Данте Алигьери (стр. 9 )

От предка Данте узнает свою судьбу. С этим связан философский аспект беседы с Каччагвидой: прапрадед открывает поэту тайну предвиденья.

...Возможное, вмещаясь в той тетради,

Где ваше начерталось вещество,

Отражено сполна в предвечном взгляде,

Не став необходимым оттого,

Как и ладьи вниз по реке движенье —

От взгляда, отразившего его (XVII 37—42).

Данте коротко выразил свое отношение к пробле­ме, волновавшей христианских мыслителей со вре-

172

мен Августина. Как совместить свободу воли и всеведение бога? И как можно наказывать за грех, если заранее известно, что свершение его предо­пределено? Данте примыкает к философам, раз­делявшим два уровня событий: события, связан­ные причинно-следственными отношениями, кото­рые бог может увидеть все сразу, и события, свя­занные через акты свободной воли и потому под­лежащие моральной оценке. В обыденной жизни эти уровни не разделены, что приводит к иллю­зии тождества предопределенного события и не­обходимого поступка.

В предсказании пращура открыты самые важ­ные вехи жизни Данте: изгнание, козни врагов, покровительство друзей, загадочная роль Кап Гранде, которому предначертано изменить судьбы многих бедняков и богачей. Услышав, сколь гроз­ные силы противостоят его правдолюбию, Данте колеблется, стоит ли сообщать миру все, что он узнал на небе. Каччагвида отвечает:

Пусть речь твоя покажется дурна

На первый вкус и ляжет горьким гнетом,---

Усвоясь, жизнь оздоровит она.

Твой крик пройдет, как ветер по высотам,

Клоня сильней  большие дерева;

И  это  будет  для  тебя  почетом  (XVII  130—135).

Перенесенный Беатриче на шестое небо, Данте погружается в белизну Юпитера. Это звезда царя древнего Олимпа, вершителя правосудия, и духи, которые явились здесь Данте, прославлены своей справедливостью. Души летающими искрами кру­жатся перед Данте. Из них поочередно составля­ются три буквы: D, I и L. В числовом значении этих букв (500, 1, 50) комментаторы иногда пы­таются увидеть знак загадочного Пятьсот Пят­надцать или же хронологические намеки. Далее

173

эти буквы оказываются началом целой фразы, составленной из душ: Diligile iustitiam, qui iudicatis terram. Это библейское изречение Соломо­на: «Любите справедливость, судьи земли...» (Прем. 1, 1). В последнем M души застывают, образуя подобие перевернутой лилии. M можно истолковать как первую букву слова «монархия» или же как число 1000, означающее тысячелетнее царство божие на земле (белая лилия в Средние века считалась символом праведности). Затем с лилией происходят следующие метаморфозы: стая душ опускается на вершину М, преобразуя букву в фигуру орла, символ имперской власти. Особую фигуру образуют пять избранных душ: они состав­ляют глаз орла. По легенде, орел — единственное существо, которое может смотреть прямо на солн­це. Так и эти пять душ, пять знаменитых царей, устремляют взор прямо на свет божественной исти­ны. Зеница — царь Давид, дугой его окружают им­ператор Траян, библейский царь Езекия, импера­тор Константин, сицилийский король Гульельмо II, троянский вождь Рифей. От орла Данте узна­ет ответ на волнующий его вопрос, почему от цар­ства божия отлучены люди, которые были совер­шенно праведными и в мыслях, и в делах, но не могли быть христианами в силу обстоятельств (например, они родились в Индии). «Пути господ­ни смертным непонятны»,— отвечает орел, но все же приоткрывает завесу тайны. Не верившие в Христа не могут попасть в Рай, но путь к Христу может быть самым необычным. Орел рассказывает историю Рифея (выдуманную самим Данте) и сред­невековую легенду о Траяне. Рифею за его стрем­ление к правде бог открыл будущие события, и тот стал христианином. Траян, уже находившийся в Аду, но не потерявший надежды, вознес мольбы,

