§ 20. Греческое понимание бытия: бытие как постоянство в двойном смысле φύσις и ούσία.

Как же при рассмотрении языка и его отклонений оба эти на-. πτώσισ; и έγκλισις входят в сферу употребления? Язык явно считается чем-то, что тоже есть, одним из сущих. Для понимания и определения языка в связи с этим имеет значение то, как греки вообще понимали сущее в его бытии. Только исходя из этого, мы сможем понять те наименования, которые в качестве modus и casus давно уже износились и ни о чем не говорят.

Поскольку в данной лекции мы постоянно возвращались к пониманию бытия у греков, ибо, несмотря на совершенную выхолощенность и в качестве таковой непознанность, оно и доныне является господствующим для европейцев и отнюдь не только в философских учениях, но и в самом будничном обиходе, — попробуем охарактеризовать греческую концепцию бытия в самых общих и основных чертах, прослеживая то рассмотрение языка, которое было свойственно грекам.

Этот путь мы избрали намеренно. На одном грамматическом примере он должен показать, что опыт, концепция и истолкование языка, характерные для Европы, выросли из совершенно определенного понимания бытия и каким образом это произошло.

Имена πτώσισ; и έγκλισις; значат падение, опрокидывание и склонение. В этом заключается отклонение от прямого и правильного стояния. Но оное сие-стояние (Da-Stehen), в себе самом направленное ввысь, само вхождение в стояние (Stand) и пребывание в этом состояний (Stand) греки понимают как бытие. Что подобным образом приходит к стоянию, становится в самом себе постоянным (standig), при этом свободно отрывается от себя, оставаясь в необходимой границе, πέρας. Она не есть нечто такое, что приходит к сущему лишь извне. Еще менее она есть недостаток в смысле ущемляющего ограничения. Самосдерживающая остановка, идущая от границы, само-обладание, в котором удерживается постоянство, есть бытие сущего, более того, только оно и делает сущее таковым в отличие от чего-то, что не есть сущее. Приходить в стояние значит, следовательно: завоевывать себе границу, о-граничивать. Поэтому основной характер сущего есть τέλος, что означает не цель и не надобность, а конец. «Конец» ни в коем случае не подразумевает здесь отрицательного смысла, как будто после него уже ничего больше не будет, все прекратится и застопорится. Конец есть окончание в смысле завершения. Граница и конец суть то, при помощи чего сущее начинает быть. В этой связи надлежит понимать и высшее наименование, которое Аристотель применяет для бытия, έντελέχεια, удержание (сохранение) – себя-в-окончании (границе). То, что последующая философия и биология сотворили из наименования «энтелехия» (ср. Лейбниц) показывает полное отпадение от греческого. Становящееся в свою границу, ограничивающее ее и так в ней стоящее обладает статью, μορφή. Гречески понятая форма черпает свою сущность из восходящего по-ставления-себя-в-границу (Sich-in-die-Grenze-her-stellen).

Но в-самом-себе-сие-стоящее (In-Sich-da-Stehende), с точки зрения наблюдателя, становится себя-представляющим (zum Sich-dar-Stellenden), которое являет себя в своем внешнем виде. Вид вещи греки называют είδος; или ίδέα. В эйдосе слышатся отголоски того, что подразумеваем и мы, когда говорим: у этой вещи есть лицо, она имеет вид, она смотрится. Вещь «сидит». Она покоится в явлении, т. е. в проявлении своей сущности. Ведь ранее перечисленные определения бытия основываются на том и скрепляются тем, в чем греки, бесспорно, познают смысл бытия и что они называют ούσία или, полнее, παρουσία. Обычная бездумность переводит это слово как «субстанция» и упускает тем самым всякий смысл. Для παρουσία в немецком есть соответствующее выражение в слове при-сутствие (An-wesen). Так мы называем замкнутый в себе крестьянский двор со всем имуществом, усадьбу. Еще во времена Аристотеля слово ούσία одновременно употреблялось и в этом смысле, и в значении ключевого слова философии. Нечто присутствует [west an]. Оно стоит в себе и так себя представляет. Оно есть. «Бытие» значит в основе своей для греков присутствие.

