Впрочем, какая бы структура собственности ни сложилась, и политические элиты, и народы Восточ­ной Европы жаждут выбрать ту дорогу, которая при­ведет к Европе. Их лозунг: «Демократия, рынок, Ев­ропа». Оптимистичным был бы тот сценарий, кото­рый воспроизведет путь Испании. С 1976 года, всего за пятнадцать лет, Испания добилась заметных успе­хов в создании и упрочении демократических инсти­тутов, в процессах мирной передачи власти от одних политических сил другим, в модернизации экономи­ки и придании ей должной конкурентоспособности на международных рынках, распространении граж­данского контроля на армию, в решении сложней­ших этнических проблем, в обеспечении прав чело­века и гражданина, в стимулировании тех культур­ных сдвигов, которые сделали Испанию неотьемлемой частью европейского сообщества наций. Жите­ли Восточной Европы глубоко верят, что это про­изошло благодаря «системе», и они хотят быть похо­жими на испанцев. И вот «система» к ним явилась. И они вновь возвратятся в Европу. И станут частич­кой Запада.

Но Испания - это чудо: одна из множества стран, которая после первой мировой войны смогла избежать прелестей экономики, политики и культу­ры нищенского капитализма. Португалия не может похвастаться таким достижением. Греция испытала серьезные экономические затруднения и политическую нестабильность. Примечателен пример Турции, которая старалась, но потерпела неудачу в проведе­нии экономических, политических и культурных преобразований, сделавших бы ее Европой.[…]

Переходы к демократии. Введение.

Стратегическая проблема переходного периода - прийти к демократии, не допустив, чтобы тебя убили те, у кого в руках оружие, или уморили голодом те, кто контролирует производственные ресурсы. Уже из самой этой формулировки следует, что путь, ведущий к демократии, тернист. А конечный результат зависит от пути. В большинстве стран, где была установлена демократия, она оказалась непрочной. В некоторых из них переход вообще заклинило.

Для всякого перехода центральным является вопрос о прочной демократии, то есть о создании такой системы правления, при которой политичес­кие силы ставят свои ценности и интересы в зависимость от не определенного заранее взаимодейст­вия демократических институтов и подчиняются результатам демократического процесса. Демократия прочна, когда большинство конфликтов разрешается «посредством демократических институтов, когда никому не позволено контролировать результаты ех роst и они не предрешены ех аnte; результаты значимы в известных пределах и вынуждают политические силы им подчиняться.

Заметим, что процесс распада авторитарного режима можно повернуть вспять, как это случилось в 1968 году в Чехословакии, в 1974-м - в Бразилии и в 1981-м - в Польше. Он может привести и к новой диктатуре, как это произошло в Иране и Румынии. И даже если не будет установлена старая или какая-нибудь новая диктатура, переход может остановиться на полдороге и вылиться в такую форму правления, которая ограничивает конкуренцию или оказывается под угрозой военного вмешательства. Но и в том случае, когда все же удается прийти к демокра­тии, она не обязательно оказывается прочной. При определенных условиях деятельность демократичес­ких институтов может привести к тому, что в конце концов отдельные влиятельные политические силы сделают выбор в пользу авторитаризма. Следователь­но, прочная демократия - это всего лишь один из возможных исходов процесса распада авторитарных режимов.

Рассмотрим весь спектр возможностей, связан­ных с различными ситуациями переходного периода, с теми моментами, когда авторитарный режим рас­падается и на повестку дня встает вопрос о демокра­тии. В зависимости от целей и ресурсов конкретных политических сил и структуры возникающих кон­фликтов вырисовываются пять возможных исходов этого процесса.

1. Структура конфликтов такова, что ни один демократический институт не может утвердиться и политические силы начинают бороться за новую дик­татуру. Конфликты, касающиеся политической роли религии, расы или языка, меньше всего подда­ются разрешению с помощью институтов. Наиболее характерным примером в этом отношении является, пожалуй, Иран.