174

на короткий срок вернулся в свое тело и уверовал в Христа, что и открыло ему путь на небеса. Здесь Данте разворачивает свои оригинальные коммента­рии к евангельскому афоризму: «...Царство Небес­ное силою берется...» (Матф. 11, 12). Воля бога к осуществлению морального порядка непреклонна, но она же стремится быть бесконечно благой. Чтобы не противоречить себе, она должна быть сломлена извне, и потому она ждет принуждения от любви и надежды. Но если воля бога побеж­дена силами «живой надежды и любви возжжен-ной», то победителем остается все же бог, ибо осуществилось его желание быть благим (XX 94—99). В стихах этого фрагмента настойчиво звучит сочетание vi, объединяющее корни слов «жизнь», «победа», «сила», «божественность». Этот прием мы уже встречали у Данте: ключевое понятие фо­нетически внушается читателю и отпечатывается в его подсознании.

Следующий этап вознесения — небо Сатурна, где Данте являются души-созерцатели. Поэт видит лестницу, уходящую бесконечно высоко, и спускаю­щихся по ней созерцателей в облике огней. Это лестница Иакова, описанная в Библии (Быт. 28, 12). Она соединила небо и землю, но «теперь к ее ступеням не подъята ничья стопа» (XXII 73— 74): люди потеряли стремление к божьей высоте. Данте удивлен тем, что уже не видит улыбки Бе­атриче и не слышит привычных для него песно­пений. Оказывается, на небе Сатурна их сила так возрастает, что земная плоть Данте может не вы­держать этой испепеляющей мощи. Созерцающие души — это монашество, которое призвано было хра­нить чистоту веры. Данте встречается с двумя подвижниками монашества — Петром Дамиани и Бенедиктом Нурсийским. Петр Дамиани (1007—

175

1072) часто упоминается как автор высказывания «Философия — служанка теологии», но в истории философии он оставил след прежде всего своей книгой «О всемогуществе бога», где выдвинуто интересное рассуждение об ограниченности времен­ных форм бытия и о невозможности придать уни­версальный характер причинно-следственным свя­зям. Бенедикт прославился как основатель мона­шеского ордена и теоретик монашества как образа жизни. Оба созерцателя в разговоре с Данте ярост­но обличают современных монахов, забывших о небесном ради земного. От Бенедикта поэт узнает о том, что ждет его в высшей сфере Рая:

Там все, и я, блаженны в полной мере.

Там свершена, всецела и зрела

Надежда всех; там вечно пребывает

Любая часть недвижной, как была.

То — шар  вне  места,  остий  он  не  знает  (XXII  63—67).

К Петру Дамиани Данте обращается с вопросом о предопределении. Каждое небо открывало ему какую-нибудь теологическую тайну: на небе Солн­ца он узнал тайну преображения, на небе Марса — тайну предвидения, Юпитер открыл тайну право­судия, Сатурн же возбудил удивление перед тай­ной предопределения. Но Дамиани отказывается отвечать. Хотя его святость такова, что ему видна сама прасущность, он говорит Данте:

...Ни светлейший дух в стране небесной,

Ни самый вникший в бога серафим

Не скажут тайны, и для них безвестной.

Так глубоко ответ словам твоим

Скрыт в пропасти предвечного решенья,

Что взору сотворенному незрим  (XXI 91—96).

Когда Беатриче легко взметнула Данте на сле­дующее небо, в сферу неподвижных звезд, он очу­тился в созвездии Близнецов, влияние которых в

176

момент  рождения  Данте  направило  его  на  путь искусства  и науки.  Это место оказалось подходя­щим для того, чтобы сделать небольшую останов­ку и оценить пройденный путь.  Беатриче предла­гает  Данте  взглянуть  на  мир,  оставшийся  внизу. В этот миг полета они находятся на иерусалимском меридиане, и потому  Данте  видит  всю  Землю. Поэта,   увидевшего  просторы  космоса,  поражает ничтожность покинутой Земли:

Тогда я дал моим глазам вернуться

Сквозь семь небес — и видел этот шар

Столь жалким, что не мог не усмехнуться (XXII  133—135).