Но греческая философия не возвратилась больше в эту основу бытия, в то, что она скрывает. Она осталась на переднем плане самого присутствующего и пыталась рассматривать его в приведенных выше определениях. На основании сказанного мы теперь скорее поймем то [греческое толкование бытия, которое "упоминали вначале, объясняя имя [«метафизика»: уразумение бытия как φύσίς; позднейшие понятия «природы», говорили мы, должны быть удалены: φύσίς подразумевает становяшееся распрямление, пребывающее в себе развитие. В этом властвовании (Walten) замыкаются и открываются исходящие из первоначального единства покой и движение. Это властвование есть еще не осиленное мышлением сверхвластительное при-сутствие, в котором бытует присутствующее как сущее. Но это властвование выявляет себя, лишь выходя из сокрытости (Verborgenheit), что значит по-гречески: άλήθεια (несокрытость — Unverborgenheit) свершается, если властвование завоевывается как мир. Лишь благодаря миру и в миру сущее становится сущим.

У Гераклита сказано (фр. 53): πόλεμος πάντων μέν πατήρ έστι πάντων δέ βασιλεύς, καί τούς μέν θεούς έδειξε, τούς δέ άνθρώπους, τούς μέν δούλους έποίησε τούς δε έλευθέρους.

Размежевание (Auseinandersetzung) хотя и есть производитель (побуждающий к восхождению) всего (присутствующего), но (также) и властвующий охранитель всего. Ведь одним оно велит являться в виде богов, другим в виде людей, одних производит (выявляет) как рабов, других - как свободных.

Названный здесь πόλεμος; есть перед лицом всего божественного и человеческого властвующий (waltender) спор, а не война в человеческом разумении. Только борьба, которую имеет в виду Гераклит, побуждает бытующее (wesende) в противоборстве прежде всего разойтись, побуждает его занять и позицию, и стояние, и чин в присутствии. В таком расступании открываются пропасти, расстояния, дали и уклады (Fugen). В раз-межевании сотворяется мир. [ Размежевание вовсе не нарушает, не разрушает единства. Оно образует его, есть собирание ( λόγος ) Πόλεμος и λόγος - одно и то же.]

Борьба, которая подразумевается здесь, — изначальна; ибо она прежде всего дает возможность самим борющимся произойти из своего истока; она не есть простой штурм наличного. Борьба набрасывает и развивает лишь неслыханное, доселе не-сказанное и не по-мысленное. Эту борьбу взваливают себе на плечи те, кто творит: поэты, мыслители, государственные мужи. Они бросают сверхвластительному властвованию (dem uberwaltigenden Walten) слиток творений и заключают в их плен ими же раскрытый мир. Лишь вместе с творениями (Werke) властвование φύσις приходит в стояние в присутствующем. Сущее как таковое только теперь становится сущим. Это миростановление и есть собственно история. Борьба как таковая не только подталкивает к вос-станию (ent-stehen), но лишь она одна и охраняет сущее в его постоянстве. Там, где прекращается борьба, сущее хотя и не исчезает, но мир поворачивается вспять. Сущее больше не утверждается [т. е. не замечается как таковое]. Оно теперь только об-наруживается (vor-gefunden), есть обнаруженность (Befund). Завершенное не есть больше закованное в границы [т. е. поставленное в свою стать (Gestalt)], но всего лишь готовое, каждому как таковое доступное, наличное, в коем мир больше не мирует (weltet) — напротив того, теперь человек правит и властвует над тем, что ему доступно. Сущее становится предметом, будь то нечто созерцаемое (зрелище, картина) или требующее изготовления, как любая поделка и ходовой товар. Изначально властвующее, φύσις, становится теперь лишь образцом для изображения и подражания. Природа становится особой сферой, в отличие от искусства и всего производимого и планомерного. Изначально восходящее самоучреждение властей властвующего (das ursprunglich aufgehende Sichaufrichten der Gewalten des Waltenden), φαίνεσθαι как явление в великом смысле эпифании мира, становится теперь доступной глазу зримостью (Sichtbarkeit) наличных вещей. Глаз, зрение, которое когда-то, изначально, всматриваясь во властвование, усматривало сначала замысел, восстанавливало, вглядываясь, творение — становится теперь простым смотрением, рассматриванием и глазением. Зрелище есть всего лишь оптика. («Мировое око» Шопенгауэра — чистое познание...)

