единое общее значение в качестве родового понятия, которому названные значения «есть» были бы подчинены как виды. Однако все они связаны одной определенной чертой. Она очерчивает понимание слова «быть» определенным горизонтом, из которого это понимание исполняется. Ограничение смысла «бытия» держится в круге настоящего (Gegenwartigkeit) и присутствующего (Anwesenheit), стойкости и постоянства, пребывания и про-явления.

Все это ведет нас, направляя к тому, с чем мы столкнулись при первом упоминании греческого опыта и греческого толкования бытия. Если мы сохраняем привычное истолкование инфинитива, значит, слово «быть» заимствует свой смысл из единства и определенности того горизонта, который управляет пониманием. Короче говоря, отглагольное существительное «бытие» мы, таким образом, понимаем из инфинитива, который, со своей стороны, остается зависимым от «есть» и его представленного разнообразия. Определенная и единичная глагольная форма «есть», третье лицо единственного числа в изъявительном наклонении настоящего времени имеет преимущество. Мы понимаем «бытие» не применительно к «ты еси», «вы есте», «я семь» или «они суть были», любое из которых так же и с тем же успехом, как и «есть», представляет глагольное отклонение «бытия». «Быть» для нас — инфинитив к «есть». Мы непроизвольно, как будто бы иначе никак нельзя, разъясняем себе инфинитив «быть» наоборот, — отталкиваясь от «есть».

Сообразно этому, «бытие» имеет то значение, которое было указано и которое напоминает греческое понимание (Fassung) сущности бытия, т. е. некую, не с неба упавшую на нас определенность, но ту, которая владеет нашей исторической сиюбытностью с давних пор. Итак, наши поиски определенности словесного значения «бытия» разом и несомненно становятся тем, что они суть, осмыслением первоистока нашей «скрытой истории». Вопрос «Как обстоит дело с бытием?» сам должен удерживаться в истории бытия, чтобы со своей стороны развить и сохранить собственное историческое значение. Поэтому мы по-прежнему привержены сказыванию бытия.

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

Ограничение бытия

§ 34. Формализованные способы оказывания бытия в различениях (бытие и...)

Подобно тому, как в слове «есть» мы встречаемся с совершенно обычным способом сказывания бытия, при назывании имени «бытие» мы сталкиваемся с совершенно определенными, уже формализованными способами сказывания: бытие и становление (Sein und Werden); бытие и видимость (Sein und Schein); бытие и мышление (Sein und Denken); бытие и долженствование (Sein und Sollen).

Когда мы говорим «бытие», какая-то сила словно бы вынуждает нас продолжить: бытие и... Слово «и» не только обозначает, что мы как бы между прочим добавляем и присоединяем что-то еще, но и что мы прикладываем это словечко, к тому, от чего «бытие» отличается: бытие и не... В то же время мы подразумеваем в этих формулах нечто, так или иначе причастное бытию как от него отличное, хотя бы только как иное по отношению к нему.

Предшествующий ход нашего вопрошания прояснил не только свою сферу. Самый вопрос, основной вопрос метафизики, мы поначалу восприняли безусловно как нечто, откуда-то к нам занесенное и наносное. Однако этот вопрос зримо открылся нам во всем своем вопросительном достоинстве. Теперь же он все больше и больше проявляется как скрытая основа нашей исторической сиюбытности. Оной она остается и в том, и именно в том случае, если мы, самодовольно и разнообразно усердствуя, балансируем над этой основой как над слегка прикрытой пропастью.

§ 35. Семь тезисов относительно отличении бытия от иного

Рассмотрим теперь отличения бытия от иного. При этом мы должны убедиться на опыте, что бытие, вопреки расхожему мнению, есть для нас все, что угодно, но только не пустое слово, напротив того, оно определено столь многообразно, что нам едва ли удастся удовлетворительно сохранить самое определенность. Этого, однако, недостаточно. Добытый опыт следует развить в основной опыт нашей будущей исторической сиюбытности. Чтобы с самого начала правильно охватить эти различения во всем объеме, необходимо учесть следующее.

Бытие отграничено от иного и уже в этом отграничении имеет некую определенность.

Отграничение происходит в четырех взаимодействующих друг с другом аспектах. Соответственно этому определенность бытия должна либо разветвляться и расти, либо снижаться.

Эти различения вовсе не случайны. То, что благодаря им отторгнуто друг от друга, изначально тесно друг с другом сопряжено. Разделения (Scheidungen) имеют поэтому свою собственную необходимость.

Кажущиеся вначале формальными противоположности возникли, следовательно, не при любых обстоятельствах и в виде неких речевых оборотов попали в язык. Они возникли в тесной связи с запечатлением (Pragung) бытия, явственность (Offenbarkeit) которого для истории Европы была определяющей. Их начало совпадает с началом философского вопрошания.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12