2. Структура конфликтов такова, что ни один де­мократический институт не может утвердиться и все же политические силы соглашаются на демокра­тию как на временное решение:

Классический пример подобной ситуации пред­ложил О'Доннелл в своем иссле­довании Аргентины годов. Основными предметами экспорта в аргентинской экономике были дешевые товары, и демократия там появляется как результат коалиции городской буржуазии и го­родских масс (альянс «город - город»). Создаваемые на основе данного альянса правительства стремятся наладить потребление на внутреннем рынке. Через некоторое время эта политика приводит к кризису платежного баланса и побуждает городскую буржуа­зию вступить в союз с земельной буржуазией, в ре­зультате чего образуется коалиция «буржуазия - буржуазия». Эта коалиция стремится снизить уро­вень массового потребления и нуждается для этого в авторитаризме. Но по прошествии времени город­ская буржуазия обнаруживает, что осталась без рынка, и вновь меняет союзников, на этот раз воз­вращаясь к демократии. Исследуем этот цикл на этапе, когда диктатура только что распалась. Главная действующая сила - городская буржуазия - может выбрать одно из трех: а) сразу установить новую диктатуру; б) согласиться на демократию, а затем, когда наступит кризис платежного баланса, сменить союзников; в) сделать выбор в пользу демократии и поддерживать ее в дальнейшем. Имея в виду эконо­мические интересы городской буржуазии, а также структуру конфликтов, оптимальной следует считать вторую стратегическую линию. Отметим, что дело здесь не в какой-то близорукости: городская буржуа­зия сознает, что в будущем ей придется изменить свой выбор. Демократия служит оптимальным пере­ходным решением.

3. Структура конфликтов такова, что, если ввес­ти отдельные демократические институты, они могли бы, сохраниться, однако соперничающие политические силы борются за установление диктатуры.

Подобная ситуация может возникнуть, когда предпочтения политических сил различны в отноше­нии конкретных институциональных структур; на­пример, в отношении унитарной или же федератив­ной системы. Одна часть населения какой-либо страны выступает за унитарную систему, другая - за федеративную. Что произойдет при таких обстоятельствах, неясно. Возможно, что, если какая-то институциональная структура будет временно принята, это обретет силу договора и утвердит­ся. Однако весьма вероятным является и открытый конфликт, дегенерирующий до состояния граждан­ской войны и диктатуры.

4. Структура конфликтов такова, что в случае введения некоторых демократических институтов они могли бы выжить, однако соперничающие политичес­кие силы соглашаются на нежизнеспособную институ­циональную структуру.

Но разве это не какое-то извращение? Тем не менее, существуют ситуации, при которых следует ожидать именно этого исхода. Что же дальше? Пред­положим, что некий военный режим ведет перегово­ры о передаче власти. Силы, представляемые этим режимом, предпочитают демократию с гарантиями их диктаторских интересов, но боятся демократии без гарантий больше, чем статус-кво. И они в состо­янии поддерживать диктаторский режим, если демо­кратическая оппозиция не соглашается на институ­ты, которые бы обеспечивали им такую гарантию. Оппозиция, со своей стороны, понимает, что, если она не согласится на эти институты, военные вновь закрутят гайки. В результате на свет появляется де­мократия «с гарантиями». Если же вновь созданные демократические институты начинают подрывать власть военных, долго им не продержаться. В подоб­ных ситуациях проявляются и политическая близо­рукость, и отсутствие знаний. Классический при­мер - события в Польше.

5. Наконец структура конфликтов (дай-то бог) такова, что некоторые демократические институты могли бы сохраниться, и когда их вводят, они дейст­вительно оказываются прочными.

Условия, при которых появляются эти результа­ты, и пути, ведущие к ним, и составляют тему на­стоящей работы. Прологом к ней являются выборы институтов. Это происходит в двух различных кон­текстах: когда старый режим передает власть в ре­зультате переговоров и когда он распадается и проблема создания новых демократических институтов полностью переходит в руки протодемократических сил. Последний раздел посвящен взаимодействию институтов и идеологий. Гипотезы, выдвигаемые при таком подходе, указывают на последствия кон­фликтов между сторонами, которые имеют свои осо­бые интересы и ценности и действуют в не завися­щих от их воли условиях. Эти гипотезы должны быть проверены с помощью фактов, наблюдаемых в раз­личных странах. Таким образом, гипотезы и факты носят сравнительный характер. И по мере развития событий в Восточной Европе в нашем распоряжении впервые оказывается достаточное количество кон­кретных свидетельств, позволяющих проверить гипотезы систематически и даже статистически.[…]