Правда, сущее все-таки пока есть. Его столпотворение слышнее и шире, чем когда бы то ни было; но бытие ушло из него. Сущее только потому удерживается в видимости своего постоянства, что из него делают «предмет» бесконечного и переменчивого усердствования.

Если творческие личности отошли от народа и терпимы-то еще только как сторонняя достопримечательность, как украшение, как чудачество не от мира сего, если настоящая борьба прекращается и переходит в обычную полемику, в людские козни и происки посреди имеющегося в наличии, значит, упадок уже начался. Ибо и тогда, когда эпоха еще пытается удержать хотя бы только унаследованный уровень и высоту своей сиюбытности, уровень как раз и снижается. Сохраняется он лишь в том случае, если все время превышается в творчестве.

«Бытие» значит для греков постоянство в двойном смысле:

1. стояние-в-себе как вос-стающее (φύσις;),

2. как таковое все же «постоянное», т. е. остающееся, пребывающее (ούσία).

He-быть значит, следовательно: выступить из такового в себе ' вос-ставшего (ent-standenen) постоанства: έξίστασθαι - «экзистенция». «Экзкстировать» значит для греков как раз не-быть. Бездумность и чванство, с коими употребляют слово «экзистенция («существование»), «экзистировать» («существовать») для обозначения бытия, суть новые доказательства отчуждения от бытия и от изначально могущественного и определенного его толкования.

§21. Греческое понимание языка

Πτώσις, έγκλισις значат падение, наклон, т. е. не что иное, как: выйти из постоянства стояния и таким образом отклониться от него. Мы задаем вопрос, почему, рассматривая язык, стали применять именно оба эти наименования. Значение слов πτώσις, έγκλισις предполагает представление о прямом стоянии. Мы говорили: греки улавливают язык также как нечто сущее, включающее в свой смысл присущее им понимание бытия. Сущее есть постоянное и в качестве такового представляющее себя, являющееся. Оное открывается преимущественно зрению. Греки рассматривают язык в некоем общем смысле зрительно, а именно исходя из написанного. Сказанное останавливается в написанном. Язык есть, т. е. он стоит в письменном образе слова, в письменных знаках, в буквах, γράμματα. Поэтому грамматика представляет сущий язык. В противоположность этому язык истекает через поток речи в неустойчивое. Поэтому-то и учение о языке излагается поныне грамматически. Между тем греки знали и о звуковом характере языка, о φωνή. Они основали риторику и поэтику. [Но все это не послужило началом для соответствующего определения сущности языка.]

а) Инфинитив как более не-выявление-того, что обычно выявляет глагол

Определяющим подходом к языку остается грамматический. Он выискивает среди слов и их форм такие, которые являются отклонением, отходом от основных форм. Основная позиция существительного (substantivum) — это nominativus singularis, например, ό κύκλος, круг. Основная позиция глагола — первое лицо sing, praes. indiс., например λέγω), я говорю. Инфинитив, в противоположность этому, есть особый modus verbi, έγκλισις;. Каков его характер? Его-то и надо теперь определить. Лучше всего — на каком-нибудь примере. Одна из форм названного λέγω такова: λέξαιντο — «они (т. е. соответствующие люди) могли бы быть названы и вызваны на разговор» — например, как предатели. Отклонение здесь, если быть точным, заключается в том, что эта форма выявляет иное лицо (третье), иное число (не единственное, а множественное), иной «залог» (passivum вместо activum), иное время (aoristus вместо praesens), иное наклонение (modus) в узком смысле (не indicativus, a optativus). To, что названо в слове λέξαιντο, не сказывается как действительно наличное, а представлено только как возможно сущее.

