Такова, по существу, и современная парадигма познания мира. Об этом, но уже в стиле рационального мышления, писал в книге «Математическое мышление» выдающийся математик 20 века Герман Вейль: «В природе существует внутренне присущая ей скрытая гармония, отражающаяся в наших умах в виде простых математических законов. Именно этим объясняется, почему природные явления удается предсказывать с помощью комбинации наблюдений и математического анализа. Сверх всяких ожиданий убеждение (я бы лучше сказал, мечта) в существовании гармонии в природе находит все новые и новые подтверждения в истории физики»[196]. Здесь в очередной раз видно, что религиозная ориентация ученого или отсутствие таковой (то же самое можно сказать и о философских предпочтениях) никак не влияют на результат окончательных выводов относительно роли и места математики в познании мира.

Роджер Пенроуз, комментируя исключительную плодотворность математики в науке, в частности, использования понятия числа (речь идет о действительных числах) от Пифагора до наших дней, приходит к аналогичному заключению. «Система действительных чисел, - пишет он, - выбрана в физике в силу ее математической полезности, простоты и изящества, а также поскольку она согласуется на очень широком интервале масштабов с физическими понятиями пространства и времени. <...>. Как оказывается, природа оказалась к нам на удивление благосклонна, сделав те самые действительные числа, которые мы привыкли повседневно применять для описания предметов на макромасштабах, пригодными и для описания расстояний, гораздо меньших, чем атомные. <...>. Почему же мы так уверены, что эти числа дают точное описание физических явлений? <...>. Должно быть эта уверенность – возможно, неверная – основывается на логическом изяществе, внутренней согласованности и математической мощи системы действительных чисел в сочетании с верой в глубинную математическую гармонию природы»[197].

Эти сомнения выдающегося ученого понятны – никто в наше время, пожалуй, и не отрицает, что проблема соответствия математического (и любого другого) описания мира некоторой, если так можно выразиться, скрытой от нас истинной логики его развития еще не решена, а сама постановка вопроса не получила (а возможно, и не получит) достаточно убедительного логического обоснования. В конце концов, эти вопросы так или иначе входят в круг картезианской проблемы о невозможности (за неимением подходящего контекста) логически строго доказать даже реальность существования внешнего мира и самого человека (что уж говорить о языке его описания), так что известное положение философии Декарта: «Мыслю, следовательно, существую» и все вытекающие из него, так сказать, «логические» следствия – это, с современной (геделевской) точки зрения, вполне удобный прием для перехода в другой смысловой контекст. Это вполне приемлемый эпистемологический рецепт для снятия в предыдущем контексте какой-либо неразрешимой проблемы (или переосмысление ее как псевдопроблемы), поскольку универсального контекста о мире для наших познавательных целей в нашем распоряжении все равно нет, даже если таковой (что-то вроде первичной логики мира) на самом деле существует.

В силу невозможности окончательной верификации (как логической, так и эмпирической), любые философские (т. е. метафизические) рассуждения и дискуссии по поводу надежности имеющихся обоснований математики и соответствия этой математики объективному миру, в целом, неконструктивны и бесперспективны для науки, поскольку, как заметил Витгенштейн, философия, по сути дела, «оставляет все так, как оно есть. И математику она оставляет такой, как она есть, не может продвинуть ни одно математическое открытие», а все проблемы соответствия, в конце концов, решаются посредством эксперимента.

Правда, высокую степень соответствия нашей теоретической модели и природного явления можно трактовать как совпадение нашей логики и той самой первичной логики мира, хотя все рассуждения о ней вполне метафизичны, а само признание ее существования – это не более, чем символ некоторой сциентистской веры. Однако важно то, что эта картезианско-галилеевская вера в семиотическую природу мира, т. е. в реальность и осмысленность Книги природы, написанной Создателем, не только не мешает познавать мир, но в определенной степени помогает, поскольку сами наши высказывания о мире эта вера делает логически осмысленными, т. е. конкретно истинными или конкретно ложными (т. е. научным заблуждением), но все же не бессмысленными, а имеющими определенный смысл и значение, которые требуют проверки. И что знаменательно в современной фундаментальной науке и что принципиально ее отличает от науки прошлого, так это ее символическая и математическая сущность. – Чем более сложную и менее наглядную часть реальности человек пытается описать, тем важнее становится всесторонний математический модельно-имитационный эксперимент, который позволяет адекватно выбрать стратегию постановки эксперимента реального, поскольку без математической модели и предварительных результатов расчета вообще непонятно, что и как следует измерять и какие результаты (числовые значения исследуемых параметров) ожидать.

