Такая установка физиков обосновывает философский подход выдающегося современного философа К. Поппера, выдвинувшего т. н. критерии демаркации, которые разделяют научные построения от вненаучных (или метанаучных). Эти критерии, парадоксальным для картезианско-ньютоновско-лапласианского мировидения образом, диалектически соединяют две противоположности – верификацию (т. е. подтверждение теорий в соответствующих пределах, ограниченных начальными условиями), и одновременно обязательную фальсификацию (т. е. опровержение теорий за этими пределами). Это касается любых теоретических построений, претендующих на статус именно научных моделей того или иного природного явления. Всё, что невозможно фальсифицировать, выходит в область метанауки. Тем самым подчеркивается приближенность и ограниченность любых, созданных человеческим разумом, ментальных эквивалентов природы. Взгляды Вигнера впоследствии получили развитие и в работах многих представителей постнеклассической науки (Д. Бома, М. Гелл-Манна, Ф. Капры, И. Пригожина, Дж. Уилера, Дж. Чу и др.), одному из которых (Джеффри Чу) принадлежит высказывание о том, что величайший научный прорыв в философском понимании процесса познания состоит в принятии того факта, что все наши понятия – это аппроксимации.

«Все природные явления, - указывал Дж. Чу, - рассматриваются как взаимосвязанные, и чтобы объяснить одно из них, мы должны понимать все остальные, что очевидно невозможно. Науке обеспечивает успех факт возможности аппроксимации. Если довольствоваться пониманием в определенном приближении, то можно таким образом описывать избранные группы явлений, отбрасывая другие явления как менее значимые в данном отношении. Таким образом можно объяснить многие явления с точки зрения немногих и, следовательно, понимать различные аспекты природы приблизительным образом без необходимости понимать всё сразу. … Научные теории, таким образом, это приблизительные описания природных явлений»[63].

Это утверждение содержит важный семиотический тезис, который требует разъяснения. Зададим вопрос – «если познание через понятия – это аппроксимации, т. е. приближенные текстовые модели или семантические корреляты, то по отношению к чему?»[64]. - Ответ, который на наш взгляд, наиболее адекватен поставленной теме, состоит в том, что современные исследователи «неклассической» области мира воспринимают природу, согласно термину , как семиотическую реальность[65], - т. е. как некоторый фундаментальный метатекст, как бы написанный на определенном языке (по мысли Галилея, это Книга природы, написанная Создателем на языке математики). В конце концов, «если мир не текст, - говорил Жак Деррида, - тогда что же он такое?» – Именно по отношению к этому фундаментальному метатексту, в котором, как выражался В. Гейзенберг, зафиксированы принципы «центрального порядка»[66] вещей и процессов, наши категории познания и модели можно рассматривать как смысловые аппроксимации, степень соответствия которых (причем в пределах статистической погрешности) можно удостоверить только с помощью научного эксперимента. В этих пределах, полученные соотношения между фундаментальными параметрами (которые мы с некоторыми амбициями привыкли называть законами природы) можно рассматривать как статистически достоверное отображение некоторых первооснов мира.

7.3.  Антиномии Канта и принцип дополнительности.

Рассуждая о первоосновах мира чисто метафизически, Кант обнаружил, что невозможно выстроить непротиворечивую логически завершенную смысловую систему, однозначно отображающую структуру мира, из-за неустранимых «антиномий чистого разума», т. е. противоречий, неизбежно возникающих при рассуждении посредством столкновения тезиса и антитезиса. В качестве таких антиномий, имеющих фундаментальное значение, Кант рассматривает следующие:

1). Тезис: Мир имеет начало во времени и также ограничен в пространстве. – Антитезис: Мир не имеет начала во времени и границ в пространстве, он бесконечен и безграничен.

2). Тезис: Всякая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и вообще существует только простое или то, что сложено из простого. – Антитезис: Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и вообще в мире нет ничего простого.

3). Тезис: Причинность по законам природы есть не единственная причинность, из которой можно вывести все явления в мире. Для объяснения явлений необходимо ещё допустить свободную причинность. – Антитезис: Нет никакой свободы, всё совершается в мире только по законам природы.