Модернизационные задачи и инерция переходного состояния٭

Исходный импульс к трансформации

Начало рыночной трансформации в бывшем Советском Союзе в решающей степени обусловила реакция тогдашних пра­вящих кругов страны на экономическую неэффективность со­ветской модели. В 80-е годы прошлого века стало очевидно, что СССР проигрывает не только гонку вооружений Соединенным Штатам Америки, но и соревнование с западным сообществом в целом - в технике и технологиях, в социальном прогрессе, ка­честве жизни. Поэтому необходимость рыночной трансформации изначально мотивировалась важностью решения модернизацион­ных задач, которые руководство СССР понимало преимущественно в экономическом, социальном и технологическом аспектах.

У понятия “модернизация” - множество разных определений. В этом тексте использована его широкая трактовка. Она предполагает, что под модернизацией понимают социально-экономическо-технологическую революцию, которая радикально меняет всю жизнь общества. Важно также подчеркнуть, что на современной технико-технологической стадии развития человеческой цивилизации успешными могут стать только такие по­пытки модернизации, которые приводят к росту благосостояния основной массы населения.[…]

Глубокая потребность в модернизации сохранилась в нашей стране и в постсоветский период, когда на развалинах СССР было создано новое независимое государство - Российская Федера­ция. Для успешного обновления ей необходимо было решить, как минимум три важные задачи. Во-первых, следовало найти соци­альных и политических акторов (субъектов), заинтересованных в модернизации и готовых стать ее лидерами.[…] Во-вторых, нужно было ре­шить, какие формы организации экономического, социального и политического пространства хотелось бы получить в итоге преоб­разований; чтобы быть оптимальными, они должны соответство­вать хозяйственным, географическим, социокультурным и другим особенностям России. В-третьих, ей предстояло обрести новую идентичность в условиях быстро менявшегося, глобализировавшегося мира. И, наконец, модернизация была возможна только при условии общественно-политической и экономической ста­бильности в стране.

1990-е годы: почему модернизация не состоялась

Однако к концу века эти задачи так и не были решены. Новые элиты, ядром которых стали третий или даже четвертый эшелоны бывшей партийно-хозяйственной номенклатуры, взялись не за построение “экономики для всех”, а стали быстро при­ватизировать самые прибыльные предприятия, доставшиеся рос­сийской власти в качестве “трофеев” советской экономики. Но­вый правящий слой понимал: безболезненно интегрироваться в мировую элиту он сможет только при том условии, если в течение короткого исторического периода станет классом собственников в стране с огромными природными ресурсами. Большинство же населения, не имевшее адекватных представлений о рыночной экономике и не обладавшее знаниями и навыками, необходимыми для приспособления к новым условиям, следовало индивидуальным стратегиям выживания. По этой причине, а также из-за того, что процесс адаптации потребовал от общества огромных усилий, социальная и политическая активность населения в 90-е годы была весьма низкой. Основная масса граждан проявляла расту­щее безразличие к общенациональным политическим проблемам и будущему страны. Понятно, что в обществе, где элита под видом общенациональной политики проводила линию, направленную на удовлетворение узкокорпоративных интересов, а большинство населения вынуждено было сосредоточиться на задачах выжива­ния, не мог сложиться общенациональный консенсус по вопросу о перспективах развития страны. Поэтому нельзя было сформулировать цели модернизации, разработать соответствующий об­щенациональный проект. По той же причине остановилась где-то на полпути и посткоммуннстнческая трансформация России, по­нимаемая как движение к обществу с политическом демократией и свободном рыночной экономикой.