«Вера ученых в силу и истину математики настолько безоговорочна, - отмечает в связи с этим С. Лангер, - что их работа постепенно становится все менее наблюдением и все более вычислением. <...>. С развитием математического метода в физике осязаемые результаты эксперимента становились все менее эффективными. С другой стороны, возрастала в обратной пропорции их значимость. Люди в лаборатории настолько отдалились от старых форм экспериментирования (типичными образчиками которых были весы Галилея и воздушный змей Франклина), что о них не скажешь, будто они вообще наблюдают подлинные объекты своего любопытства. <...>. Настоящие феномены стоят за ними в качестве их предполагаемых причин. <...>. непосредственно наблюдаемое есть только знак физического факта, оно требует интерпретации для выработки научных предположений. Достоверность наблюдаемого есть не просто наблюдение, но наблюдение и расчет, наблюдение и трактовка. <...>. Проблемой наблюдения является все, что не заслоняет проблемы значения. И триумф эмпиризма в науке подвергается опасности со стороны той удивительной истины, что наши чувственные данные являются прежде всего символами. <...>. И вот неожиданно здание человеческого знания выступает перед нами не в виде огромного собрания отчетов, основанных на чувственных данных, а как структура фактов, которые являются символами, и законов, которые являются их значениями»[198].

Математическая символизация мира – вот новая порождающая идея современной парадигмы познания. Как заметил Илья Пригожин, «современная наука в целом становится все более нарративной»[199], она превращается в некое специфическое повествование, так сказать, в символический нарратив, написанный экспериментатором-повествователем на математическом языке, удобном для понимания специалистами, и затем, по возможности, истолкованном философом-повествователем на языке философии, удобном для гуманитарной сферы культуры. О семиотической (знаково-смысловой) природе мира и процесса его познания, о нерасторжимой связи наблюдателя с наблюдаемым объектом (что особенно проявило себя в процессе «общения» с микромиром) и о сугубо нарративной природе неклассической науки писал и выдающийся отечественный семиотик .

Осмысливая такую необычную ситуацию в квантовом эксперименте, когда то, что мы затем принимаем в качестве реальности и осуществившегося настоящего, возникает в процессе эксперимента и его дальнейшей интерпретации, но до этого момента представляет собой всё возможное количество будущих нереализованных состояний объекта (т. н. виртуальное состояние), он пишет: «Будущее предстает как пространство возможных состояний. Отношение настоящего и будущего рисуется следующим образом. Настоящее – это вспышка еще не развернувшегося смыслового пространства. Оно содержит в себе потенциально все возможности будущих путей развития. Важно подчеркнуть, что выбор одного из них не определяется ни законами причинности, ни вероятностью: в момент взрыва эти механизмы полностью отключаются. Выбор будущего реализуется как случайность. ... Произошедшее получает новое бытие, отражаясь в представлениях наблюдателя. При этом происходит коренная трансформация события: то, что произошло, как мы видели, случайно, предстает как единственно возможное. Непредсказуемое заменяется в сознании наблюдателя закономерностью. С его точки зрения, выбор был фиктивным, объективно он был предопределен всем причинно-следственным движением предшествующих событий»[200].

Таким образом, если в случае моделирования жизни литературой «реальность навязывает свою структуру языку», то в случае моделирования явлений микромира, в некотором смысле, получается, что «язык подчиняет реальность своей организации», т. е. наблюдатель как смыслоорганизующее начало своими измерениями необратимо выбирает единственную реальность из многих возможных и создает её образ посредством интерпретации полученных результатов. Стало быть, посредством языка наблюдатель создает текст, который утверждает данную реальность (результат измерений квантового объекта) как единственно возможную и характеризует то, что называется «быть на самом деле», причем само это «самое дело» до момента наблюдения не существовало как нечто реальное, а возникло как результат эксперимента и трактовки наблюдателя. Здесь квантовая неопределенность и стохастическая стихия микромира упорядочивается словом (т. е. семантически организуется) и превращается в некоторое подобие привычной нам причинно-следственной реальности классического типа.

