Так, например, математическое выражение, связывающее параметры т. н. черной дыры (её массу, радиус и скорость убегания из поля её тяготения) R=2GM/c2, можно получить как на основании законов Ньютона (её выводил ещё Лаплас), так и в рамках теории относительности (формула Шварцшильда). Однако, это одинаковое выражение, полученное из предпосылок резко различающихся теорий, описывает два совершенно разных объекта, поскольку в ньютоновской механике понятия предельной скорости (скорости света) не существует, не существует и понятия об искривлении пространства тяготеющими массами и т. д. Следовательно физическая природа объектов, для которых проводится расчет, их влияние на структуру пространства-времени и все вытекающие отсюда последствия (порождающие феномен черной дыры), оказываются принципиально различными настолько, насколько различны две эти парадигмы. Аналогично этому, квазиклассическое описание атома водорода, которое впервые дал Нильс Бор, совпадает как с результатами эксперимента, так и с более рафинированной моделью, построенной исключительно на принципах квантовой механики, - и тем не менее, речь здесь идет о совершенно двух разных объектах. Это ещё один пример семантической несоизмеримости теорий, рассматривающих вроде бы один и тот же объект (объективно существующий референт), но так, что в модельном отображении (в репрезентации посредством соответствующего языка) они выглядят как различные сущности, несмотря даже на совпадение эмпирических фактов – результатов измерений.

13.5.  Идеальная наука и социально-политические реалии.

Можно привести большое количество примеров из разных отраслей науки, иллюстрирующих положение о несоизмеримости теорий и, если так можно выразиться, ментальном разрыве парадигм. Однако важно то, что математический аппарат теорий (как истинный язык естествознания), постоянно совершенствуясь, сохраняет модельную преемственность и постоянно приближается к скрытому от нас языку, на котором написана "Книга Природы". Если дело обстоит именно так, то почему же тогда только одна из нескольких парадигм (как следует из модели Т. Куна) становится господствующей и вводит научную деятельность в русло «нормальной науки», или почему какая-либо из конкурирующих теорий, разрабатываемых в некоторой научно-исследовательской программе (модель И. Лакатоса) побеждает? - Ведь иногда совсем неочевидно, как это отмечал Р. Фейнман, чем одна из альтернативных теорий лучше или хуже другой, тем более, что согласно убедительным доводам К. Поппера, все теории, по большому счету, ошибочны и должны быть фальсифицированы. – Ответ Фейерабенда состоит в том, что побеждают не теории, а стоящие за ними люди, те группировки членов научного сообщества, которые сумели повлиять на общественное мнение, правительство, меценатов и спонсоров, добились популярности, кредитов и захватили господство в своей области, вытеснив конкурентов. «На практике, - пишет в этой связи С. Хокинг, - люди очень неохотно расстаются с теорией, на которую потратили много сил и времени. Обычно начинают ставить под сомнение точность наблюдений. Если это не удается, то пытаются подправить теорию в манере ad hoc, и в конце концов она превращается в некое безобразное сооружение»[162]. Как мы понимаем, при этом не последнюю роль играют групповые и корпоративные интересы, отстаивание репутации научной школы, борьба за гранты и т. п. В этом отношении наука как социальное явление ничем не отличается от прочих компонентов культуры и несет на себе печать всех человеческих слабостей.

В реальной науке, которую делают реальные люди, как считает Фейерабенд, царит догматизм и нетерпимость. Официальное научное сообщество навязывает свои рациональные стандарты, оттесняя нетрадиционные и нарушающие парадигму подходы в область паранауки, враждебно встречает новаторов и «еретиков», тормозит проявление индивидуальности ученого. Это и есть, по его мнению, истинное лицо «нормальной науки» Томаса Куна и пагубный результат влияния господствующей парадигмы. Философы же, разрабатывающие вопросы методологии науки, не пытаются выявить реальное положение вещей в характере процесса развития науки, а в своих исследованиях «рабски вторят последним решениям той или иной клики, которая одержала верх в физике». Такое нелицеприятное заключение американского философа не выводит процесс развития науки за пределы системно-эволюционных представлений, но с точки зрения теории самоорганизации, апеллирует к другим параметрам порядка и аттракторам, уже не научно-познавательного, а социального характера, чем еще более сближает научную деятельность с социально-политической, партийной и т. п., где повседневной практикой является агрессивно-полемические проявления, отстаивание групповых интересов, а не поиск истины.