[…]Согласно одной весьма распространенной точке зрения, половин­чатость начатых политических и социально-экономических измене­ний предопределили два фактора. Первый: слабость гражданского общества и демократического движения в России. Второй: доми­нирующая роль, которую в трансформационных процессах играла прежняя партийно-советская номенклатура.[…] Иными словами, аль­тернативы той трансформации, которая состоялась в 1990-х годах, у России, собственно, и не было. По другим оценкам, такое развитие стало результатом осознанного политического выбора, сделанного российскими элитами, которые отвергли перспективы иной поли­тики. Так или иначе, но правящие круги отказались от стратегии модернизации страны. По крайней мере, до августовского дефолта 1998 г. отечественные элиты, видимо, и экономически не были все­рьез заинтересованы в модернизации.[…]

Российские верхи так и не предложили обществу никагого “проекта будущего” для страны, который позволил бы оптимальным образом организовать социальное, экономическое и политическое пространство России.[…]

Не удалось России в этот период обрести и новую идентичность. Прежняя (советская, а по сути, имперская) неуклонно разрушалась, но администрация Бориса Ельцина по-прежнему пыталась проводить неоимперскую политику, пусть не в глобаль­ном масштабе, а лишь в отдельных регионах мира (к примеру, на постсоветском пространстве и на Балканах). Но у России уже не было для этого ни экономических, ни военно-политических, ни даже социокультурных ресурсов, поскольку население, занятое индивидуальной адаптацией, все меньше интересовалось внеш­ней политикой. Интерес же к общенациональным внутриполити­ческим проблемам, если и был как-то обозначен, то скорее, в духе солженицынского эссе «Как нам обустроить Россию?», т. е. как сделать ее во всех смыслах более комфортной для проживания. Попытки решить проблему кризиса идентичности «сверху», вы­работав официальную государственную идеологию, или «национальную идею», успехом не увенчались. В условиях происходив­шей в мире глобализации правительство, бесконечно лавируя на международной арене между интересами различных государств и их сообществ, стремилось вопреки нараставшему дефициту ре­сурсов сохранить национальный суверенитет в полном объеме. Однако это лишь мешало России усваивать удачный международ­ный опыт обновления общественного порядка, осложняло поиски места в меняющемся мире и препятствовало складыванию повой идентичности.

Российские проблемы в этой сфере выглядят рельефнее и по­нятнее на фоне трансформации в государствах Центральной и Вос­точной Европы, а также Балтии, где цели преобразований были изначально ясны политическому классу и большинству населения. Они хотели вернуться в Европу, в европейскую цивилизацию че­рез интеграцию в структуры НАТО и Европейского союза. Именно европейские социальные, политические, гуманитарные и эконо­мические стандарты стали для народов этих стран ориентиром при модернизации, в ходе которой одновременно формировалась и их двойная идентичность - как новых политических наций, возникших в результате восстановления суверенных национальных государств, и членов сообщества европейских народов.

Итогом изменений 1990-х годов стали негативные процессы в разных сферах жизни России: падение ВВП, который до сих пор не вернулся к показателям 1990 г., снижение качества человеческо­го капитала и уровня жизни основной массы населения. По своей направленности эти тенденции оказались во многом противопо­ложными декларированным целям реформ. В этой связи уместно вспомнить характеристику итогов этих перемен, данную Григорием Явлинским, который назвал их “демодернизацией “.

К середине 1990-х в России сложилось переходное общество, основанное в целом па принципах рыночной экономики и с довольно значительными элементами политического плюрализма (закрепленные в законах демократические процедуры, выборность институтов власти, открытая конкуренция между разными группами элиты). Однако уже в тот период общество вполне опре­деленно продемонстрировало склонность к стагнации. В углуб­лении преобразований оказалась незаинтересованной часть сформировавшихся в их ходе элитных групп, занявших влиятель­ные позиции в госаппарате, бизнесе и политике. Их появлению в немалой степени способствовало встраивание в новый порядок таких отношении и институтов, как государственное распределение экономических ресурсов через личные связи и клиентелизм, коммерциализация государственной собственности. Со временем эти отношения и институты, происходившие из управленческих традиций прежней партийно-советской номенклатуры и привне­сенные ею в госаппарат и бизнес, стали одной из основ могущества новых элитных групп. Новый же средний класс, особенно в крупных городах, возник не столько в результате свободного развития рыночных отношении, сколько был создан элитами за счет сверхдоходов от продажи природных ресурсов. Поэтому он представлял собой не самостоятельную в экономическом отношении страту, а зависимые от правящею слоя группы, занимавшиеся финансовым, управленческим, информационным обслуживанием его интересов. А так как большинство общества воспринимало господство новых элит как вопиющую несправедливость, эти элиты остро ощущали дефицит легитимности и увидели в среднем классе потенциально важного политического союзника. Вследствие особенности происхождения и положения в социальной структуре средний класс тоже оказался нацеленным на сохранение своего привилегированного статуса и потому занял весьма консервативную позицию по от­ношению к дальнейшим рыночным переменам.[…]