Пройдены  небеса  семи  планет,  странники   при­ближаются к сферам, замыкающим мироздание, и теперь Данте имеет представление о том, что такое небо,  связавшее  иерархией  светил  Землю  и  Рай. В XVIII  песни Данте сравнил космос с  перевер­нутым деревом, которое, как ветви, раскинуло кру­ги  своих  планет,  с  каждой  ступенью  все  шире. Верхушкой  оно внедряется  в  Эмпирей,  питающий древо  своею  силой;  его  листья  и  плоды — души блаженных.  Если  предположить,  что  корни  его упираются в гору Чистилища, тогда дерево, о ко­тором говорится в XXII  131 —138 и XXIII  61— 72  второй  кантики  (где  души  шестого  круга  то­мимы голодом и жаждой), окажется началом кос­мического древа и мы будем вправе отождествить его  с  древом  жизни,  росшем  в  библейском  раю вместе с древом познания добра и зла, но не встре­чающимся  в Земном Раю Данте. Таким образом, иерархия  небесных  сфер — это  и  есть  вселенское древо  жизни,  подающее  соки  божественной  энер­гии сверху вниз,  вплоть до Земли, обитатели ко­торой  разучились  разумно  пользоваться  жизнен­ной энергией и отлучены от этого источника  пер­вородным грехом.

177

Восьмое  небо  являет  Данте  картины  осущест­вленной  божественной  мудрости  и  силы.  Здесь место  для  душ  «торжествующих»,  которые  непо­средственно отражают сияние истины, подобно то­му как звезды отражают свет Солнца  (так пола­гали  средневековые  астрономы).  Здесь  дух  поэта окончательно освобождается от  своей оболочки, и он  вновь  получает  возможность  видеть  улыбку Беатриче. В образе звезд ему являются Мария  и архангел Гавриил. Но здесь Данте предстоит испы­тание.  Ему  устраивают  настоящий  богословский экзамен три апостола. Петр вопрошает его о сущ­ности веры, Яков — о надежде, Иоанн — о любви. К радости Беатриче, ее ученик с честью выдержи­вает проверку  знаний и может теперь  двинуться ввысь. Первой наградой ему оказался разговор с Адамом,  который  четвертым  сиянием  появляется среди  апостолов.  Данте  узнает  от  Адама,  за  что были наказаны первые люди, сколько они пробыли в Раю, каким был праязык. И все же расставание с восьмым небом оказалось не идилличным: Петр произносит  грозную  обвинительную  речь  против нечестивых  пап.  Продолжением  его  слов  звучит предсказание Беатриче, вознесшей Данте на девятое небо, к Перводвигателю. Беатриче осуждает привя­занность  людского  рода  к  земным  благам,  жад­ность,  не  дающую  возможности  поднять  глаза ввысь,  бессилие  светской  и  духовной  власти (XXVII  121—148). Но в голосе ее уже нет гне­ва Петра. Совсем немного осталось, говорит она, до того  времени,  когда  «хлынет  светом  горняя страна» и некий «вихрь» повернет мир на правиль­ный путь. Во время перелета на девятое небо Бе­атриче предлагает Данте взглянуть вниз. Поэт ви­дит прочерченный Улиссом путь от Гадеса к горе Чистилища и финикийский берег, с которого была

178

увезена на Крит похищенная Зевсом Европа. Бро­сая последний взгляд на уплывающую из поля зрения землю северного полушария, Данте как бы отмечает две точки европейской истории: ее начало (Крит) и «конец» (Улисс), т. е. выход за свои рамки. Зевс проделал путь с юга на север, а Улисс — с севера на юг. Оба исторических мотива встречались нам в «Аде», но теперь глазами Дан­те мы можем посмотреть на историю с высоты вневременной истины. Не исключено, что Данте хотел противопоставить два продолжения того пу­ти, который был начат Зевсом. Улисс, двигаясь по горизонтали, выходит за пределы Европы в пустое пространство и гибнет, не доплыв до горы очищения. Данте покидает Европу, двигаясь по вертикали духовного восхождения.