Эта трактовка Фейерабендом существующих социальных реалий в значительной мере соответствует эволюционно-биологическим аналогиям К. Лоренца, относительно проявлений рудиментов ксенофобии и групповой агрессии в современных сообществах людей, в частности, в научной среде и особенно в отношениях между гуманитариями и естественниками (проблема «двух культур»). Ученые рассматриваются уже не как рыцари науки, которые отделены от суетного мира и, в отличие от простых смертных, одержимы только страстью к открытиям и служению истине, (как это представлял себе Эйнштейн), а как сообщество обычных людей, принадлежащих своей социально-культурной среде и преследующих свои личные и групповые цели самыми разнообразными методами. Не исключен вариант симбиоза научного сообщества с политическим и экономическим истэблишментом, а уж объединившаяся с политикой наука становится, по мнению П. Фейерабенда, средством манипулирования сознанием масс, служанкой государственного тоталитаризма и изощренным средством насилия над личностью.

Любое же насилие над свободой человека Фейерабенд считает совершенно недопустимым. Это относится, в частности, к такой особенности господствующей парадигмы, как появление и закрепление одобренной нормальным научным сообществом дисциплинарной матрицы и официального образовательного шаблона, который, по его мнению, ограничивает права людей на возможность осуществлять свободный выбор способа интерпретации явлений окружающего мира из всего существующего многообразия альтернатив. Это же касается и самого научного сообщества, где жесткое следование стандартам парадигмы, соблюдение предписанных официальной философией критериев научной рациональности и поддержание застывших традиций «нормальной науки» препятствует свободе творческого научного поиска и приводит к застою в науке вообще и в каждой отдельной научной дисциплине. Выход из этого заколдованного круга, в который вовлекает ученых «мегамашина»[163] (термин Л. Мамфорда) современной науки, Фейерабенд видит в отделении науки от государства, в отказе от стереотипов, насаждаемых официальным научным сообществом, в разрушении жесткой методологической схемы производства научного знания.

13.6. Эпистемологический анархизм или «всё позволено» -

борьба Фейерабенда «против методологического принуждения».

При таком подходе к проблеме познания все известные и общепризнанные методологические принципы традиционной философии науки, вытекающие из требований достижения объективной научной истины, равно как и само понятие научной истины как категории, Фейерабендом полностью упраздняются. Критерии научной рациональности размываются, и на смену поиска строгих правил производства научного знания приходит эпистемологический анархизм. Чем больше альтернативных теорий, чем менее традиционны методы исследований и трактовки научных данных, чем дальше ученый отходит от парадигмального догматизма, стереотипов официального научного сообщества и проявляет свою индивидуальность, тем лучше для развития науки, - считает Фейерабенд. «Тому, кто посмотрит на богатый материал, доставленный историей, - пишет он, - и кто не стремится улучшать её в угоду своим инстинктам и в силу своего стремления к интеллектуальной уверенности в форме ясности, точности, объективности или истинности, станет ясно, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах развития человечества. Это принцип – «все дозволено» (“anything goes”)»[164].

Достоевский, касаясь моральных и нравственных проблем, говорил, что если Бога нет, то все позволено. По Фейерабенду следует, что если бог науки – одна всеобщая объективная истина, задающая жесткие и одинаковые для всех правила научного поиска, упразднена, то в научном исследовании все методы хороши, годятся любые «сумасшедшие» (по выражению Н. Бора) гипотезы. Все теории, которые так или иначе объясняют некоторую совокупность эмпирических фактов, имеют право на существование. Но только, добавляет Фейерабенд (и здесь он солидарен с Лакатосом) даже самая успешная теория не должна подавлять остальные. Любое объяснение должно происходить не в ущерб остальным методам и подходам, дающим свое объяснение, - пусть даже эти трактовки расцениваются официальным и более многочисленным научным сообществом как паранаучные. Совершенно недопустимо, считает Фейерабенд, внедрять выбранные официальной наукой (господствующей парадигмой) стандарты и нормы в общество, используя силовые методы и возможности государственного давления. Человек имеет право выбрать свойственное его внутренним особенностям мировидение, свой собственный способ отношения к миру и добровольно принимать решения. «Ни при каких условиях, - пишет Пол Фейерабенд, - общество не должно так ограничивать мышление человека, чтобы он был готов подчиниться стандартам одной частной группы».