Таким образом, социальные слои, которые добились успе­ха на первом этапе преобразований, оказались по существу порождением половинчатой, “остановившейся” трансформации, не приведшей к реальным модернизационным сдвигам в стране. Эти группы сумели приспособиться к переходному общественному порядку и были объективно заинтересованы в его максимально возможной пролонгации. Подобные социальные субъекты воз­никли и в других посткоммунистических странах. В современной польской социологии они получили, на мой взгляд, весьма емкое название “трансферклассов”. Однако в восточноевропейских странах, поставивших своей целью присоединиться к евроатлантическим структурам, нежелание “трансферклассов” двигаться по пути перемен натолкнулось на мощное давление со стороны Евросоюза и НАТО. В России же эти слои к продолжению преоб­разований никто извне, по сути, не принуждал.

Модернизацию тормозили также тяжелое экономическое положение страны и кризисное состояние ее политической систе­мы. Серьезной проблемой для трансформирующейся российской экономики стало длительное падение цен на главный продукт на­ционального экспорта - нефть. Это привело к внутренней не­устойчивости экономики, породило хронический дефицит бюдже­та. Ситуацию усугубляла политическая нестабильность, вызван­ная слабостью новых институтов, глубоким расколом общества на сторонников и противников реформ, непредсказуемостью политики Ельцина, который после своего повторного избрания в 1996 г. полностью сосредоточился на проблеме собственного политического выживания. Отсутствие экономической и полити­ческой стабильности также препятствовало осуществлению модернизации.[…]

Ян. Э. «Перестройка»: крах реформы социалистической системы и конституционного коммунизма٭

"Перестройка" - это не просто модное словечко, быстро вошедшее во многие языки, или пропагандистский ярлык для характеристики политики одного человека, (выделено – Е. П., И. К.) Михаила Сергеевича Горбачева, с марта 1985 по декабрь 1991 г. определявшего судьбу мировой державы - Советского Союза. Поня­тием "перестройка" обозначался переворот вначале в сознании граждан, а за­тем - в экономической и, в конечном счете, во всей внутренней политике СССР. Примерно с января 1987 г. слово "перестройка" в паре со своим близнецом - "новым мышлением" - стали воплощать в себе сложившееся у мировой общественности впечатление, что на этот раз речь идет (или может идти) о чем-то большем, нежели просто об очередной реформе советского коммунизма. В итоге "перестройка" превратилась в символ глубинного об­новления и одновременно изменения всей социалистической системы и ее положения в мире.[…]

В центре настоящей работы стоит вопрос: в чем смысл заключения о том, что перестройка была "чем-то большим, нежели реформа,[4] т. е. в чем за­ключается ее суть и центральные проблемы? Эрой перестройки я называю период изменения (именно в смысле реформирования системы социализма) всего комплекса внутренней и внешней политики Советского Союза, а также других социалистических стран.[…]

Понятие "перестройка" имеет пять основных значений: перестройка как программатика, как намерение, как практика, как процесс и как система об­новленного, преобразованного социализма.[…]

Эволюция образа перестройки

[…] Еще в конце 1986 г. на Западе и - в меньшей степени - в Советском Союзе к политике нового Генерального секретаря ЦК КПСС относились до­вольно скептически, считая, что он-де подает в новых бокалах все то же коммунистическое, тоталитарное вино. Год спустя уже мало кто сомневался, что если политика перестройки будет продолжена и ей не "обломают крылья" традиционалистские "ортодоксы", то она сущест­венно изменит и, вероятно, стабилизирует коммунистическую систему в Со­ветском Союзе и во всей Восточной Европе. Ожидалось, что в этом случае в отношениях Восток - Запад наступит новая фаза разрядки и параллельного системного развития. Подобную перспективу называли "коэволюцией" или "трансформацией (прежде всего коммунистической системы) путем сближе­ния", предполагавшими изменение, но не преодоление коммунизма.