Все это одновременно выявляет измененную словоформу, давая возможность понять ее непосредственно. Выявить одновременно что-то иное, позволить ему возникнуть, показать себя наряду, заодно с другим — вот в чем возможность έγκλισις, в которой прямо стоящее слово наклоняется в сторону. Оттого это и называется έγκλισις; παρεμφατικός. В знаменательном слове παρεμφαίνω прямо высказано глубинное отношение греков к сущему как постоянному.

Это слово можно, например, найти у Платона («Тимей», 50 е) в одной важной связи. Там спрашивается о сущности становления становящегося. «Становиться» значит: достигать бытия. Платон различает три момента: 1. τό γιγνόμενον, становящееся; 2. τό έν ώ γιγνεται, то, в чем происходит становление, среда, в которую врастает становящееся, из которой оно затем, став, выставляет себя; 3. τό όθεν άφομοιούμενον, то, откуда становящееся заимствует меру уподобления; ибо все становящееся, которое становится чем-то, то, чем оно становится, заранее в качестве образца.

Чтобы выяснить значение слова παρεμφαίνω, следует обратить, внимание на сказанное в пункте 2. То, в чем нечто становится, подразумевает и то, что мы называем «пространством». У греков для «пространства» слова нет. Это не случайно; ибо они познают пространственность исходя не из «протяженности» (extensio), но исходя из места (τόπος), понятого как χώρα что означает, собственно, не место и не пространство, но то, что занято, заселено осевшими там. Место принадлежит самой веши. У каждой вещи есть свое место. В это «пространство» мест становящееся поставляется и из него выставляется. Но чтобы это стало возможным, пространство должно быть свободно от какого бы то ни было внешнего вида, который оно могло бы откуда-нибудь позаимствовать. Ибо стань оно похожим на один из входящих в него видов, то, облекаясь в стати (Gestalten) частично противоположной, частично совершенно иной сущности, оно позволяло бы осуществиться прообразу (Vorbild) лишь неточно, поскольку оно являло бы при этом (со-являло) еще и свой собственный вид.”Αμορφον όν έκείνων άπασών τών ίδεών όσας μέλλοι δέχεσθαί ποθεν . “Ομοιον γάρ όν τών έπεισιόντων τινί τα τής έναντιίας τά τε τής παράπαν άλλης φύσεως όπότ έλθοι δεχόμενον κακώς άν άφομοιοί τήν αύτού παρεμφαίνον όψιν.” To, внутрь чего поставляются становящиеся вещи, как раз и не имеет права являть собою самостоятельное (собственное) зрелище (Anblick) и собственный вид,

[Ссылка на место из «Тимея» — попытка разъяснить не только сопричастность друг другу παρεμφαίνον и όν, совместного явления и бытия как постоянства, но и указание на то, что, начиная с платоновской философии, толкующей бытие как ίδέα, подготавливается преобразование едва ли понятой сущности места (τόπος) и того, что называлось χώρα. в «пространство», определяемое через протяженность. Не может ли χώρα означать: то, что обособляется от всего особенного, то, что уклоняется, допуская, таким образом, как раз нечто иное и «уступая ему место?»] Вернемся к названной словоформе λέξαιντο. Считается, что она выявляет ποικιλία в направленности значений. В связи с этим она называется cyxAtaic тторЕцфспчкбс;, отклонение, которое в

связи с этим она называется έγκλισις παρεμφατικός, отклонение, которое в состоянии выявить выявить наряду со значением: лицо, число, время, род, наклонение. В основе этого лежит представление о том, что слово как таковое есть слово постольку, поскольку оно позволяет явиться (δηλούν). Поставив рядом с λέξαιντο форму λέγειν, инфинитив, мы также обнаружим здесь по отношению к основной форме λέγω отклонение, έγκλισις, но такое, в котором лицо, число и наклонение не выявлены. Здесь έγκλισις и ее значимое выявление обнаруживают изъян. Посему эта словоформа и называется έγκλισις ά - παρεμφατικός. Этому негативному термину соответствует в латинском наименование modus infinitivus. Значение неопределенной формы в названных аспектах не ограничено и не раскроено в соответствии с лицом, числом и т. д. Латинский перевод слова ά - παρεμφατικός. Как in-fmitivus заслуживает внимания. Первичное греческое понимание, указывающее на вид и выявленность того, что стоит в себе либо наклоняется, исчезло. Определяющим остается просто формальное представление ограничивания.