Таким образом, основная идея Фейерабенда состоит в том, что эволюция науки – это не кумулятивный процесс планомерного накопления знаний (типа «бадейной теории» К. Поппера) и даже не революционный процесс смены парадигм (Т. Кун) или конкуренции научно-исследовательских программ (И. Лакатос), а некоторое, в значительной степени, спонтанное и иррациональное предприятие, напоминающее, в целом, сложный и непредсказуемый процесс биологической эволюции. Очень важно для продуктивного развития научного знания, считает Фейерабенд, стремиться не к единственному правильному объяснению того или иного явления природы, а к плюрализму мнений (принцип «пролиферации теорий»), и быть готовыми к тому, что эти заведомо ложные теории будут со временем вытеснены другими теориями, также ложными, но несоизмеримыми с предыдущими. Поэтому процесс органичного и непротиворечивого соединения разных теорий в «единственную истинную теорию» невозможен. С позиций эволюционной эпистемологии такая ситуация аналогична сосуществованию нескольких популяций одного вида в некотором ценозе, когда в процессе конкуренции за ресурсы все-таки они находят каждая для себя соответствующую экологическую нишу.

Отстаивая идею эпистемологического анархизма, Фейерабенд, в целом, выходит на позиции системно-синергетической модели эволюции сложных саморазвивающихся систем (каковой является наука), обращая внимание на важную смыслообразующую роль хаоса, который создает условия для выхода за пределы равновесия и стабильности, т. е. застоя. Он высказывает убеждение, что попытка Поппера и Лакатоса в своих моделях представить науку как в значительной степени рациональное предприятие, действующее по некоторым строгим правилам научно-когнитивного порядка, не соответствует исторической реальности. Наоборот, пишет Фейерабенд: «Наука, является чем-то гораздо более расплывчатым и иррациональным, чем её методологические изображения». Более того, рационалистический образ науки, создаваемый в такого рода учениях, - считает он, - вредит её развитию, тогда как осознание приоритета иррационального, "внеразумного", хаотичного начала в научном творчестве, утверждение важной роли отклонений исследователя от парадигмальных рецептов и выхода его за пределы «нормальной науки», способствует научному прогрессу. «Без хаоса, - пишет Фейерабенд, - нет познания. Без частого отказа от разума нет прогресса. … Даже в науке разум не может и не должен быть всевластным и должен подчас оттесняться или устраняться в пользу других побуждений». В свете современных идей синергетики относительно конструктивной роли хаоса в процессе самоорганизации новых упорядоченных структур, это замечание Фейерабенда выглядит весьма современным и методологически продуктивным.

Подвести общий итог этим дискуссиям можно словами Имре Лакатоса, который анализировал и рассмотренные выше модели, и ещё ряд аналогичных теорий европейских и американских философов. По его мнению, некоторые философы (Полани, Холтон и др.) «пришли к выводу, что, хотя в отдельных случаях можно дать рациональную оценку тем или иным научным достижениям, общая теория рациональности в науке невозможна. … Наука рациональна, но её рациональность невозможно подвести по общие законы какой-либо методологической концепции»[165]. Что же касается модели Куна и, особенно, наиболее радикальных идей Фейерабенда, то, по мнению Лакатоса, в своем подходе Кун «склонился к весьма оригинальной концепции иррациональной смены рациональных авторитетов», а Фейерабенд, который «утверждает, что не только не может быть общей теории рациональности в науке, но и вообще не существует такого явления, как рациональность», фактически пришел к «скептическому анархизму». Но если трактовать понятие разума и рациональности в науке достаточно широко (т. е. рационально то, что приводит к получению новой информации об отдельных объектах исследования и обо всём мире), то в любой из рассмотренных моделей есть своё рациональное зерно и любую из них, как мы уже указывали в самом начале данной работы, можно обосновать конкретными примерами.

13.7. Рациональное и иррациональное в познании мира.