В 1гг., по мере углубления в СССР экономического кризиса, поставившего большую часть населения страны на грань социальной катаст­рофы, перестройка постепенно перестала служить олицетворением надежды и превратилась в символ упадка, в "катастройку". После того как осенью 1990 г. Горбачев пошел на союз со сторонниками торможения процесса обществен­ных преобразований, отстранил от руководства последовательных реформато­ров и привел к власти тех, кому в августе 1991 г. предстояло организовать путч против него самого, его официальная политика была дискредитиро­вана во мнении широких кругов его бывших приверженцев. В итоге "радикальные реформаторы", которые намеревались не реформировать, но уничтожить существующую систему, отказались от слова "перестройка" как от символа непоследовательного и не очень желаемого изменения системы. Оно превратилось скорее в пренебрежительный ярлык, обозначающий поверхностное преобразование "тоталитарного сталинистского режима". И только гораздо позже, после попытки августовского путча или даже после роспуска Советского Союза пять месяцев спустя перестройка стала рассмат­риваться многими наблюдателями как начальный этап в процессе "трансформации" централизованно-бюрократической плановой экономики в рыночную, а коммунистического однопартийного господства - в плюралистическую парламентскую демократию, как первый шаг при переходе от од­ной системы к другой, т. е. при "смене систем".

За последнее время уверенность в успехе либерально-демократических и - в меньшей степени - рыночно-экономических преобразований если не пол­ностью исчезла, то была в значительной мере поколеблена. Чем сильнее со­трясают постсоветское пространство национальные конфликты, гражданские и интервенционные войны, чем зримее становятся экономический крах и об­нищание, чем отчетливее выступают авторитарные тенденции, грозящие за­душить в зародыше зачатки демократии, тем все в более розовом свете высту­пает "доброе старое время", в частности, постсталинский коммунизм ­щева и . И это опять-таки заставляет по-новому взглянуть на политику и на саму эру перестройки.

Восприятие перестройки в качестве пропагандистской кампании смени­лось представлением о ней как о политике коренных преобразований, а по­следнее - образом своего рода "запального патрона" для либерально-демо­кратической и рыночно-экономической трансформации. Стало возможным и появление некоего "расщепленного" имиджа: перестройка как введение к долгому, насильственному и разрушительному процессу и пере­стройка как последний и бесполезный шанс стабилизации восточноевропей­ского пространства с помощью глубинного реформирования социалистиче­ской системы. Одновременно возник вопрос, была ли перестройка с самого начала обречена на провал или же ее крах явился следствием стратегических и административных ошибок, которые можно было избежать. Время для ответа на него явно еще не пришло.

Известно, что сущность поворотных пунктов истории вырисовывается не столько из происходивших в те времена событий, сколько из их последствий, определяющих становление следующего исторического периода, т. е. будуще­го. Поскольку будущее еще крайне неопределенно и дальнейшее развитие постсоветского пространства может пойти как в либерально-демократичес­ком, так и в авторитарном или неототалитарном (правда, никак не в коммунистически-реставрационном) направлении, невозможно предугадать, какими окажутся и превалирующие оценки перестройки, станет ли она восприни­маться как окончание старого ужаса или же как начало нового. […]

Программатика перестройки

[…] всеохватывающей, систематически продуманной программы перестройки никогда не существовало, ни в формальном смысле, будь то Программа КПСС или какой-то другой партии, ни в виде разработанных политиками либо теоретиками программных положений. Принятый на XXVII съезде КПСС (5 марта 1986 г.) новый вариант третьей программы партии в основном был составлен еще в духе политики и и ни в коей мере не являлся "программой действий Горбачева".. […] Написанная летом 1987 г. книга Горбачева («Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира.») безусловно представляет собой программный доку­мент. Но и она не смогла стать "Библией перестройки", поскольку уже не­сколько месяцев спустя автор пересмотрел многие изжившие себя положения.