Итак, будем считать: 1. Есть мир реальных сущностей, структурированный по законам его (мира) внутренней логики (в духе идей К. Поппера о трёх мирах[201]), т. е. мир – это знаково-смысловая (семиотическая) среда ноуменального характера; 2. Есть наша языковая (логико-математическая) система, отображающая его феноменально данные характеристики структурно-упорядоченным образом в более или менее изоморфном тексте. – Тогда эпистемологическое отношение к нашим высказываниям о мире, полученным в рамках возможных логико-математических моделей, и к самому миру, можно выразить следующими словами Витгенштейна: «Высказывание не может затрагивать логическое строение мира, поскольку для того, чтобы высказывание вообще было возможным, чтобы предложение могло иметь смысл, мир уже должен иметь ту логическую структуру, которое имеет оно. Логика мира первична по отношению к любой истине и лжи. <...>. В предложении должно усматриваться логическое строение того состояния дел, которое делает его истинным или ложным»[202].

Но поскольку ноуменальный уровень мира принципиально недоступен познанию, а репрезентации поддаются только его феноменальные проявления (т. е. реально существует, согласно мнению Н. Бора и установкам копенгагенской философии, всё то, что так или иначе может быть измерено), то получается так, что о смысле мира мы можем судить не иначе, как опираясь на смысл тех утверждений, которые мы же сами и вырабатываем в процессе интерпретации эмпирических данных, основываясь на фундаментальных положениях существующей в данный период когнитивной парадигмы. Тогда то, что мы привыкли называть объективной реальностью, можно рассматривать как некую виртуальную сущность, не имеющую изоморфных семантических эквивалентов (виртуальная реальность), а то, с чем мы оперируем “на самом деле” (так сказать, реальная реальность) – есть именно то, что доступно наблюдению, ибо так называемое “самое дело”, согласно квантовой философии, как раз и являет себя в процессе измерений.

Эту идею копенгагенской школы, вызревшую у Бора, Гейзенберга, Паули и других физиков в процессе их “общения” с парадоксальной сущностью квантового мира, по-своему выразил Витгенштейн. «Реальность, соответствующая смыслу предложения, - писал он, - все-таки не может быть ничем иным, как его составными частями, поскольку мы ведь не знаем ничего иного. Если же реальность состоит в чем-то ином, то это, во всяком случае, не может быть ни обозначено, ни выражено; ибо в первом случае это была бы еще одна составная часть, а во втором выражение было бы предложением, для которого вновь возникала бы та же самая проблема, как и для первоначального предложения»[203].

Стало быть, контекст нашего познания, т. е. та семиотическая система, в которой мы так или иначе сумели отобразить некоторую часть реальности, - это и есть та смыслопорождающая среда, из которой мы при помощи известных логических процедур извлекаем смыл, выступающий в виде объективного коррелята этой реальности. Ведь материалом для нашей логики служат объекты языка – имена, знаки, предикаты, предложения и т. д., и т. п., - а вовсе не предметы внешнего мира. Очевидно, что все эти когнитивные процедуры, без которых не может состояться познание, так сказать, «отфильтровывают» из всего многообразия явлений и ситуаций, присущего миру, определенную более или менее значительную его составляющую и оставляют в результате некоторый логически упорядоченный (или математически выраженный) остаток. – И это как раз есть именно то, что мы затем (после необходимой эмпирической проверки) воспринимаем как семантический эквивалент скрытой от нас реальности, которая в результате всего этого как бы уже и не может не соответствовать смыслу наших предложений о ней.