4). Тезис: К миру принадлежит или как часть его, или как его причина безусловно необходимая сущность. – Антитезис: Нигде нет никакой абсолютно необходимой сущности – ни в мире, ни вне мира – как его причины.

Амбивалентность этих положений и невозможность однозначного выбора какой-либо одной картины мира обусловлена следующими причинами. С одной стороны – неоднозначностью самих фундаментальных категорий пространства, времени и причинности, нечеткостью и зависимостью от контекста таких понятий, как спонтанное и строго обусловленное и закономерное, конечное и бесконечное, ограниченное и безграничное, а с другой стороны – ментальными ограничениями, обусловленными слабостью теории того времени и недостатком эмпирических данных. Кроме того, сейчас очевидны достаточно узкие познавательные пределы механической ньютоновской парадигмы, за которые Кант, по мнению Ильи Пригожина, выйти не смог. Помимо этого, рассматривая кантовские антиномии, необходимо помнить о «гёделевских ограничениях» (см. ниже), понятие о которых сложились только в середине ХХ века.

Дело в том, что вообще понятие «парадокса» легитимно существует только по отношению к какому-либо конкретному контексту, т. е. это понятие семантическое, - то, что является парадоксом в одной замкнутой смысловой системе, не является таковым в другой, а в третьей эта проблема вообще не возникает, поскольку для нее нет никаких логических оснований. Очевидно, что в классическом дискурсе Канта, основанном на ньютоновской механике и аристотелевской логике не было возможности избежать этих парадоксов или как-либо примирить их. В рамках современной постнеклассической системно-синергетической парадигмы антиномии такого типа «примиряются» на основе принципа дополнительности в его эпистемологической интерпретации, а такие фундаментальные теории, как теория относительности и модель Большого взрыва и расширяющейся Вселенной внесли определенную ясность в проблему её начальных и граничных параметров (работы Дж. Уилера, Ст. Хокинга, Р. Пенроуза и многих других современных космологов). Таким образом, то, что в рамках классического кантовского дискурса порождало неразрешимые вопросы и не сводилось к рационально обоснованному решению, в постнеклассической системе интерпретации воспринимается не как проблема, а как постулат, расширяющий рамки научной рациональности.

Характеризуя общие эпистемологические установки Канта, вытекающие из его классического мировидения, Илья Пригожин пишет: «Он отрицает разнообразие возможных научных точек зрения, разнообразие предлагаемых принципов. В соответствии с мифом классической науки Кант стоит за единственный язык, дешифруемый наукой в природе, единственную совокупность априорных принципов, заложенных в основе физики и подлежащих отождествлению с категориями человеческого познания. … Поступая так, философия [Канта] санкционирует и увековечивает пропасть, отделяющую её от естествознания, принижая значение всей области положительного знания и отказываясь от него в пользу естествознания»[67]. Эта, может быть слишком строгая, оценка эпистемологии Канта отражает существовавшие в эпоху Просвещения в европейском научном сообществе иллюзии о том, что физика и математика Ньютона – это и есть тот универсальный язык, на котором написана пресловутая «Книга природы» и который теперь стал доступным человеку, познающему мир методами науки. Эти представления базировались на том, что Кант (а также многие другие), по словам Пригожина, «отождествлял науку вообще с ньютоновской формой её реализации».

Характеризуя фундаментальный вклад Канта в теорию познания, Р. Рорти заключает: «Кант сделал три вещи, которые помогли философии-как-эпистемологии становлению самосознания и уверенности в себе. Во-первых, отождествив центральную проблему эпистемологии в отношении между двумя равно реальными, но не сводимыми друг к другу видами репрезентаций – "формальным" (концепции) и "материальным" (интуиции), - он сделал возможным рассмотрение новых эпистемологических проблем как продолжения проблем (проблема разума и универсалий), волновавших античных и средневековых философов. Тем самым он сделал возможным написание "истории философии" в современном стиле. Во-вторых, связав эпистемологию с моралью в проекте "разрушения разума для нахождения места для веры" (то есть разрушения ньютоновского детерминизма для того, чтобы дать место общему моральному сознанию), он возродил понятие "полной философской системы", в которой мораль "основывается" на чем-то менее противоречивом и более научном. ... Кант позволил эпистемологии вступить в роль гаранта моральных предпосылок, которая раньше отводилась метафизике. В-третьих, ... он сделал возможным рассмотрение эпистемологии как основополагающей дисциплины, умозрительной доктрины, способной к открытию "формальных" (или в более поздней терминологии, "структурных", "феноменологических", "грамматических", "логических" или "концептуальных") характеристик любой области человеческой жизни. Таким образом, он позволил профессорам философии рассматривать себя в качестве председателей трибунала чистого разума, способных определять, остаются ли другие дисциплины в законных пределах, установленных структурой их предмета»[68].