Правда, именно в греческом имеется инфинитив в пассивном и медиальном залоге, а также в praesens, perfectum и futurum, так что инфинитив выявляет по меньшей мере залог и время. Это привело к некоторым спорным вопросам, касающимся инфинитива, которые мы оставляем в стороне. Одно только следует уточнить, говоря об этом. Неопределенная форма λέγειν, «говорить», может быть понята таким образом, что при этом больше думают не о залоге и времени, а только о том, что вообще подразумевает и выявляет глагол. В этом отношении исходное греческое описание положения дел оказывается особенно удачным. В смысле латинского наименования инфинитив является словоформой, которая как бы отсекает означенное в ней от всех обособленных оттенков значений. Значение от-влекается от всех обособленных оттенков (абстрагируется), В этой абстракции инфинитив предлагает лишь то, что вообще представляют себе в связи со словом. Поэтому в сегодняшней грамматике и говорят: инфинитив есть «абстрактное глагольное понятие». Он осмысляет и схватывает только обобщенно, в общих чертах, то, что подразумевается. Он называет лишь то, что вообще имеется в виду. На нашем языке инфинитив называется именной формой глагола. В словоформе и способе означивания инфинитива заложен изъян, отсутствие. Инфинитив больше не выявляет то, что глагол, как правило, делает очевидным,

б) Инфинитив греческого слова είναι

Сам инфинитив в ряду временного возникновения словоформ языка есть также позднее и позднейшее образование. Это можно видеть на примере инфинитива того греческого слова, проблематичность которого послужила поводом для нашего рассуждения. «Быть» значит по-гречески είναι. Мы знаем, что литературный язык развивается из первоначального почвенного и исторического диалектного сказывания (Sagen). Так, язык Гомера есть смесь различных диалектов. Они сохраняют раннюю языковую форму. В образовании инфинитива греческие диалекты расходятся дальше всего, почему именно различия в инфинитиве языкознание сделало главным признаком, «позволяющим разделять и группировать диалекты» (ср. Wackernagel, Vorlesungen uber Syntax, I, 257 ft).

«Быть» на аттическом диалекте значит είναι, на аркадском ήναι, на лесбосском έμμεναι, на дорийском — ήμεν. «Быть» на латыни значит esse, по-оскски ezum, по-умбрийски еrom. В обоих языках modifiniti были уже закреплены и носили характер всеобщего достояния, в то время как έγκλισις ά - παρεμφατικός; еще сохраняло свое диалектное своеобразие и колебалось от диалекта к диалекту. Мы принимаем во внимание это обстоятельство как указание на то, что инфинитив внутри языковой целостности имеет отличительное значение. Остается вопросом, коренится ли упомянутая устойчивость диалектных форм инфинитива в том, что он представляет собой абстрактную и позднюю глагольную форму, или же в том, что он называет нечто, лежащее в основе всех глагольных отклонений. С другой стороны, нужно быть начеку, имея дело со словесной формой инфинитива, ибо именно она, будучи рассмотрена грамматически, менее всего передает значение глагола.