Заключение

I. Реалии неклассической науки и новые принципы научной рациональности.

Подводя итог всему вышеизложенному, мы должны сделать некоторые выводы относительно методов познания, сложившихся в науке неклассического периода и оценить новые принципы научной рациональности, соответствующий неклассической когнитивной парадигме. Выполненный в данной работе семиотический и гносеологический анализ (который отнюдь не претендует на полноту и окончательность), основанный на ряде примеров из области неклассической физики, а также мнения самих ученых, развивающих передний край фундаментальной науки, свидетельствуют о том, что:

1. Наука ХХ века вышла на качественно новый уровень познания природы по сравнению с периодом развитой классической науки. Можно констатировать, что возник, образно говоря, когнитивный квантовый скачок, основные параметры которого логически не вытекают из предыдущей парадигмы познания, а наоборот – требуют совершенно новой логики мышления, методических приёмов и методологических установок, а главное – принципиально нового языка, на основе которого можно более изоморфно представить объекты и процессы, составляющие предмет неклассической науки, в образах и понятиях, позволяющих ввести новые знания о фундаментальных природных явлениях в философский и общекультурный контекст.

2. Стало очевидным фактом, что образы природы, научные термины и понятия прошлого периода науки, описываемые теми же самыми словами, существенно изменили своё смысловое содержание, причём зачастую до такой степени, которая делает теоретические схемы классической и неклассической физики, относительно одного и того же явления или объекта настолько семантически несоизмеримыми, что возникает ощущение, что теоретическому описанию и осмыслению подверглись различные предметы. Особенно это касается объектов микромира (атомы, ядра атомов, элементарные частицы, поля и т. п.) и мегамира (Вселенная как целое, квантовый вакуум, гравитация, темная материя, искривленная геометрия пространства и т. д.).

Гносеологическая проблема состоит в том, что несоизмеримость языков описания и интерпретации приводит к такой когнитивной ситуации, что о тех реально существующих референтах, которые репрезентируются в соответствующих текстах (в теориях) можно говорить только в ноуменальном плане, поскольку в плане феноменальном, т. е. так, как они представлены в языковых моделях на основании доступных наблюдению эмпирических характеристик, их нельзя сравнивать на какой-либо общей смысловой основе.

3. Единственной разумной языковой опорой, логически непротиворечиво связывающей теории классической и неклассической науки, остается только математика (такова позиция всех современных ученых-фундаментальщиков), объекты которой наделены некоторым вневременным смыслом, общим для любой системы уравнений, описывающей поведение реальных или модельных физических объектов. Старые теории классического периода (например, ньютоновскую теорию всемирного тяготения и эйнштейновскую теорию гравитации (общую теорию относительности), классическую и квантовую электродинамику или классическую и квантовую теории излучения и т. д.) связывают соответствующие предельные переходы в математических уравнениях.

Только так можно зафиксировать непротиворечивость старых теорий с новыми и преемственность новых (принцип соответствия), несмотря на то, что философские аспекты основных понятий этих теорий (базовый словарь) принципиально различны и семантически несоизмеримы. Семиотическая цепочка – знак, значение, денотат и референт – сохраняется, но в силу того, что, как говорил Витгенштейн «язык переодевает мысли», научные модели разных эпох, репрезентируют, в некотором смысле, различные референты, и критерии научной рациональности и понятия научной истины базируются на различных основаниях. И если нет логически легитимной возможности на понятийных основаниях перейти от одной системы утверждений, к другой, вроде бы аналогичной, но принадлежащей к другому дискурсу (а значит содержательная дискуссия здесь невозможна), то остается только апеллировать к их математическому содержанию, поскольку именно оно обеспечивает условия для того, чтобы, как говорил Гейзенберг, «с помощью однозначной формулировки точно следовать определенному направлению мысли»[204].

На эту тему постоянно рассуждал и Фейнман. «Математика – это путь, по которому мы переходим от одной совокупности утверждений к другой, - писал он. – И она, очевидно полезна в физике, потому что говорить о вещах мы можем по-разному, а математика позволяет нам выяснять следствия, анализировать ситуации и видоизменять законы, чтобы связать различные утверждения (подчеркнуто мной, - А. К.)»[205]. Развивая эту идею более детально, Гейзенбкрг писал: «Вообще говоря, нет принципиальных оснований отрицать возможность полного согласования разговорного слова с искусственным языком математики, и можно задаться вопросом, почему в квантовой механике этого не произошло, тогда как в теории относительности разговорный язык вполне естественно слилися с математическим? – Подлинная причина столь различного хода событий кроется в том примечательном обстоятельстве, что в языке, соответствующем матемтаическому формализму квантовой теории, уже нельзя опираться на классическую аристотелевскую логику, - её пришлось заменить другого рода логикой. К счастью, математики уже давно поняли возможность существования таких неаристотелевских логик, исследовали их и выяснили принципиальные проблемы, связанные с их использованием»[206].