Таким образом, учение Канта стало основой для дискурса (или парадигмы) классической науки и философии, в рамках которого сформировались и получили легитимный статус соответствующие когнитивные приоритеты и критерии научной рациональности. Кратко их можно выразить так: наука – это оформленный логикой (аристотелевской) и вооруженный математикой здравый смысл, мир устроен рационально (хотя на фундаментальном уровне он ноуменален) и поддается рациональному описанию (на уровне феноменальном). Философия позволяет обосновать возможность познания мира и существование частных наук, задавая им перспективы научного поиска, формулируя принципы познания и создавая методологический фундамент. Однако именно эти необоснованные претензии философии на роль верховного эксперта по делам науки постепенно стало причиной для возникновения противоречий между философией и естествознанием.

Глава 8. Гносеология периода развитой классической науки.

Позитивистская эпистемология.

В конце XIX-го – начале XX веков в результате развития фундаментальных наук (особенно физики) всё чаще стали возникать мировооззренческие столкновения между представителями естественных наук и философами традиционной ориентации, что в конечном счете привело к т. н. "эпистемологическому повороту". Он связан с критической деятельностью философов позитивистского толка и особенно, с исследованиями в области методологии науки и принципов научной рациональности представителей позитивизма. Проблемы эпистемологии науки и её методологии приобрели особую значимость, начиная с середины ХIХ века, и в течение почти всего ХХ века находились в центре внимания философии. Одним из весьма влиятельных течений в философии науки ХХ века следует считать логический позитивизм («Венский кружок» в Австрии и берлинское «Общество эмпирической философии» в Германии). Это эпистемологическое учение, связано с именами Морица Шлика, Рудольфа Карнапа, Отто Нейрата, Фридриха Вейсмана, Курта Гёделя, а также Ганса Рейхенбаха и др., многие из которых сами были хорошо подготовлены в математике, логике, физике и в других науках. В своих интерпретациях науки они опирались на философское миропонимание позитивистского толка, выраженное ранее (ХIХ век) в трудах Конта, Маха, Дюгема, Пуанкаре (которые также имели непосредственное отношение к точному естествознанию), а также на исследования в области логики высказываний (пропозициональной логики) Рассела, Уайтхеда и особенно раннего Витгенштейна (времён «Логико-философского трактата»).

Принято считать, что философская ориентация, называемая позитивизмом, отрицающая познавательную роль философии и вообще всех метанаучных форм отражения мира, возникла на почве эмпиризма, утверждаемого Бэконом, и рационализма, восходящего к Декарту, и оформилась как система примерно в период от первой трети до середины ХIХ века. Оценивая эти радикальные позиции выразителей позитивизма, известный американский философ писал: «Карнап и другие логические позитивисты Венского Кружка придали термину "метафизика" уничижительный смысл бессмысленности, и на очереди был термин "эпистемология". Витгенштейн и его последователи, главным образом в Оксфорде, обнаружили, что всё, что осталось от философии, заключается в терапии: в избавлении философов от заблуждения, что были какие-то эпистемологические проблемы»[69].