Некоторое количество примеров из истории науки соответствуют желанию ряда философов рационалистского толка рассматривать науку как деятельность только и исключительно рационально-логического характера, что и должно принципиально отличать её от прочих форм познания мира и выделять как особый элемент в общей системе культуры. Это отношение к науке вполне традиционно и вроде бы очевидно. Однако и под нетривиальными идеями Фейерабенда, отрицающими традиционные формы научной рациональности, также есть определенный фундамент, который можно обосновать примерами из истории науки – начиная с Коперника, Кеплера, Галилея и Ньютона и заканчивая Менделеевым, Кекуле, Планком, Эйнштейном, Бором, Гейзенбергом, Дираком и др., когда в основе открытий поистине революционного масштаба лежали не столько рационально-логические, естественнонаучные основания, сколько: во-первых – различные гипотезы «ad hoc», т. е. на данный случай (семантические флуктуации рационального типа), а во-вторых – иррациональные импульсы, выходящие в сферу образно-художественного мышления и гуманитарного способа осмысления природы (информационные влияния внешних семиосфер). Например, выдающийся немецкий химик () так описывает свое эмоционально-психическое состояние, предшествовавшее открытию бензольного кольца. «Я повернул кресло к камину и погрузился в дремоту. Атомы мелькали у меня перед глазами. Их длинные ряды, переплетенные самым причудливым образом, находились в движении, извиваясь и крутясь, как змеи. Но что это? – Одна из змей ухватила себя за хвост, и этот образ насмешливо завертелся у меня перед глазами. Я очнулся как бы от вспышки молнии; весь остаток ночи я потратил, работая над следствиями моей гипотезы»[166]. Нетрудно увидеть, что образ змеи, хватающей себя за хвост, восходит к мифическому змею Уроборосу – одному из универсальных архетипических символов структурной упорядоченности космоса.

Во всех этих ситуациях отнюдь не последнюю роль играла вера в божественную математическую гармонию и красоту, лежащую в основе замысла Создателя, так что красота теории для многих великих ученых становилась важнейшим условием её научной истинности. А в создании основных положений теории не меньшую, а может быть даже большую роль, чем логический анализ, индукция и дедукция, играла интуиция и озарение. Речь идет, конечно, не о расхожих обыденных представлениях о научном озарении, которое может сойти свыше на кого угодно, - а об особом неконтролируемом сознанием процессе самоорганизации информационного динамического хаоса в мозгу ученого (посвятившего той или иной проблеме годы напряженного труда) и спонтанном акте смыслопорождения[167] (термин ), приводящем к высшей форме упорядоченности эмпирического материала – к научному закону.

Судя по историческим сведениям, в божественной гармонии мира был глубоко убежден Иоганн Кеплер, оценивая открытые им законов движения планет, примерно так же рассуждал Галилео Галилей, говоря о книге природы, написанной Творцом на языке математики, то же самое думал Исаак Ньютон, относительно закона всемирного тяготения, а Лейбниц о дифференциальном и интегральном исчислении. Пьер Мопертюи, сформулировавший без доказательства (интуитивно?) фундаментальный закон движения, - т. н. принцип наименьшего действия, - исходил из идеи о том, что разумное Высшее Существо, управляющее движением всех тел в мире, устанавливает для любого из них конечную цель, состоящую в минимизации такого динамического параметра, как действие (произведение энергии на время) по всей траектории движения. Леонард Эйлер, открывая математические законы (в частности, получив строгую вариационную формулировку принципа наименьшего действия Мопертюи), был уверен, что этим постигает мудрый замысел Создателя. «Наш мир, - писал он, - устроен наисовершеннейшим образом и является творением всеведущего Творца». Ещё раньше из таких же соображений о божественной гармонии мира исходили античные и средневековые мыслители.

Не стали исключением и многие великие физики ХХ века. Так думал Макс Планк, утверждая, что «Божество, к которому религиозный человек пытается приблизиться при помощи религиозных символов, равноценно, по существу, той, проявляющейся в законах природы силе, о которой исследователь, в определенной мере, получает представление с помощью своих органов чувств. … К основным положениям теории ведет не логический путь, а только интуиция, основанная на вчувствовании в опыт»[168]. Так, примерно, считал Эйнштейн, выражая свою идею Бога как «глубокую эмоциональную уверенность в высшей логической стройности устройства Вселенной», и один из создателей квантовой механики Поль Дирак: «Физические законы должны быть математически красивы. … Красота какого-нибудь уравнения важнее, чем его соответствие эксперименту»[169]. Как известно, Дирак не был религиозен в обыденном смысле (как Кеплер, Ньютон, Фарадей, Планк и многие другие) и не имел представлений о персонифицированном божестве, но эти представления о красоте математических структур больше напоминают символ религиозной веры, чем рационально-логическое обоснование своей методологии познания. Особенно показательно в этой связи его суждение о теории относительности. «Любой, кто понимает глубокую гармонию, связывающую между собой явления природы и общие математические принципы, - писал он, - должен чувствовать, что если теория так прекрасна и изящна, как теория Эйнштейна, то она в основном, безусловно, верна. Если в каком-то случае применения такой теории появляются расхождения с наблюдениями, то его причиной, видимо, являются второстепенные факторы, которые относятся к этому применению и которые не были должным образом учтены, но никак не неправильность общих принципов теории»[170].