Это очень важная в семиотическом плане мысль – не только семантика терминов классической и квантовой физики различна, но отличается и логика, с помощью которой научным высказываниям придают обоснованность. Таким образом, язык классического мышления по ряду важнейших параметров несоизмерим с языком, необходимым для адекватного описания процессов квантовой реальности, и только абстрактный язык математики способен формально соединить два эти уровня мышления. В самом деле, все три составных компонента семиотики – синтактика, семантика и прагматика, реализуются в математическом языке вневременным и стандартным способом, поэтому никакие терминологические нестыковки или вненаучные соображения не мешают связывать различные утверждения, обсуждать и интерпретировать их без риска впасть в анахронизм. Поэтому и принципы рациональности в науке (т. е. то, что для неё в самом деле продуктивно) определяется возможностью создать непротиворечивый сквозной математический текст, связывающий в единую систему не только отрасли одной и той же науки, но и, возможно, все дисциплины, входящие в блок естествознания.

4. Исходя из этого, есть все основания утверждать, что именно выбранный тип научного дискурса определяет характер отношения между теорией и объектом и формирует критерии научной рациональности. Дискурс реализуется в языке, и тот язык, который оказывается более адекватным для репрезентации данного положения вещей (рассматриваемой научной проблемы) имеет определенные привилегии стать на время базовой смыслопорождающей информационно-семантической средой (научной парадигмой, - Т. Кун), - т. е. порождать такие тексты, уровень организации которых (верификационно-фальсификационные возможности, соотношение истинностного и ложного, относительная простота математической модели) придают им статус магистральной научной теории[207]. Тогда любые экспериментальные данные (т. е. научные факты), поскольку они нагружены теоретическим содержанием именно этой теории, профильтрованные через концептуальное сито магистрального дискурса нормальной науки, на некоторое время становятся его верификаторами.

Излишне напоминать (хотя это изменение гносеологической позиции утвердилось не так давно) что, поскольку какого-либо абсолютно привилегированного изоморфного миру научного языка у человека не существует даже теоретически, поэтому всегда есть место в науке для параллельного существования конкурирующих научно-исследовательских программ (И. Лакатос), и даже для философской ориентации, типа «всё позволено» и соответствующе пролиферации теорий (П. Фейерабенд), - (т. е. фактически, пролиферации текстов). Как замечает по этому поводу : «Существенное изменение состоит в отказе от предпосылки о единственном точном языке, который, благодаря своей логической форме, общей для него и описываемого мира, предписывает закон всякого анализа языка и действительности. Место этой метафизической или же трансцендентально-семантической предпосылки занимает новая рабочая гипотеза о неограниченном количестве так называемых «языковых игр», разнообразных, но более или менее родственных, исторически возникающих и распадающихся»[208]. К этому можно только добавить, что важно, чтобы всё это многообразие «языковых игр» (как это назвал Витгенштейн) не выходило за пределы, а вписывалось в систему фундаментальных для науки границ – статистически достоверных (а потому и научно истинных) принципов сохранения.. Мы же здесь приходим к выводу, что наиболее продуктивной для целей научного познания и адекватной миру являются математические языковые игры, в которых «бытие просвечивается, так сказать, систематически и планомерно, хотя и в узко ограниченной области»[209]. Однако, как считают многие из тех, кто стоит на передовых рубежах науки, эта область постепенно и неизбежно расширяется.