Основателем позитивизма был французский философ Огюст Конт (), отрицавший познавательную роль метафизики вообще и рассматривающий историю познания как процесс перехода от теологического к метафизическому, а затем к позитивному знанию, которое и составляет реальный предел познания вообще. Научный метод познания он трактовал в терминах феноменализма, согласно которому научные теории и законы – это лишь обобщения эмпирических фактов, а задачей науки становится чистое описание фактов, но не объяснение их на языке понятий. При этом любая метафизика как учение о глубинной сущности явлений должна быть устранена из поля науки. Этот эпистемологический поворот, по мнению одного из создателей синергетики И. Пригожина, представляет собой реакцию естествоиспытателей на псевдонаучные спекулятивные построения эпигонов Гегеля в период постгегельянства, в которых имело место широкое обращение к метафизическим причинам и формам для объяснения окружающего мира. Позитивизм признает только конкретное (позитивное) знание, основанное на обобщении эмпирически наблюдаемых событий и видит роль науки в описании упорядоченных фактов наблюдения.

Позитивизм возник отнюдь не случайно, - он имеет свои истоки в представлениях Ф. Бэкона и Галилея, которых можно считать основателями научно-эмпирической методологии познания, и также вытекает из двух широко известных деклараций Ньютона – «Физика, берегись метафизики», и «Гипотез не измышляю». Эти высказывания отождествлялись современниками создателя механики с его эпистемологическими установками и в дальнейшем воспринимались как научно-методологическое завещание всем его последователям. При этом термин "гипотеза" в ньютоновском понимании (а не в современном) означал непроверяемое метафизическое, т. е. спекулятивное, утверждение. Таким образом, становление позитивизма в ХIХ веке, т. е. через полтора века после Ньютона, можно рассматривать как результат всегда существовавшей (и поныне существующей) отрицательной реакции ученых-естественников на многочисленные попытки представителей метафизической ориентации включать в картину природы ненаблюдаемые сущности, - т. е. как конфликт нормального научного дискурса и принципов рациональности и, по выражению Р. Рорти, их аномальных форм.

8.1. Теория познания Л. Витгенштейна.

В связи с анализом позитивистской эпистемологической парадигмы невозможно обойти вниманием представления выдающегося австрийского философа и логика ХХ века Людвига Витгенштейна (1Оценивая значение Витгенштейна в истории эпистемологии, следует различать в вопросе об истинности высказываний два аспекта: технический и философский. Технический аспект состоит в выработке точных понятий логической и аналитической истинности для языков с точной и однозначной структурой. Заслуга Витгенштейна в том, что он поставил этот вопрос и пытался его решить. Однако при этом в процессе своего исследования Витгенштейн абсолютизировал роль языка и принял (в качестве фундаментального принципа) слишком прямолинейную и логически необоснованную посылку о том, что фактическая структура мира тождественна формальной структуре языка. Таким образом он отождествил то, что в традиционной философии называется объективной реальностью, не зависящей от познающего субъекта, с моделями нашего познания, т. е. с текстами как языковыми моделями. «Границы моего языка, - писал он, - являются границами моего мира»[70]. Мы в данной работе рассматриваем этот тезис как магистральный для понимания семиотической сущности процесса познания, - т. е. как стремления к изоморфной (в идеале) репрезентации или к такому моделированию явлений природы, которое как бы вскрывает посредством языка, доступного человеку, некоторый скрытый «язык природы». Идея наличия такого языка природы возникла у людей инстинктивно от ощущения того высшего порядка вещей («центрального порядка» по Гейзенбергу), который проявляется в постоянстве и регулярности (пусть даже в среднем) всех фундаментальных явлений природы.

На первый взгляд, такая позиция утверждает субъективизм в познании и резко противоречит классической науке и философии, однако с другой стороны, вне языка, как мы указывали выше, вообще невозможно говорить о познании, поскольку то, что мы называем научной истиной (с любыми оговорками), можно извлечь в результате ряда логических операций только из текста, - т. е. из языковой модели реальности. Это с особенной остротой проявилось в новой, неклассической, физике (в космологии, в науках о микромире, в квантовой механике, теории элементарных частиц и т. д.) и породило фундаментальную для современного познания проблему – т. н. проблему наблюдателя в квантовой механике. Как указывал выдающийся физик и космолог Стивен Хокинг, не имеет смысла спрашивать, соответствует ли теория (т. е. языковая модель) реальности, так как исследователи-физики уже поняли, что реальность (или, по крайней мере, то, что дается им в эксперименте) зависит от теории, - и в этом парадокс современной физики микромира. «Нехорошо апеллировать к реальности, - пишет Хокинг, - когда у нас нет независимой от модели концепции этой реальности»[71]. В этой связи известное онтологически парадоксальное утверждение Хайдеггера о том, что «язык – это дом бытия», приобретает в постнеклассической науке и философии новое и очень важное в методологическом смысле звучание.