в) Закрепление и опредмечивание всеобщей пустоты

Однако мы вовсе еще не полностью прояснили стоящую в речи словоформу, особенно если учесть, что мы имеем в виду форму, в которой обыкновенно говорим о «быть». Мы говорим «бытие» (das Sein). Такое сказывание возможно благодаря тому, что абстрактную форму инфинитива, приставляя к ней спереди артикль, мы переделываем в существительное: τό έίναι. Первоначально артикль — это указательное местоимение. Он обозначает, что то, на что указывается, как бы стоит и бытует само по себе. Указывающее и выделяющее называние в языке всегда имеет подчеркнутую действенность. Если мы скажем только «быть», названное останется довольно-таки неопределенным. Однако благодаря языковому преобразованию инфинитива в отглагольное существительное пустота, уже имеющаяся в инфинитиве, закрепляется как бы еще больше; «быть» поставляется как прочно стоящий предмет. Существительное «бытие» допускает, что названное так отныне как бы само в себе «есть». Само «бытие» становится теперь чем-то таким, что «есть», в чем, однако, явно только сущее, а вовсе и опять-таки не бытие. Если бы между тем само бытие было чем-то сущим в сущем, мы должны были бы найти его, тем более что бытие сущего в сущем выступает нам навстречу и тогда, когда его особые свойства в частностях мы улавливаем неопределенно.

Можем ли мы и теперь еще удивляться тому, что бытие — столь пустое слово, если уже словесная форма его направлена на опустошение и видимое закрепление пустоты? Это слово, «бытие», становится предостережением для нас. Не дадим же увлечь себя пустейшей формой отглагольного существительного или затянуть в абстракцию инфинитива «быть». Лучше уж, если мы вообще хотим пробраться к «быть» со стороны языка, станем держаться вот этих форм: я есмь, ты еси, он, она, оно есть, мы есмы и т. д., я был, мы были, они суть были и т. д. Однако и этим наше понимание того, что здесь значит «быть» и в чем заключается его сущность, нисколько не прояснится. Как раз наоборот. Проделаем опыт.

Мы говорим: «я есмь». Подразумеваемое бытие каждый отсылает только к самому себе: мое бытие. В чем же оно состоит и где оно прячется? Казалось бы, это мы должны уяснить скорее всего, ибо никакому иному сущему мы так не близки, как тому, что мы сами есмы. Все остальное сущее есть не мы сами. Все остальное сущее еще и уже «есть», когда нас самих нет. Столь же близко, как к тому сущему, что мы сами есмы, ни к какому иному сущему мы, очевидно, быть не можем. Собственно говоря, мы не можем даже сказать, что находимся вблизи того сущего, каковое мы сами и есмы, ибо сами же мы и являемся им. И все-таки правило здесь одно: каждый для себя есть самый дальний, такой же дальний, как я тебе в «ты еси».

Но сегодня говорят «мы». Нынче эпоха самоутверждения масс, а не личностей. Мы есмы. Какое бытие называем мы в этой фразе? Мы говорим также: окна суть, камни суть. Заключает ли это высказывание («мы есмы») в себе утверждение наличности множества «я»? А как обстоит дело с «я был» и «мы были», с бытием в прошедшем? Ушло ли оно от нас? Или мы есмы как раз то, чем мы были? И не станем ли мы как раз тем, что мы есмы?

Рассмотрение определенных глагольных форм от «быть» приводит к результату, обратному высветлению бытия, и, кроме того, ведет к новой сложности. Сравним инфинитив «говорить» и форму первого лица «я говорю» с инфинитивом «быть» и основной формой «я семь». «Быть» (sein) и «есмь» (bin) проявляют себя при этом как этимологически разные слова. От обоих опять-таки отличаются «был! (war) и [бывший (gewesen)] как причастие прошедшего времени. Мы стоим перед вопросом о различных основах слова «быть».

Б. Этимология слова «бытие»

§ 22. Трехосновность глагола «быть» и вопрос о единстве.

Сначала необходим краткий обзор того, что языкознанию известно о словесных основах, которые выступают в отклонениях глагола «быть». Нынешние знания об этом отнюдь не окончательны; не столько потому, что могут выявиться новые факты, сколько благодаря надежде, что известное доныне будет проверяться по-новому и подвергаться более точному вопрошанию. Все многообразные отклонения глагола «быть» определяются тремя разными основами. Две основы, которые следует назвать прежде всего, являются индогерманскими и проявляются также в тех словах греческого и латинского, которые соответствуют слову «быть».