Очевидно, что в процессе научного поиска (и соответствующих языковых игр) раньше или позже найдутся новые факты, которые не вписываются в стандартную концептуальную схему, возникнет кризис парадигмы, в процессе которого будет формироваться аномальный дискурс (Р. Рорти), т. е. будут возникать соответствующие новым реалиям теоретические задачи и принципы исследования, вырабатываться новые нормы интерпретации, трансформироваться критерии научной рациональности и создаваться новые научные сообщества, - так что наука всегда чревата революциями, и это бесконечный процесс.

II. Роль и место философии в современной науке.

Эта новая и достаточно необычная обстановка, обусловленная открытиями в области фундаментальных наук, требует новых принципов философской интерпретации и даже ставит вопрос о роли и месте самой философии как способа интерпретации динамики процесса научного познания мира. Здесь появляется возможность на материале неклассической науки критически рассмотреть её давние притязания на методологические приоритеты по отношению к конкретным отраслям современного естествознания. В этой связи мы сразу же заметим, что отрицаем любые утверждения относительно того, что философия определяет методологию научного поиска, создает конкретные предпосылки для разработки теории или интерпретации экспериментальных данных. В истории европейского естествознания нет примеров того, как философия давала непосредственные указания, которые помогали осуществлять конкретную научную программу. В арсенале философии как формы познания нет средств, с помощью которых можно получать референтную и научно достоверную информацию. Другое дело, когда философия, базируясь на конкретных достижениях науки, создает соответствующий философский и культурный климат в научном сообществе, вводит новую научную информацию в общекультурный контекст, делая её достоянием всего общества, утверждает когнитивные, социальные и моральные приоритеты, а также этические нормы научной деятельности ученого. В этом аспекте с философией может конкурировать только религия, и кстати сказать, взаимная толерантность между этими тремя важнейшими элементами культуры обусловливает устойчивое развитие любой социокультурной системы.

Уже неоднократно упоминавшийся один из крупнейших современных представителей постпозитивистской философии американский философ Ричард Рорти, позицию которого в отечественной философии относят к неопрагматизму, подчеркивая современную ситуацию политекстуальности, сложившуюся в системе познания мира, обращает внимание на то, что претензии традиционной философии (условно говоря, от Канта до Гуссерля) быть «зеркалом природы», приобрести свойства «строгой науки», иметь статус методологического судьи или эксперта, вырабатывающего схему обоснования науки вообще и её частных дисциплин, и т. п. претензии на звание «царицы наук», которые и раньше были по меньшей мере спорными, в постнеклассический период выглядят совершенно несостоятельными.

«Философия как дисциплина, способная дать нам "правильный метод поиска истины", - пишет Рорти, - зависит от нахождения некоторого постоянного нейтрального каркаса всех возможных исследований. ... До тех пор, пока некоторый такой каркас не будет найден, отказ от образа Зеркала приводит нас к отказу от представления о философии как о дисциплине, выносящей приговор науке и религии, математике и поэзии, разуму и чувству, находя для каждой из этих областей подобающее место. ... Мы должны освободиться от представления, что философия может объяснить то, что наука оставляет необъясненным. … Позитивисты были абсолютно правы в своём императиве об искоренении метафизики, если под метафизикой понимать попытку дать знание там, где этого не может сделать наука»[210].

По замечанию известного немецкого психолога и философа Вильгельма Вундта, философия упраздняется из системы специальных наук и сами науки «последовательно отделяются от философии, как их общей матери-науки», и по мере развития этого процесса положение философии в общей системе познания мира меняется. «Но вместе с этим изменением положения философии, - считает Вундт, - она получает новую задачу, которая находит своё место уже более не в системе специальных наук, но в примыкающей к ней особенной системе философских наук: оставшаяся на долю философии задача сама по себе лежит вне областей частных наук, потому что она покоится на отношениях и связях, в которых стоят друг к другу различные части человеческого знания, как составляющие части одной и той же системы познания»[211].