Итак, в процессе своего анализа принципов человеческого познания и его особенностей Витгенштейн создал модель реальности, по крайней мере её феноменального уровня, которая выступала как зеркальное или конформное (т. е. сходное, подобное) отображение структуры языка, на котором создается текст, упорядочивающий поток фактов, - а таковым, по его мнению, является язык пропозициональной [AM41] логики. Пропозициональная логика оперирует с неопределенными терминами (логическими переменными), и при выборе конкретных значений для этих терминов её выводы преобразуются в осмысленные (истинные или ложные) умозаключения. Согласно такому подходу, окружающая нас действительность, в той мере, в какой она отражается в сознании, состоит не из предметов, явлений или процессов, а из т. н. атомарных фактов, которые структурно объединяются в более сложные молекулярные факты, и т. д., вплоть до построения некоторого суперфакта, представляющего иерархически упорядоченную логически непротиворечивую структуру. То есть, между языком и реальностью, по мнению Витгенштейна, существует однозначное соответствие или изоморфизм, тогда предложения нашего языка, при помощи которых мы создаем картину мира, суть точные отображения фактов внешнего мира. Учение Витгенштейна оказало настолько сильное влияние на всю философию ХХ века, что есть смысл остановиться на нём более детально.

«Мир, - писал Витгенштейн, – это целокупность фактов, а не предметов. Мир определен фактами и тем, что это всё факты. Ибо целокупность фактов определяет всё, что происходит, а также всё, что не происходит. Мир – это факты в логическом пространстве. ... Мы создаем для себя картины фактов. Картина представляет определенную ситуацию в логическом пространстве, представляет существование или несуществование событий. Картина – это модель действительности. ... Скрепляет картину то, что её элементы соотносятся друг с другом определенным образом. Картина – это факт. Из того, что элементы картины соединены друг с другом определенным образом, видно, что стало быть и вещи соединены друг с другом. Эта связь элементов картины называется её структурой, а возможность этой связи (такой структуры) – есть форма отображения, присущая данной картине. Вот так картина связывается с действительностью, она соприкасается с ней. Она есть мерило, налагаемое на реальность. ... Всякая картина является и логической картиной. Логическая картина способна изображать мир. Картина создает представление о действительности, изображая возможность существования и несуществования событий. ... То, что картина изображает – есть её смысл. Мысль – это логическая картина факта. Мысль содержит возможность той ситуации, которая мыслится ею. Что мыслимо, то и возможно. Нелогичное немыслимо, ибо в противном случае нужно было бы мыслить нелогично»[72].

Здесь мы заметим, что по этой части Витгенштейн не совсем прав, считая понятие «логического» абсолютным независимым от конкретной когнитивной системы. В современном семиотическом толковании, логичное и нелогичное (как категория) само по себе не существует, а задается соответствующим контекстом, - и то, что, например, в классическом дискурсе (условно говоря, ньютонианско-кантовско-лапласовском) совершенно логично и основано на представлениях здравого смысла, в применении к интерпретации фактов микромира вводит в принципиальные заблуждения, тогда как совершенно нелогичные и даже абсурдные (в классическом смысле) соображения приводят в неклассической физике не только к адекватному объяснению экспериментальных фактов, но и к предсказанию новых, которые впоследствии и обнаруживаются в эксперименте. Не потому ли Нильс Бор еще на заре развития квантовой механики призывал физиков выдвигать «сумасшедшие идеи», а Ричард Фейнман восторгался её кажущейся абсурдностью[73].