Итак, мы видим, что в научном поиске, особенно там, где заканчивается область известного и начинается нечто совершенно новое, рациональная логика предыдущего периода отступает перед некоторыми, с виду нелогичными (и даже иррациональными, а то и абсурдными) приемами и методами, которые в семиотическом отношении выявляют органичную связь и когнитивную ценность всех форм культурного сознания, образующих открытую неравновесную самоорганизующуюся информационную систему. И в этой связи семиотические идеи Лотмана о спонтанном смыслопорождении (как системно-информационном свойстве текста), которые вполне созвучны с представлениями К. Лоренца о фульгурации (процессе самоорганизации нового, неразложимом на элементарные последовательные составляющие), в целом вписываются в синергетическую философию общих процессов самоорганизации, в данном случае, процесса создания новой теории – через семантическую флуктуацию (научная гипотеза, может быть и ad hoc), нуклеацию (группировка данных, разработка возможных теоретических схем), бифуркацию и затем выход когнитивной траектории на тот или иной смысловой аттрактор (выбор наиболее адекватной модели, обладающей высоким истинностным содержанием и инструментальной основой. Конечно, эта рационализированная интерпретация творческого процесса как целого не раскрывает тайны самого творчества, и его иррациональный компонент по-прежнему присутствует в любой научной ситуации, результатом которой будет то, что мы привыкли называть научной революцией.

Стало быть, исходя из эпистемологии Фейерабенда, можно заключить, что вопрос о существовании некоторого логически обоснованного набора методологических принципов и критериев научной рациональности, позволяющих превратить науку в процесс производства истинного знания, остается открытым. Между представителями неклассической физики и философами (исключая некоторых) здесь имеются существенные расхождения. Кроме того, важность анализа Пола Фейерабенда состоит еще и в том, что теперь уже невозможно адекватно интерпретировать динамику развития науки в отрыве от социально-политических и общекультурных реалий. Только в самом первом приближении (как это делали позитивисты и в некоторой степени Поппер, а также на что надеялись многие практикующие физики) можно говорить о жесткой системе методов научного познания и критериев научной рациональности, об идеальной «чистой науке» как образе некоторой изолированной от социальной среды внеисторической «машины», производящей объективную информацию о мире. Тем более следует отказаться от образа «храма науки», в котором ученые-жрецы, лишенные человеческих страстей и желаний, постигают истину о мире. Реальная наука, как показал Фейерабенд, в целом представляет собой слепок с современного ей общества и находится в системном единстве со всеми элементами культуры, а от некоторых напрямую зависит.

Часть 2. Гносеологические аспекты неклассической и постнеклассической науки.

Глава 14. Реалии современной неклассической науки

и новые критерии научной рациональности.

В самом конце XIX века и в первой четверти века XX в фундаментальной физике произошла серия таких экспериментальных открытий (рентгеновские лучи, электрон, радиоактивность, дискретная природа излучения, сложная структура атома) и разработка таких новых теорий (специальная и общая теория относительности, квантовая механика), которые никак не вписывались в концептуальный каркас классической науки. Проникновение научного поиска сначала на атомный, а затем на ядерный и субъядерный уровень реальности (т. н. микромир) потребовало пересмотра всех основных научных и философских категорий и привело к созданию новых парадигмальных основ науки. К середине ХХ века в союзе с квантовой механикой и теорией относительности стала развиваться новая космология и теория эволюции Вселенной (модель Большого взрыва), в рамках которой выяснилась принципиальная связь т. н. фундаментальных констант с возможностью существования человека во Вселенной.