С этой точки зрения правильнее говорить не о партийной программе или программном документе как таковых, а о программатике, выраженной в ряде основополагающих речей и интервью и его ближайших со­ратников, а также в высказываниях некоторых его конкурентов в Политбюро и аппарате ЦК, в других отделениях партии и государственных органах. Начиная с 1987 г. весь комплекс программатики преобразований представлен и в решениях партии. Кроме того, немалое воздействие на процесс становления программатики перестройки оказали многочисленные статьи, книги, ре­чи и интервью сторонников Горбачева в среде журналистов, научной и художественной интеллигенции, а также спонтанно рождавшиеся в ходе массовых демонстраций лозунги, авторы которых в своих программных установках весьма скоро опередили Горбачева, Политбюро и ЦК. Примерно с 1гг. Горбачеву и партийному руководству пришлось уже частично подстраиваться под стремительно радикализируемую в обществе программатику перестройки. Преобразователи сами становились преобразуемыми.

Анализ программатики преобразований затрудняется еще и тем, что здесь мы имеем дело со сферой политико-идеологической монополии партийного руководства, наличие которой вынуждало подстраиваться под официальную риторику даже противников перестройки […] В конце концов под призывом "перестроить дом" может скрываться все что угодно, от простой "смены обоев" (как презрительно заме­тил в начале 1997 г. идеолог СЕПГ К. Хагер) до снесения этого дома до фун­дамента с намерением отстроить его заново. Многозначная формулировка "перестройка" прекрасно выражала расплывчатость и бесконечные вариации в соотношении консервативных и инновационных элементов, характерные для всего рассматриваемого периода. Поэтому, чтобы действительно понять содержание ее основополагающей проблематики, следует, вероятно, сконцен­трироваться на высказываниях основных ее инициаторов и протагонистов, т. е., во-первых, Горбачева и узкого круга его советников - ученых, журнали­стов, функционеров центрального аппарата партии (например, ­ва, , ), а также жены Горбачева, Раисы Макси­мовны; во-вторых, его соратников по партии, госаппарату или представи­тельным органам, ряд из которых стал впоследствии его конкурентами (в ча­стности, , и др.); и, в-третьих, многих и многих из тех, кто особенно рьяно защищал перестройку в про­граммном и публицистическом отношениях (, ­ва, , и проч.).

Как номинально, так и в содержательном плане политика перестройки на­чалась отнюдь не с момента вступления Горбачева в должность Генерального секретаря. Вначале "перестройка" была не более чем броским - в традици­онном русско-советском стиле - словом для обозначения желаемых измене­ний и сдвигов в определенных областях. На первом этапе ведущим про­граммным лозунгом Горбачева являлось "ускорение", "ускоренное социально-экономическое развитие страны на основе научно-технического прогресса". Только летом/осенью 1986 и уже окончательно - в январе 1987 г. "ускоре­ние" хотя и быстро, но не так уж неожиданно было вытеснено "перестрой­кой". Постепенная смена формулировок сопровождалась заметным измене­нием программных положений, радикализированных Горбачевым и его ближайшими соратниками, столкнувшимися с сопротивлением существующих структур первым робким шагам нового партийного руководства.

Формула "ускорение" еще не выходила за рамки традиционной для КПСС практики провозглашения смены курса под знаком "дальнейшего творческого развития" марксизма-ленинизма, что подразумевало негласное вытеснение прежней политики "единогласно одобренной" новой, сопровождавшееся за­явлениями о сохранении преемственности и прогрессе. Благодаря лозунгу "перестройки" впервые с 1930-х годов открылись возможности для серьезной структурной критики существующих отношений и - тем самым - большей части советской истории.

Предыстория перестройки - это попытки реорганизации и реформ при , занимавшем пост Генерального секретаря ЦК КПСС с но­ября 1982 по февраль 1984 г. Его программная статья к 100-летию со дня смерти Карла Маркса оказалась в те годы сенсацией.[5] Предвестником грядущих глубинных перемен стало "Новосибирское исследование" Т. И. За­славской и др., за которым вскоре последовала обстоятельная общест­венная дискуссия о противоречиях социальных интересов и упрочении пози­ций бюрократических групп. Большое внимание привлекло также выступление Горбачева 10 декабря 1984 г. на всесоюзной научно-практической конференции по идеологическим вопросам, которое "Правда" решилась тогда опублико­вать лишь с очень большими сокращениями. Речь Горбачева, по оценке Р. Кайзера, обладала всеми отличительными признаками политической плат­формы, во многом предвосхищавшей будущую программу его реформ.