В XXVII—XXIX песнях Беатриче разъясняет устройство высших райских сфер. Перводвигатель — это кристальное последнее небо, которое движется с максимальной скоростью, так как стре­мится каждую свою точку соединить с каждой точ­кой Эмпирея. Эмпирей — невещественная и непро­странственная световая сфера, Рай в собственном смысле слова, откуда сила, мысль и любовь Трои­цы передают свое воздействие небесным сферам (пространственным и временным). Данте видит отраженное в глазах Беатриче божество и, обер­нувшись, усматривает ослепительную точку, окру­женную вращающимися кругами. Девять окруж­ностей движутся тем быстрее, чем ближе они рас­положены к сияющему центру. Любовь и свет — своего рода душа и тело этого божественного ми­ра. Данте недоумевает: небесные сферы тем быст­рей, чем они обширнее, а занебесные — наоборот. Беатриче объясняет, что скорость движения сфер зависит не от их величины, а от силы, которая

179

определяется близостью к богу. Поскольку кру­говое движение еще в античной  философии  считалось образом мыслительной активности, сферы, скоростью своего движения выражают степень по­знания бога. Девять окружностей Эмпирея  суть девять ангельских чинов,  описанных  некогда в «Ареопагитиках». Данте узнает от Беатриче, что ангельские круги стремятся  уподобиться божест­венной точке, а это возможно в той степени, в какой они погружены в созерцание бога. В «Пире» (II 5) Данте подробнее раскрывает законы ангель­ской  иерархии  (хотя там он придерживается еще порядка чинов, данного Григорием Великим,  а не Дионисием Ареопагитом). С привлечением данных «Пира» иерархия ангелов в «Рае» (XXIII 98—139)  выглядит так: ближайшая к богу триада — это (в порядке отдаления от центра) серафимы, херувимы и престолы, созерцающие могущество Отца. Причем серафимы созерцают его в самом себе, херувимы — в Сыне, а престолы — в духе святом.  Вторая триада — господства,  силы  и  вла­сти, созерцающие  премудрость  Сына. Господства созерцают мудрость в самих себе, силы — в Отце, власти — в духе  святом. Третья  триада — начала, архангелы,  ангелы, созерцающие любовь духа соответственно в нем самом, в Отце и в Сыне. Вверх эти девять чинов устремляют познающий взор, а вниз посылают управляющую власть. Каждый ангельский чин правит каким-либо  кругом  неба: самый маленький  (серафимы) правит самой боль­шой  телесной  сферой  космоса — Перводвигателем; херувимы правят восьмым небом и т. д. Порядку ангельского правления соответствуют девять типов блаженных душ, распределенных по небесам. В «Пире»  Данте привел в соответствие с этой иерархией еще и систему средневековых наук, и

180

девять античных муз, но в «Комедии» этого сопо­ставления (по крайней мере в явном виде) уже нет. Таким образом, Данте не отходит от христи­анского учения о неполноценности души без те­ла: ангельские сонмы имеют свои идеальные те­ла— сферы неба, которые живут идеальной жизнью, кружась и отражая вечным движением божественный покой.

Желая добраться до самой сути творения, Дан­те хочет узнать, где, когда, как и для чего были созданы богом изначальные миры. На вопрос «для чего?» Беатриче отвечает:

Не чтобы стать блаженней,— цель такая

Немыслима,— но чтобы блеск лучей,

Струимых ею, молвил «Есмь», блистая,—

Вне времени, в предвечности своей,

Предвечная любовь сама раскрылась,

Безгранная,  несчетностью  любвей  (XXIX  13—20).