Эти открытия ещё дальше увели научную мысль от привычных когнитивных норм и философских стандартов, лежащих в основе классического мышления. Эту ситуацию в науке, которая так или иначе затронула всю систему культуры, без преувеличения можно сравнить с коперниканским переворотом, а те новые (неклассические) представления о мире, которые пришлось принять для адекватной интерпретации этих открытий, можно, пользуясь терминологией Т. Куна, связать с рождением новой парадигмы познания и мышления. В рамках этих представлений возникла ныне широко известная философская парадигма интерпретации квантовой механики, связанная с именем Нильса Бора (т. н. копенгагенская интерпретация), основным когнитивным фундаментом которой является утверждение о неразрывной связи объекта микромира с наблюдателем (экспериментатором), который своими измерениями, в некотором смысле, придает виртуальным объектам микромира статус реальности.

На этой же философской почве в космологии получил развитие и т. н. антропно-космологический принцип, последовательное и строгое следование которому в применении к эпистемологии, логически приводит к утверждению того, что доступный нашему познанию мир, в некотором смысле, становится таким, каким человек видит его и выражает понятийными средствами своего языка, – т. е. получается, что субъект и объект научного познания мира (по крайней мере, в области микромира) образуют цельную, взаимосвязанную и неразрывную систему, - т. н. проблема наблюдателя в квантовой механике. Заметим, что к аналогичному выводу о взаимосвязанности наблюдателя и наблюдаемых сущностей, о трудностях, с которыми сталкиваются исследователи при попытках рационального причинно-следственного объяснения поведения объектов микромира, со своей стороны пришел и выдающийся швейцарский психолог . Он апеллирует к тому, что и природа объектов микромира и природа отображающего их разума (или души) человека отличаются высокой степенью неопределенности и их трудно выразить в точных и однозначных научных категориях. Так же считает и известный американский физик и космолог Роджер Пенроуз, который констатирует, что «наше сегодняшнее непонимание фундаментальных законов физики не позволяет нам схватить понятие «разума» в физических и логических терминах» и, следовательно, выработать конечное непротиворечивое, обоснованное формально-логическим способом, множество принципов научной рациональности

Попытки осмыслить физические свойства объектов и процессов, свойственных микромиру, в терминах классического мышления и традиционной философии, неизбежно приводят к абсурду и парадоксам, поскольку эти объекты в измерениях проявляют себя так, что в них некоторым образом совмещаются такие свойства, которые в классической физике издавна считались несовместимыми. Чтобы как-то избавиться от некоторых особенно парадоксальных ситуаций, в области микромира (причем они парадоксальны, правда, только с точки зрения классической парадигмы) и сгладить «конфликт интерпретаций», возникающий при анализе результатов экспериментов с квантовомеханическими объектами, Эйнштейн ввел категорию корпускулярно-волнового дуализма фотонов, де Бройль распространил её на частицы, а Бор выдвинул т. н. принцип дополнительности, с помощью которых в некотором смысле удается диалектически примирить два взаимоотрицающих свойства объектов микромира, снять противоречие, связанное с невозможностью понять и выразить это с помощью привычных аналогий и найти адекватные смысловые корреляты необычным свойствам микромира. Кроме того, этот подход, лежащий в основе представлений Копенгагенской школы, разделяемый также В. Гейзенбергом, В. Паули, М. Борном, Дж. Уилером и др., рассматривает открытый Гейзенбергом принцип неопределенности не как результат нашего незнания некоторых важных моментов в поведении микрочастиц, что якобы обусловлено неточностями измерений, а как физическое свойство, имманентное данному уровню реальности. Такая философская ориентация закрепляет в науке положение о том, что на том уровне реальности, который мы называем микромиром, любые попытки использовать объяснения, основанные на механистических категориях причины и следствия, полностью несостоятельны, а неопределенность и, соответственно, индетерминизм в поведении микрообъектов, должен восприниматься как фундаментальное свойство, внутренне присущее этому миру.