Также стоит добавить, что в той же современной интерпретации (особенно в сфере изучения явлений микромира), понятие факта, также как и модели или картины мира, существует только в языке (знаково-смысловой системе) наблюдателя, а не, как у Витгенштейна, во внешнем мире, где происходят спонтанные и неупорядоченные (виртуальные) события. Само понятие факта (и картины) необходимо для отображения в рамках той или иной теории некоторого события внешнего мира, а кроме того определяется контекстом его когнитивной системы. Тогда получается, что у Витгенштейна мерой существующего и несуществующего (т. е. реальности) является человек (так же, как и у Протагора он является мерой всех вещей), и получается, что в некотором смысле, мир выглядит так, как «предписывает» теория, т. е. языковая модель. Эта идея, которую с большой натяжкой можно вписать в структуру классической философской и научной парадигмы, стала основой копенгагенской интерпретации квантовой механики и постнеклассического понимания роли наблюдателя в парадигме Бора-Гейзенберга-Паули-Юнга. В том же духе, как уже упоминалось, рассуждает и выдающийся современный физик С. Хокинг, утверждая, что некорректно (в научном смысле) говорить о реальности, не имея в виду какой-либо конкретной её модели. Таким образом, в этой (копенгагенской) парадигме основой научной рациональности выступает тот язык (дискурсивная схема), с помощью которого описываются эмпирические факты как результаты конкретных измерений, идея которых, в свою очередь, возникает и разрабатывается на основе принятой модели.

Далее, в трактовке Витгенштейна всё то, что происходит, т. е. факт – определяет существование тех или иных положений вещей (т. е. событий). Событие задается связью предметов, вещей, сущностей. Для каждого предмета существенно то, что он должен быть возможным компонентом какого-либо события или положения вещей, т. е. каждый предмет существует как бы в пространстве возможных событий. Способ взаимосвязи предметов (объектов) в событии определяет структуру этого события. Форма – это возможность структуры, из структур событий складывается структура фактов. События (положения вещей) независимы друг от друга. «Из существования какой-то одной ситуации никак нельзя заключить о существовании другой, совершенно отличной от неё ситуации. Какой-то причинной связи, которая оправдывала бы такое заключение, не существует. Выводить события будущего из событий прошлого невозможно. Вера в такую причинную связь – это суеверие»[74]. Два последних афоризма из «Трактата» вполне вписываются в картину мира, которая основана на эволюционно-синергетических идеях (И. Пригожин, Р. Том, М. Эйген и др.), согласно которым в процессе самоорганизации неравновесных сложных систем неустранимо присутствуют нестабильность и случайность, вследствие чего даже точно зная положение дел в настоящем, невозможно достоверно прогнозировать результат развития той или иной ситуации, - т. е. предвидеть будущее. В этом плане представления классической логики о принципах индукции, которые годятся для построения умозаключений в пределах специально разработанного формального языка (коррелята равновесных устойчивых систем и процессов), не годятся для моделирования самоорганизующихся сложных нестабильных систем, поведение которых отвечает миру реальных процессов и ситуаций.

Разъясняя основную идею построения «Трактата» и принципы теории познания самого Витгенштейна того периода, известный отечественный философ и исследователь творчества Витгенштейна пишет: «Разбиение мира на факты, вместо традиционного его членения на вещи (или предметы), - - определялось прежде всего поиском онтологии, которая бы соответствовала (была изоморфна) логической модели знания, представленной в логике высказываний. Именно смысловыми единицами языка – информативным высказываниям – подбираются адекватные им неязыковые корреляты – факты. Таковыми считаются не любые фрагменты реальности, не какие угодно сочетания объектов (скажем, А Ú В Ú С – не факт). Факт – такая конфигурация объектов (состояние дел, ситуация), которая может быть предметом высказывания – истинного или ложного. Иными словами, мир «Логико-философского трактата» – это логизированный мир, его онтология – это спроецированная на мир ("опрокинутая") логика высказываний»[75]. Логической картиной того или иного факта, по Витгенштейну, как мы видели, является мысль, она содержит возможность той ситуации, которая мыслится ею, - что мыслимо, то и возможно. Но мыслимо только то, что логично, что нелогично, то нельзя помыслить и следовательно отобразить в языке. Априорность логики состоит в том, считает Витгенштейн, что нельзя мыслить не логически, сам язык препятствует любой логической ошибке. В логике в определенном смысле невозможно ошибаться. Мысль в языке выражается с помощью знака, - такой знак Витгенштейн называет знак-предложение. Знак-предложение составляется так, что его элементы (т. е. слова) соотносятся друг с другом определенным образом. Знак-предложение – это и есть факт. Мысль проявляет себя в осмысленном предложении, и целокупность таких предложений формирует систему языка. Причем придать знаку неправильный смысл, считает он, мы не в состоянии. Что же касается соотношения между объектом и соответствующим ему знаком, то «тождество объекта, - пишет Витгенштейн, - я выражаю тождеством знака, а не знаком тождества. Различие объектов – различием знаков»[76]. Эту важную в семиотическом отношении мысль о тождественности предмета знаку языка, отображающего события реальности, а не предмету этой реальности, он подкрепляет следующим разъяснением: «Сказать о двух предметах, что они тождественны – бессмыслица, сказать же об одном предмете, что он тождествен самому себе – это вообще ничего не сказать. ... Предложение может определять действительность настолько, что для приведения его в соответствие с ней требуется лишь сказать "да" или "нет", и ничего больше. Для этого нужно, чтобы действительность полностью описывалась им. ... Предложение конструирует мир с помощью логического каркаса, и потому в предложении, если оно истинно, действительно можно усмотреть все логические черты реальности»[77].