Вопросы «где и когда?» ясны из сущности Эмпи­рея, слившего все «где» и «когда» в одну область умопостигаемого света и любви. Вопрос «как?» получает раскрытие в аристотелевско-схоластических формулах. Форма и материя направили в мир совершенства (бытия) свой тройной полет, как три стрелы: «вершиной» мира явилась чистая актуальность (atto puro), «дном» — чистая потен­циальность (pura potenza), серединой — нетленная связь возможности с действительностью. И акт создания, и строй существа, и порядок трех сущ­ностей «излился, как внезапное сиянье, где никакой неразличим черед» (XXIX 29—30). Все эти эле­менты существуют внутри единого целого и раз­делимы только в абстракции, но не в действитель­ности— так учит аристотелевская школа и так утверждает поэма. Чистой актуальностью Данте в соответствии с традицией называет мир анге-

181

лов; чистой потенциальностью — проявляющийся в четырех стихиях мир материи; их вечная связь осуществлена в эфирных телах небесных све­тил.

Беатриче также сообщает, что падение части се­рафимов  произошло  почти  сразу  после  творения («...до двадцати не сосчитать так скоро» — XXIX 49).  Верные  ангелы  начали  свое  кружение,  стре­мимые любовью и благодарностью, а гордецы пали и  были  зажаты  гнетом  всего мира  в центре  зем­ного  шара.  Беатриче  предостерегает  от  попыток представить  ангельскую  духовность  по  аналогии с человеческой. Нельзя говорить, что ангелы «мыс­лят, помнят и хотят» (intende e si ricorda e vole — XXIX 72). В переводе эта строка может вызвать недоумение:  мы знаем, что ангелы во всяком слу­чае имеют волю («Монархия» I 12) и мыслят. Но итальянские глаголы, употребленные Данте, имеют оттенок условности, опосредованности. Мышление ангелов — не «интенция» (здесь — про­цесс направленного разбора предмета познания), а «интуиция»,  непосредственное  созерцание  истины. И «воление», если понимать под этим стремление к тому, чего лишен, не соответствует той неизмен­ности свободного решения, которая присуща анге­лам. Относительно воспоминания Данте высказался определеннее, чем избавил  комментаторов от  необходимости домысливать его концепцию: так как процесс созерцания у ангелов непрерывен,  им  не нужно  восстанавливать   прерванные  видения  и, значит, не нужна память.

Последнее событие великого странствия Данте — созерцание Розы блаженных, которая явлена ему «такой, как в день суда предстанет взгляду...» (XXX 45). Беатриче в последний раз возносит Данте на новый уровень. После световой вспышки

182

зрение его получает новые силы и начинает раз­личать открывшуюся картину.

И свет предстал мне в образе потока,

Струистый блеск, волшебною весной

Вдоль берегов расцвеченный широко.

Живые искры, взвившись над рекой,

Садились на цветы, кругом порхая,

Как яхонты в оправе золотой;

И, словно хмель в их запахе впивая,

Вновь погружались в глубь чудесных вод;

И чуть  одна нырнет,  взлетит другая  (XXX 61—69).

Но это лишь первый этап созерцания. Картина предстала Данте именно такой, потому что он еще не готов к ясному и отчетливому усмотрению. В этой картине слишком много буйных красок, импрессионизма, весеннего цветения, чтобы она соответствовала эстетическим требованиям Данте, Беатриче предупреждает:

...Река, топазов огневых

Взлет и паденье, смех травы блаженный —

Лишь смутные предвестья правды их.

Они не по себе несовершенны,

А это твой же собственный порок,

Затем, что слабосилен взор твой бренный... (XXX 76—81).

В то же время Данте не случайно предваряет структурно четкую картину Розы картиной текуче­го неопределенного многоцветья: Рай должен иметь в себе оба этих элемента, должен быть единством предела и беспредельности. К этому нас готовило предыдущее странствие, где были и весенний луг Земного Рая, и кристаллы небесных сфер.

Окрепшее зрение придает видению новые очер­тания. То, что Данте принимал за берег реки, усеянный цветами, оказалось амфитеатром, оги­бающим сияние круга. Происхождение круга таково: луч божественного света падает на поверх­ность Перводвигателя, давая ему жизнь и силу.