Эта очень важная для современной эпистемологии (но по-прежнему весьма дискуссионная) идея, заложенная в данном варианте трактовки физики микромира, состоит в том, что классические представления о причинности, объективности, реальности или о том, что мы определяем словами «на самом деле», являются довольно грубой аппроксимацией статистического характера, пригодной только для описания макромира, тогда как на уровне микромира объективная реальность и «самое дело» возникают в процессе измерения при непосредственном контакте виртуального объекта с наблюдателем. Именно поэтому и невозможно рассматривать квантовый объект, взятый сам по себе, в отрыве от наблюдателя, а только в системном единстве, и таким образом, наличие в природе носителей разума в некотором смысле обусловливает «реальность» квантовых объектов микромира и должно учитываться при создании адекватной картины мира. Сам Гейзенберг этот, связанный с принципом неопределенности, фундаментальный сдвиг научной парадигмы в неклассической физике, который формирует новый тип научной рациональности и требует нетрадиционных эпистемологических подходов, характеризует так: «В современном естествознании те составные части материи, которые первоначально считали последней объективной реальностью, вообще нельзя рассматривать «сами по себе», - они ускользают от какой бы то ни было объективной фиксации. Целью исследования, поэтому, уже не является познание атома или его движения самих по себе, т. е. вне зависимости от экспериментально поставленного вопроса. Мы с самого начала находимся в средоточии взаимодействия природы и человека, и естествознание представляет собой только часть этих отношений, так что общепринятое разделение мира на субъект и объект, внутренний мир и внешний, тело и душу больше неприемлемо и приводит к затруднениям. Старое разделение мира на объективный ход событий в пространстве и времени – с одной стороны, и душу, в которой отражаются эти события, – с другой, иначе говоря, картезианское различие “res cogitas” и “res extense” уже может служить отправной точкой в понимании современной науки. … Объективный мир естественных наук прошлого века был, как мы теперь знаем, предельной идеализацией, а не действительностью. Разумеется, нам и впредь при всяком анализе действительности придется отличать объективную сторону от субъективной, проводить между ними границу. Однако, - добавляет он, - положение этой границы может зависеть от способа наблюдения, оно до известной степени принадлежит произвольному выбору»[171].

Эта особенность ситуации в современной неклассической науке делает, по мнению Юнга, несостоятельным жесткий рационально-материалистический подход как по отношению к физике микромира, так и к познанию мира вообще. «Ни один серьезный исследователь, - писал он, - не стал бы утверждать, что природа того, что чьё существование доказано в ходе наблюдений, и природа того, что проводит наблюдения, а именно, психе являются известными и признанными величинами. Если новейшие выводы науки всё больше и больше приближаются к унитарной идее бытия, характеризуемой пространством и временем, с одной стороны, и причинностью и синхронистичностью – с другой, то здесь и не пахнет материализмом. Это скорее указывает на возможность ликвидации несоизмеримости наблюдаемого и наблюдающего (подчеркнуто мной, - А. К.). В данном случае результатом было бы единство бытия, которое выражалось бы новым концептуальным языком – «нейтральным языком», как его когда-то назвал Паули»[172]. Очевидно, что новые реалии науки требуют нового языка описания и интерпретации, однако вопрос о существовании некоего языка, доступного человеку и полностью нейтрального по отношению к нему (не имея, конечно, в виду того языка, на котором, по мнению Галилея, Создатель написал Книгу природы), остается открытым, - даже, если (гёделевская проблема) речь идет о математике.

Итак, мы считаем, что рассматривая с философско-гносеологической точки зрения то положение вещей, которое сложилось в современной неклассической физике (физике микромира, космологии, а также в синергетике), приходится признать ряд объективных фактов:

1. Стиль и принципы классического мышления, основанные на фундаментальных архетипах культуры и нормах здравого смысла, а также язык, соответствующий им, не пригодны для интерпретации и понимания закономерностей микромира, а использование их приводит в тупик.

2. Вся классическая когнитивная парадигма дошла до своего предела, она вступила в противоречие с реалиями неклассической науки и, образно говоря, «пала жертвой» научной революции ХХ века. Новая парадигма неклассического мышления оперирует новым содержанием таких фундаментальных философских категорий, как пространство, время, материя, причинность, объективность, реальность, наблюдение и т. д.

3. В научных экспериментах в области микромира данные измерений не описывают то объективное положение микрообъекта, которое (если рассуждать в терминах классической науки) есть или должен быть на самом деле, а характеризуют тот фиксированный и необратимый результат, который возник в процессе измерения.

4. Следует привыкнуть к такому положению, что, согласно современным представлениям квантовой механики, каждый акт наблюдения в области микромира производит ситуацию, в которой, так сказать, «самое дело» создается при взаимодействии микрообъекта и измерительного прибора, а вопрос о наличии некоторого объективно присущего квантовой системе «истинного» или «реального» состояния не имеет смысла вплоть до конкретного акта наблюдения, когда сам наблюдатель становятся неотъемлемой частью эксперимента и своими действиями как бы создает из нескольких виртуальных возможностей одну конкретную реальность.