В экономическом отношении - как в содержательном, так и во вре­менном плане - гораздо труднее определить момент перехода от прежних рутинных хозяйственных реорганизаций и преобразований к глубинной системной реформе, чем от последней - к системному перелому 1гг. (хотя и в этом случае, как и почти всегда в общественно-историческом развитии, невозможно провести однозначные разделительные линии). Сперва программным, а затем и практическим началом перестройки в экономике можно считать решительное "обрезание" компетенции центральных органов в области планирования и расширение возможностей принятия децентрализованных экономических решений. В свою очередь, граница, отделяющая перестройку от системного перелома, была перейдена после роспуска центральных государственных плановых учреждений и начала широкомасштабной приватизации средств производства. В качестве других важнейших экономи­ческих шагов к окончанию перестройки и ликвидации социалистическо-этатистской системы хозяйства следует, вероятно, рассматривать отказ от централизованного контроля за ценами и уровнем заработной платы, а также отделение эмиссионного банка от коммерческих. […]

Несколько легче определить момент перехода от прежних реорганизаций и реформ к более основательному реформированию системы в сфере политики. Важными шагами к преобразованию политической системы явились все ре­шения, направленные на отмену введенного еще в 1921 г. "временного" за­прета на партии и фракции и таким образом значительно расширявшие по­литическое и общественное пространство, открытое для вне - и внутрипар­тийных разногласий. Сюда же можно отнести и освобождение из тюрем и лагерей политических заключенных; провозглашение права на открытую кри­тику общественных неурядиц, а также деятельности партийных и государственных органов - сперва низшего и среднего уровня, а затем и партийного руководства ("гласность"); постепенное снятие цензуры; отказ от практики выдвижения по одному кандидату на каждую выборную должность; разреше­ние и - позднее - легализацию "неформальных" групп, внутрипартийных "платформ", а потом и "фракций"; учреждение конституционного суда и дру­гие преобразования в области права, рассчитанные на смену "социалис­тической законности" "правовой государственностью". Но и здесь между программными заявлениями и их претворением в жизнь часто проходили месяцы, и нередко общественное развитие опережало решения партийного ру­ководства. Партийной и государственной программатике оставалось лишь, "высунув язык", догонять реальный ход событий.

Переход от однопартийного коммунистического господства к политиче­скому плюрализму и зачаткам либеральной демократии наметился в дебатах и разделении на фракции первого Съезда народных депутатов в мае 1989 г. Вначале этот переход имел преимущественно декларативно-программный ха­рактер (к примеру, изменение статей 6 и 7 Конституции о "ведущей" роли Коммунистической партии), практические же основания он начал приобре­тать с конца 1990 г., вследствие вытеснения партии из государственных орга­нов, и окончательно завершился после августа 1991 г.

Что касается устройства государства, то здесь партийное и государственное руководство лишь ковыляло за процессом развития. Дело в том, что нацио­нальный вопрос и вообще вопросы децентрализации и федерализации долгое время игнорировались большинством ученых и политиков или просто отсут­ствовали в их сознании. Эта часть программатики преобразований была, по сути, навязана инициаторам перестройки ходом событий на советской пери­ферии (национальные волнения в Казахстане в декабре 1986 г., эскалация конфликта в Нагорном Карабахе в феврале 1988 г. и, наконец, инициирован­ный в ноябре 1988 г. Эстонией "парад суверенитетов"). Только в сентябре 1989 г. пленум ЦК КПСС обратился к рассмотрению национального вопроса. Принятые на нем постановления - не говоря уже об их содержательной недостаточности - "решительно опоздали", как признавал спустя несколько лет сам Горбачев. За короткое время перестройка Союза перешла в процесс распада государства. Лишь в июне 1990 г., уже по­сле того, как первая советская республика - Литва - декларировала свою независимость (не будучи еще в состоянии ее добиться), Горбачев решился на переговоры по изменению структуры Союза. Но уже одного скромного плана децентрализации власти оказалось достаточно, что­бы спровоцировать путч в августе 1991 г.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14