183

Образовавшееся световое пятно окружено амфи­театром, в рядах которого сидят праведники, созерцающие бога, явленного в свете. Центральное сияние образует как бы желтую сердцевину, а пра­ведники в белых одеяниях — белые лепестки Розы Эмпирея. Сердцевина намного больше «обвода Солнца», а рядов амфитеатра более тысячи. Но эта огромная Роза почти заполнена. В Эмпирее не дей­ствуют физические законы земной оптики: близь и даль видны одинаково отчетливо. Беатриче указы­вает на сидение, где лежит венец: здесь скоро вос­сядет Арриго (император Генрих VII). Как пчелы над цветком, летают вверх и вниз ангелы. Лица у них цвета огня, крылья — цвета золота, а на­ряд— цвета снега.

Данте хочет расспросить Беатриче об устройстве Розы, но, обернувшись, видит старца в белоснеж­ной ризе. , который дол­жен стать последним вожатым Данте. Беатриче вернулась на свое место, передав Данте под руко­водство Бернара: схоластика уступает место мисти­ке, которая должна открыть подготовленному уче­нику высшие тайны Рая. Бернар указывает на часть каймы амфитеатра, выделяющуюся сиянием. Здесь сидит Мария. Идущая от нее вниз цепочка сидений занята прославленными женщинами Вет­хого завета: за Марией Ева, затем Рахиль... По правую руку от Рахили сидит Беатриче, они сим­волизируют созерцательную мудрость Ветхого и Нового завета. Эта цепочка женщин разделяет Розу на две части: по левую руку от Марии — веровавшие в Христа грядущего, по правую — ве­ровавшие в Христа пришедшего. Напротив Марии сидит Иоанн Креститель. Вниз от него идет ряд «божьих слуг»: Франциск, Бенедикт, Августин... Этот ряд делит Розу вдоль, так же как и проти-

184

воположный ряд ветхозаветных жен. Горизонтальный средний ряд, разделяющий амфитеатр пополам, служит еще одной границей. Ниже этого ряда — души младенцев. Показывая Данте «патрициев империи небесной», Бернар называет сидящего сле­ва от Марии Адама и сидящего справа Петра. Это «как бы два корня розы неземной», т. е. осно­ватели церкви как мистической общины верующих. Справа от Петра — апостол Иоанн, слева от Ада­ма— Моисей. Справа от Иоанна Крестителя — мать богородицы Анна. Слева — Лючия. Больше ничего о праведниках Розы мы не узнаём, но из сказан­ного Бернаром вырисовывается стройный иерархи­ческий порядок, который при равной степени бла­женства обеспечивает разные уровни счастья и запечатлевает все моменты священной истории, освобождая их от эмпирических случайностей.

Мы видим, что Рай в изображении Данте, при всей его переполненности блаженством,— очень ди­намичный организм. Образ амфитеатра совмещает­ся с образом цветущей белой розы, обращенной к лучу солнца-бога. В луче летают посланники бо­га — ангелы. К Марии слетает самый прекрасный из них, архангел Гавриил. Но не менее активно души Розы общаются и с нижним миром. Заботы о нем не оставляют праведников, и даже гнев на­рушает их покой. Души Рая участвуют в грандиоз­ном зрелище, устроенном для Данте. Роза не про­сто цветет — она распускается, так как к ней при­бавляются новые лепестки. Наконец, души не про­сто пребывают в Розе — они радостно ожидают второго пришествия Христа. Судя по тому, что Мария и Иоанн Креститель сидят напротив друг друга, Христос появится в сердцевине Розы, так что Мария окажется по правую руку, а Иоанн Предтеча—по левую. Именно так изображает их

185

иконография Страшного суда, поскольку Мария и Иоанн считаются заступниками человечества перед Христом.