1. Самой древней и исконной основой является «es», на санскрите «asus», жизнь, живущее, то, что, исходя из него самого, стоит и покоится в самом себе: самобытное (das Eigenstandige). К оному же в санскрите относятся глагольные образования esmi, esi, esti, asmi. В греческом им соответствуют είμί и είναι, в латинском esum и esse. Общими с ними являются: sunt, sind [суть] и sein [быть]. Замечательно, что во всех индо-германских языках с самого начала удерживается “ist” [есть] (έστι, est...).

2. Другая индогерманская основа звучит: bhu, bheu. К ней относится греческое φύω, восходить, властвовать, исходя из него самого приходить в стояние и в нем оставаться. Это bhu толковалось до сих пор согласно обычному и внешнему пониманию φύσις и φύέιν как природа и «расти». Если исходить из более близкого к первоначальному смыслу толкования, которое родилось из полемики с началом греческой философии, «расти» проявляет себя как восходить, исходным для определения которого в свою очередь остается присутствие и явление. В последнее время корень φυ- связывают с φα- ,φαίνεσθαι. Если это так, то φύσις есть как бы восходящее к свету, φύέιν, светить, виднеться и поэтому являться (ср. Zeitschnft fur vergleichende Sprachforschwig, Bd. 59).

Та же самая основа у латинского перфекта fui, fuo; также и немецкое «bin», «bist», а также wir «birn», ihr «birt» (исчезнувшие в XIV веке) [есмь, еси, есмы, есте]8 Дольше всего сохраняется наряду с оставшимися «bin» и «bist» императив «bis» (будь) («bis mein Weib» — «будь моей женой»).

3. Третья основа встречается только в системе изменений германского глагола sein» [быть]: wes; др.-инд.: vasami; герм.: wesan, жить, пребывать, проживать; к ves относятся: греч. Fεστία, Fάστυ, лат., Vesta, vestibulum, в немецком образуется: «gewesen» [бывший]; далее: was, war, es west, wesen [бых, был, бывает, бывать]. Причастие «wesend» [бывающий] сохранилось еще в an-wesend, ab-wesend [при-сутствующий, от-сутствующий]. Существительное Wesen [суть, сущность, существо] значило первоначально не чтойность, quidditas, а дление как настоящее, при - и от-сутствие, «Sens», встречающееся в латинском prae-sens и ab-sens, исчезло. Подразумеваются ли под «Dii con-sentes» соприсутствующие боги?

Из этих трех основ мы отберем три начальных, наглядно определенных значения: жить, восходить, пребывать. Языкознание подтверждает их. Оно также утверждает, что эти начальные значения сегодня стерлись; что сохранилось только «абстрактное» значение «быть». Однако тут же возникает решительный вопрос: как и в чем согласуются эти три приведенные основы? Что несет на себе и приводит с собой сказ (Sage) бытия? В чем покоится наше сказывание (Sagen) бытия — после всех его языковых отклонений? Оба ли, и это сказывание, и понимание бытия, суть одно и то же или нет? Как бытует в сказе бытия различие между бытием и сущим? Какими бы ценными ни были упомянутые утверждения языкознания, ограничиться ими нельзя. Ибо вслед за этими утверждениями только и начинается вопрошание.

Нам предстоит задать целую цепочку вопросов:

1. Каков был характер «абстракции» при образовании слова «быть»?

Уместно ли здесь вообще говорить об абстракции?

И каково тогда вообще сохранившееся абстрактное значение?

4. Можно ли объяснить раскрывающееся здесь свершение (Geschehen), а именно, то обстоятельство, что различные значения, они же одновременно и результат опыта, сращиваются в парадигму одного глагола, и то не всякого, — можно ли объяснить это обстоятельство, просто сказав, что здесь что-то утеряно? Из простой пропажи ничего не возникает, меньше всего нечто такое, что единством своего значения соединяет и смешивает первоначально различное.

5. Какое значение было здесь ведущим и направляло свершившееся здесь смешение?

6. Какое из направляющих значений удерживается в любом стирании этого смешения?

7. Не следует ли историю внутренней формы этого слова, «быть», исключить из привычного уравнивающего сопоставления с любыми другими словами, этимология которых изучается, особенно если мы учтем, что уже исходные значения (жить, восходить, обитать) касаются отдельных особенностей в сфере сказываемого, которые отнюдь не произвольны, и обнажают их, лишь называя, сказывая?