Смысл каждого предложения состоит в его соответствии или несоответствии возможностям существования или несуществования событий. Простейшее элементарное (или атомарное) предложение утверждает существование некоторого события. «Признаком элементарного предложения, считает Витгенштейн, является то, что никакое другое элементарное предложение не может ему противоречить. Элементарное предложение состоит из имен. Оно – взаимосвязь, сцепление имен. Очевидно, что при анализе предложений мы должны прийти к элементарным предложениям, состоящих из имен в их непосредственной взаимосвязи. ... Если элементарное предложение истинно, соответствующее событие существует, если же оно ложно, то такого события нет. Задать все истинные элементарные предложения – это значит полностью описать мир. Мир полностью описывается, если заданы все элементарные предложения и указано, какие из них истинны, а какие ложны»[78].

Посредством логических операций можно преобразовывать элементарные предложения, соответствующие элементарным фактам («операция – это то, что необходимо сделать с предложением, чтобы образовать из него другое предложение»), и составлять из них совокупность предложений (т. е. текст), причем истинностные возможности элементарных предложений служат условием истинности и ложности сложных предложений. «Истинностные условия определяют то поле возможностей, которое предложение предоставляет фактам» [79]. Таким образом в модели Витгенштейна элементарные и более сложные (составные) факты описываются "атомарными" и "молекулярными" (составными) предложениями, к которым применяется хорошо разработанный аппарат формальной логики исчисления предикатов. Причем, согласно этой модели, каждое "атомарное" (элементарное) предложение является либо истинным, либо ложным, каждое "атомарное" предложение не зависит от другого, т. е. истинность или ложность одного никак не влияет на истинность или ложность другого. Тогда и сами факты независимы друг от друга, - любой факт может иметь место или не иметь, а всё остальное останется тем же самым.

Поскольку между фактами нет причинных связей, категория причинности просто используется в языке для упорядочивания последовательности хода событий и установления направления времени, а вера в причинную связь явлений, по Витгенштейну, (как впрочем, и по Расселу), есть предрассудок нашего мышления, восходящий к мифологии. Эти взгляды Витгенштейна коррелирует с идеями эмпириокритицизма Э. Маха, считавшего, что описание мира должно включать только т. н. нейтральные элементы опыта (факты как комплексы ощущений), которые сами по себе причинно не связаны, а фантом причинности появляется в процессе упорядочивания языковых символов, маркирующих первичные комплексы ощущений. Здесь, очевидно, что Витгенштейн отождествил структуру языка пропозициональной логики со структурой реального мира (со структурой «скрытой логикой мира», - по его же выражению, или же с принципом «центрального порядка», как у Гейзенберга) и тем самым, как было указано выше, онтологизировал язык, а мир, в свою очередь, наделил семиотическим содержанием. Первая идея впоследствии стала основополагающей в философских изысканиях Мартина Хайдеггера, который воспринимал язык как феномен экзистенциального уровня и интерпретировал «язык как дом бытия», а вторая всегда присутствовала в философской ориентации всех великих исследователей природы, начиная от Пифагора и Платона, продолжая Галилеем, Кеплером и Ньютоном и заканчивая Бором, Гейзенбергом, Эйнштейном, Хокингом и Пенроузом.