Таким образом, современная философия вообще и гносеология, в частности, получили от неклассической науки весьма обширный и необычный материал, требующий принципиально новых подходов для его интерпретации и понимания, а также импульс для решительного отказа от догматизма и пересмотра своих фундаментальных оснований, поскольку, как заметил К. Ясперс, именно «наука идёт методически впереди, она общезначима …, а философия связывается с наукой и должна мыслить в атмосфере всех наук. Без чистоты научной истины истина ей вообще недоступна»[173]. Стало быть, поиски философской истины, методологических оснований науки и принципов научной рациональности необходимо вести, основываясь на анализе языка современной неклассической наки и мнений создателей этой науки.

14.1. Стивен Хокинг и «квантовая» гносеология.

Помимо неоднократно упоминавшихся выдающихся ученых первой половины ХХ века, представителей неклассической науки таких, как Н. Бор, В. Гейзенберг, П. Дирак, А. Эйнштейн и, особенно, Р. Фейнман, которые внесли существенный вклад в философское понимание фундаментальных открытий новой физики, в качестве важного примера, необходимого для понимания сущности современных критериев научной рациональности, свойственных неклассическому и постнеклассическому периоду развития естествознания, интересно рассмотреть научную деятельность и мнения Стивена Хокинга (р. 1942) – нашего современника, уже при жизни ставшего легендой. Он известен не только как выдающийся физик и космолог современности, но и как блестящий популяризатор современной квантовой физики и космологии, а также как вдумчивый философ, пропагандист новых принципов научной рациональности, ломающих основы традиционных философских установок и отрицающих классические представления о т. н. объективной реальности (не имеющей никакого отношения к познающему субъекту). Кроме того, он резкий противник всё ещё имеющих место в науке и философии апелляций к здравому смыслу при интерпретации сугубо квантовых явлений.

В этом смысле Хокинга можно считать приверженцем методологии познания, которая в целом свойственна Копенгагенской школе (Бор, Гейзенберг, Паули, Вигнер), согласно которой невозможно (да и непродуктивно в научном смысле) отделять наблюдателя и его теорию от изучаемого объекта. Эти три компонента представляют собой цельную неразрывную систему, в процессе деятельности которой создается то, что может претендовать на статус реальности. Имея в виду большое количество философских спекуляций по этому поводу (особенно тех, которые ведутся в классическом дискурсе и оценивают такую позицию как субъективизм и даже солипсизм), Хокинг старается разъяснить сущность новых принципов научной рациональности, основанных на познавательных возможностях современной фундаментальной физик и соответствующей математики. «Я называю себя реалистом, - пишет Хокинг, - в том смысле, что признаю существование вне нас Вселенной, ожидающей, когда её исследуют и поймут. Я считаю, что позиция солипсиста – якобы всё сущее есть наше воображение – это пустая трата времени. Никто не действует, опираясь на такую точку зрения. Но без какой-либо теории мы не можем выделить, что же во Вселенной реально. Поэтому я принимаю точку зрения, названную простодушной и наивной, что физическая теория – это математическая модель, используемая нами для описания результатов наблюдений. Теория является хорошей, если модель изящна, если она описывает большой класс наблюдений и предсказывает результаты новых наблюдений. В противном случае не имеет смысла спрашивать, соответствует ли теория реальности, так как мы знаем, что реальность зависит от теории»[174]. Этот подход, основанный на принципе наблюдаемости (речь идет о косвенных измерениях, дающих подтверждение или опровержение теории), Стивен Хокинг считает наиболее оптимальным для плодотворного познания того уровня реальности, который недоступен прямому восприятию и наблюдению и феномены которого невозможно представить в привычных образах и осмыслить в понятиях, доступных человеческому сознанию. В этом пункте его представления в целом совпадают с эпистемологическими принципами К. Поппера, относительно того, что те события, которые мы привыкли называть фактами некоторого уровня реальности, в определенном смысле «не существовали в качестве фактов до того, как они были выделены из континуума событий и связаны посредством утверждений – описывающих их теорий (выделено мной, - Е. М.»[175], а затем, после эксперимента, стали фактами именно этой теории.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17