Может ли смысл бытия, который на основании одного лишь логико-грамматического толкования предстает перед нами как «абстрактный» и потому производный, быть завершенным в самом себе и изначальным?

Можно ли все это показать, исходя из достаточно изначально понятой сущности языка?

§ 23. Результат двоякого объяснения слова «бытие»: пустота как стирание и смешение

В качестве основного вопроса метафизики мы вопрошаем: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» В этом основном вопросе слышится уже предвопрос: как обстоит дело с бытием?

Что подразумеваем мы под словами «быть», «бытие»? Пытаясь ответить, мы тотчас же приходим в замешательство. Мы посягаем на не-досягаемое. И все же по-прежнему сущее затрагивает нас; сознавая себя «как сущих», мы постоянно зависим от сущего. «Бытие» для нас все еще только словесный звук, истрепавшееся наименование. Если уж нам ничего иного не досталось, мы должны попытаться завладеть хотя бы этим последним имуществом. Поэтому мы спрашиваем: как обстоит дело со словом «бытие»?

Отвечая на этот вопрос, мы шли двумя путями, которые вели нас в грамматику и в этимологию этого слова. Подведем итог двоякого истолкования слова «бытие».

1. Грамматическое рассмотрение словесной формы показало: определенные виды значения в инфинитиве не выявляются; они стираются. Субстантивация окончательно закрепляет и опредмечивает это стирание. Слово становится именем, которое называет нечто неопределенное.

2. Этимологическое рассмотрение слова показало: то, что мы сегодня и с давних пор называем именем «бытие», есть в значимом смысле уравнивающее смешение трех различных исходных значений. Ни одно из них никоим образом не выделяется специально и не определяет значения имени. Данное смешение и стирание идут друг другу навстречу. В смыкании обоих этих процессов мы, таким образом, находим достаточное объяснение того факта, из которого мы исходили: слово «бытие» пусто, а значение его неуловимо.

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

Вопрос о сущности бытия

§ 24. Неотвратимая фактичность: понимание и все же непонимание бытия

Мы взялись за рассмотрение слова «быть», чтобы проникнуть в один относящийся к речи факт и тем самым поставить его на подобающее ему место. Мы не собираемся слепо этому факту доверять, как если бы речь шла о существовании собаки или кошки. Мы хотим занять определенную позицию по отношению к самому факту. Мы этого хотим, невзирая на риск, что данное «хотение» покажется упрямством и уподобится отрешенности от мира сего, принимающей постороннее и недействительное за действительное и не умеющей ничего иного как только расчленять слова. Мы собираемся этот факт высветить. Результат нашей попытки есть утверждение, что в процессе своего становления язык образует «инфинитивы», например, «быть», и что сам-то он и привел постепенно к стершемуся, неопределенному значению этого слова. Так оно на самом деле и есть. Вместо того, чтобы данный факт высветить, мы рядом с ним или позади него поставили только еще один — факт истории языка. Если теперь сызнова начать с этих фактов истории языка и спросить, почему они таковы, каковы они суть, тогда то, что мы бы еще могли привести в качестве основания наших объяснений, становится не яснее, но только еще темнее. Тот факт, что дела со словом «бытие» обстоят так, а не иначе, только ужесточается в своей неотвратимой фактичности. И это далеко не ново. Ссылаться на это стало уже привычным в философии, объявившей заранее: слово «бытие» имеет самое пустое и поэтому всеохватывающее значение. То, что мыслится в этом слове, его понятие, есть в связи с этим высшее родовое понятие, genus. Хотя на ens in genere, как говорит старая онтология, можно, конечно, сослаться, но также верно и то, что искать в нем больше нечего. Увязывать с этим пустым словом «бытие» решающий вопрос метафизики - значит все ввергать в хаос. Остается лишь одна возможность — признать самый факт словесной пустоты и довольствоваться им. По-видимому, мы сможем сделать это со спокойной совестью, раз уж этот факт получил историческое объяснение при помощи истории языка.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12