Стало быть, если действительность выступает перед познающим субъектом как комбинация независимых фактов, а может быть таковой и является, то наука как специфический способ отображения этой действительности представляет собой упорядоченную комбинацию предложений, являющихся объективными коррелятами этих фактов, - и этим, по Витгенштейну, исчерпывается задача науки. Все метафизические высказывания, (философские, художественные, религиозные, бытовые), не то, чтобы являются совсем ложными, ошибочными или недостаточно обоснованными и достоверными, - просто они научно бессмысленны, лишены смысла в контексте научного языка, т. е. семантически несоизмеримы с ним. Анализируя проблемы высказываний, связанные с неоднозначностью значений слов и особенностями их употребления, Витгенштейн приходит к выводу, что т. н. философские проблемы – это псевдопроблемы, а предложения, из которых состоит философский текст в логическом отношении не обладают никаким смыслом. «Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны, - пишет он. – Вот почему на вопросы такого рода вообще невозможно давать ответы, можно лишь устанавливать их бессмысленность Большинство предложений и вопросов философа коренятся в непонимании логики нашего языка»[80].

Философия как некоторая система знаний, рассматриваемая в таком контексте, не является наукой, но ограничивает спорную территорию науки. Само слово "философия", согласно взглядам Витгенштейна, «должно обозначать нечто, стоящее под или над, но не рядом с науками. Цель философии – логическое прояснение мыслей». Правильный метод философии, заключает Витгенштейн свой «Логико-философский трактат», состоит в следующем: «Ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, то есть кроме высказываний науки, - следовательно, чего-то такого, что не имеет ничего общего с философией. А всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, доказывать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений»[81].

По поводу последнего витгенштейновского афоризма уместно привести два характерных примера, показывающих противоположное отношение выдающихся ученых ХХ века, создателей неклассической науки. Первое – высказывание одного из создателей квантовой механики Вольфганга Паули, который заметил, что «для позитивистов дело решается просто: мир делится на то, что можно ясно высказать, и на то, о чём нужно молчать. … Но, конечно, нет философии бессмысленнее. Ведь почти ничего ясно высказать нельзя. Если отсеять всё неясное, останутся, наверное, только совершенно неинтересные тавтологии»[82]. Второе принадлежит Н. Бору (который, кстати сказать, в большей мере разделял мнение Паули) и характеризует философскую ориентацию Поля Дирака – человека, открывшего антиматерию. «Мне представляется замечательным, - говорил Бор в беседе с Гейзенбергом, - как бескомпромиссно Поль Дирак относится к вещам, не допускающем ясное выражение на логическом языке выражение; то, что вообще может быть сказано, считает он, может быть также и ясно сказано, а о чём нельзя говорить, о том, по выражению Витгенштейна, нужно молчать»[83]. Таким образом, как в философской среде, так и в научных кругах очень серьёзно относились к проблеме изоморфного отображения реальности мира средствами языка, и этот вопрос до сих пор не утратил своей актуальности.

В дальнейшем эти положения философского учения Витгенштейна времен «Трактата» (которые, надо отметить, в последствии, а именно, в период «Философских исследований», он существенно пересмотрел), равно как и ориентация ряда философов, входящих в т. н. Венский кружок (см. ниже), часто трактовались как полное отрицание ими какой-либо когнитивной ценности вненаучных методов осмысления мира (в частности, того, что мы привыкли называть метафизикой). Хотя доля правды тут есть, но в целом, это слишком большое преувеличение, - речь здесь идет только о том, что эти мыслители утверждали факт (восходящий к Ньютону) семантической несоизмеримости некоторых гуманитарных форм мышления с истинно научным (логико-формализованным и математизированным) дискурсом и настаивали на недопустимости их смешивания в одном и том же тексте, претендующем на статус строгой и точной науки.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17