С аналогичных позиций рассматривает состояние современной науки и место философии в общей системе познания и Генрих Риккерт. «Характерной чертой современного состояния науки, - пишет он, - является обособление отдельных специальных наук: каждая часть действительности стала предметом особой такой науки. Это не всегда было так. Философия первоначально включала в себя решительно все проблемы действительного бытия. Но эта стадия развития уже давно миновала, и философии никогда не вернуться к ней. С течением времени специальные науки постепенно отобрали у философии все проблемы, касающиеся действительного бытия, а поэтому и предмет философии должен был измениться. ... Не дело философии выступать в этой области с какими-то особыми притязаниями, противоречащими выводам частных наук. В мире действительных объектов уже совсем нет места для специфически философской постановки и обработки проблем. Поэтому в отношении к действительности у философии, - пишет Риккерт, - остается только одна задача: в противоположность частным наукам, ограничивающимся всегда частями действительности, она должна быть наукой о её целом»[212]. Но это не означает (как это полагают, например, представители позитивистской ориентации в её крайних формах), что научно-познавательная роль философии на современном этапе развития естествознания уже полностью исчерпана. – Как раз наоборот, философия, избавившись от чуждых ей проблем, уступив их решение частным научным дисциплинам, продолжает прочно занимать своё законное и по праву принадлежащее ей место в системе познания мира. Она, объединяя всю совокупность знаний в более или менее стройную систему мировидения, включает в неё понятия о культурных и духовных ценностях и цели человеческого существования, т. е. создает цельную картину мира.

Это именно то специфически философское знание, считает Риккерт, которое может нам дать только философия после того, как «частные науки о бытии отобрали у неё в принципе все части действительности, а стало быть, и все чистые проблемы действительности», т. е. поставили демаркационные границы, определяющие области знания научного и вненаучного типов. «Но такое ограничение задач философии отнюдь не уменьшает её компетенции, - утверждает он. – Ибо ведь вся работа объективирующих наук о действительности с точки зрения лежащих в её основе теоретических ценностей и присущего ей теоретического смысла необходимо становится предметом философского исследования. ... Можно даже сказать, что философия ценностей отличается от прежней философии, стремившейся к познанию действительности, только тем, что она во всех отношениях шире последней»[213]. Задача новой философии, таким образом, состоит не в том, чтобы претендовать на роль некоторой сверхнауки или, так сказать, "науки наук", а в том, чтобы связать все научные достижения и ценности человеческого существования с действительностью, т. е. «истолковать смысл разнообразных проявлений жизни и в конечном счете вскрыть единый общий смысл многообразия человеческого существования»[214].

С такой позицией мог бы в целом согласиться и Витгенштейн, который, по словам Р. Рорти, пробудил нас от мечты, разделяемой Платоном и Рейхенбахом о философии как о системе некоторых сверхпонятий, позволяющей создавать знание «о природе научного знания, как результате успешного исследования природы всякого возможного исследования». В этой связи, утверждая, что философия это не наука или учение, которое производит конкретную информацию, а деятельность, помогающая адекватно осмысливать научные понятия и встраивать их в общую систему культуры, Витгенштейн писал: «Философская работа, по существу, состоит из разъяснений. Мысли, обычно как бы туманные и расплывчатые, философия призвана делать ясными и отчетливыми. ... Философия есть борьба против зачаровывания нашего интеллекта средством нашего языка. ... Итог философии – обнаружение тех или иных явных несуразиц и тех шишек, которые набивает рассудок, наталкиваясь на границы нашего языка. Именно эти шишки и позволяют нам оценить значимость философских открытий»[215].

Венские позитивисты, отрицая конкретно-познавательную роль философии, тем не менее, признавали её мировоззренческое значение. «С помощью науки, писал по этому поводу глава Венского кружка М. Шлик, - предложения верифицируются, с помощью философии предложения объясняются. Наука занимается истинностью предложений, философия - тем, что они на самом деле означают. Содержание, душа и дух науки состоят, естественно, в том, что именно в действительности означают её предложения; философская деятельность по наделению смыслом есть, таким образом, альфа и омега всего научного знания. Это понимали и раньше, когда говорили, что философия одновременно и лежит в основании, и является высшей точкой в здании науки»[216]. Правда, добавляет он, при этом ошибочно полагали, что фундамент науки состоит из чисто "философских" предложений, т. е. предложений теории познания, а венцом являются философские предложения самого общего характера, называемые метафизикой. Тем не менее, считает Шлик, истинно великий исследователь – это всегда философ, а не просто естествоиспытатель.

Ричард Фейнман осуждал методологические претензии некоторых философов, которые утверждали, что философия может дать науке то, что сама наука выработать не в состоянии, - например, некоторое общее видение фундаментальной физической проблемы. «Эти философы, - писал он по этому поводу, - всегда топчутся около нас, они мельтешат на обочинах науки, то и дело порываясь сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей тонкости и глубины наших проблем»[217]. Сравнивая общеметодологические требования философии по отношению к науке и реальность самого научного процесса, Фейнман разъяснял: «Философы прежде всегда нас учили, что одно из основных свойств науки, неотделимых от неё, - это требование, чтобы в одинаковых условиях всегда происходили одни и те же события. Но это неверно, это вовсе не основное условие науки. На самом деле в равных обстоятельствах одинаковые события не происходят, предсказать их можно только в среднем, только статистически. ... Философы порой много говорят о вещах, совершенно необходимых науке; и это всегда, как можно в этом убедиться, весьма наивно и, по всей видимости, ошибочно. К примеру, некоторые философы, и не только философы, утверждали, что для научных открытий существенно, чтобы один и тот же опыт приводил к одним и тем же результатам. Но ведь это абсолютно неверно. Для науки это условие необязательно; оно может быть установлено после опыта, но нельзя этого требовать до опыта»[218].

Фейнман постоянно указывал на то, что ценность фундаментальной науки (он говорил конкретно о физике) не столько в том, что она позволяет выстроить модель, которая логически стройно и непротиворечиво объясняет некоторую совокупность известных фактов, предсказывает новые, и это предсказание хорошо согласуется с экспериментами, но главным образом в том, что она постоянно направлена на дальнейшее уточнение самой хорошей, проверенной и авторитетной теории и даже на её возможное опровержение. А опровержение часто бывает обусловлено некоторыми небольшими (практически несущественными) несоответствиями между этой устоявшейся и признанной теорией и данными наблюдений. И в процессе анализа для того, чтобы внести необходимые поправки в такую теорию, чтобы объяснить эти едва заметные отклонения, её фактически приходится полностью пересматривать и строить совершенно новую теорию. Так произошло с теорией гравитации, - приводит пример Фейнман, - когда Эйнштейну для объяснения тонких эффектов, связанных с движением планеты Меркурий по орбите, пришлось отказаться от теории Ньютона и построить общую теорию относительности, которая попутно привела к кардинальному изменению философских представлений о пространстве и времени.

Очень часто на этом пути, как мы уже указывали, приходится полностью ломать старые представления, порожденные житейским опытом и здравым смыслом, отказываться от привычных аналогий и прибегать к абстрактным математическим выражениям. Многое, что нам кажется разумным, не имеет никакого отношения к реальности природы, особенно на фундаментальном её уровне, а некритическое подчинение устоявшимся принципам, традиционным критериям научной рациональности и философским предпочтениям часто заводит в тупик. «Это кажется разумным, - замечал по этому поводу Фейнман, - но именно с разумного и начинаются все наши беды»[219]. Языком истинно научного познания природы, по Фейнману, является математика, а отнюдь не философия. Впечатляющие возможности математики в познании мира и описании законов природы, как считал Фейнман, доказывают, что именно «математика дает глубокое описание природы, а всякая попытка выразить природу, опираясь на философские принципы или интуитивные механические аналогии, не приводит к серьезным результатам. ... Философы пытаются рассказать о природе без математики. Я пытаюсь описать природу математически»[220]. Однако, Фейнман никогда не отрицал мировоззренческого значения философии, и своё отношение к ней хорошо характеризует он сам: «Некоторые говорят (и они правы в случае, например, уравнений Максвелла) – бросьте вы вашу философию, все эти ваши фокусы, а лучше угадывайте-ка правильные уравнения. Задача лишь в том, чтобы вычислять ответы, согласующиеся с экспериментом, и если для этого у вас есть уравнения, нет никакой нужды в философии, интерпретации или в любых других словах. - Это, конечно, хорошо в том смысле, что занимаясь одними уравнениями, вы свободны от предрассудков и вам легче отгадывать неизвестное. Но, с другой стороны, может быть именно философия помогает нам строить догадки»[221].

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17