Последняя песнь «Рая» повествует о видении Троицы. Данте собирает и связывает в этой песни в один гимн многие мотивы третьей кантики. Бернар Клервоский обращается с молитвой к богома­тери, он просит даровать Данте способность уви­деть бога и помочь ему в дальнейшем земном пу­ти. Просьба встречена благосклонно, и Данте вслед за Марией погружает взор в глубины вышнего света:

Я видел — в этой глуби сокровенной

Любовь как в книгу некую сплела

То, что разлистано по всей вселенной:

Суть и случайность, связь их и дела  (XXXIII  85—88).

Зрение Данте крепнет, и он видит Троицу:

Я увидал, объят Высоким Светом

И в ясную глубинность погружен,

Три равноемких круга, разных цветом.

Один другим, казалось, отражен,

Как бы Ирида от Ириды встала;

А третий — пламень, и от них рожден (XXXIII  115—120).

Видимо, Данте представлял себе при этом фигуру, получающуюся, если из вершин равностороннего треугольника описать три окружности, радиусы ко­торых равны стороне треугольника. Образованная таким способом трехлепестковая роза часто встре­чается в витражах средневековых соборов. Два круга, напомнивших Данте феномен двойной ра­дуги,— это Отец и Сын. Круг, вставший над ними как язык пламени,— святой дух. Цвета Троицы, очевидно, традиционны: золотой — Отец, белый — Сын, красный — дух святой. Круг Сына явил в себе человеческие очертания, и Данте попытался

186

постигнуть  совмещение  природы  круга  (бога)  и лица (человека), но ему недостало сил.

И тут в мой разум грянул блеск с высот.

Неся свершенье всех его усилий.

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила  (XXXIII 140—145).

Странствие Данте окончено. Свою миссию он выполнил, рассказав миру обо всем, что увидел «в царстве торжества, и на горе, и в пропасти томленья» (XVII 136—137). Поэма потребовала от него вдохновения поэта, мудрости философа, знаний ученого, интуиции пророка. Что не сказа­но им прямо, сказано в символе; что не сказано в символе, сказано в образе. Многое же запечатлено в самом строении поэмы, в ее содержательной и формальной организации. Как по ориентировке алтаря можно восстановить день закладки храма, так и по структуре «Божественной Комедии» мож­но воспроизвести черты духовной жизни зрелого средневековья. Но сама эта задача требует твор­ческих усилий. Жизнь поэмы в последующих веках и ее современное понимание—это не только разъ­яснение ее загадок, но и самопознание тех, кто подходил к ней с Дантовым призывом: «Яви мне путь...»

187

Глава  VII.  VITA NUOVA

Данте и его поэма никогда не знали забвения, но слишком точно сбылось предсказание Каччагвиды: «Твой крик пройдет, как ветер по высотам...» Новая жизнь «Комедии» начиналась лишь тогда, когда та или иная эпоха достигала высот своего разви­тия и кто-то из ее великих обнаруживал, что эта поэма—нечто большее, чем поэтическая энцикло­педия средневековья (см. историко-литературный анализ -Кутузова — 20). Воз­можна ли новая жизнь Дантовой философии и была ли она чем-то, кроме свода знаний средне­вековья? Э. Жильсон посвятил свой основательный труд доказательству того, что Данте — поэт, и только поэт (см. 85). Но даже если мы допустим, что нам точно известно место поэта в духовной жизни эпохи, сумеем ли мы так же точно объяс­нить философу, где в его идеях кончается мир понятий и начинается мир образов и на чем осно­вывается способность понятия не только обобщать данное, но и порождать невиданное? Нет сомне­ния, что поэтическое воображение позволило Дан­те гармонично соединить в великом сюжете мно­гие учения и идеи средневековых мудрецов. Почти все теоретические конструкции «Комедии» можно возвести к тем или иным источникам, и наличие некоторых оригинальных комбинаций идей мало

188

что меняет в нашей оценке поэмы Данте как свода достижений средневековой мысли, поскольку эти новации также носят вторичный характер. Но сто­ит нам чуть отвлечься от вылавливания идей в тексте «Комедии» и обратить внимание на то це­лое, элементами которого являются концептуаль­ные построения, как мы увидим, что идеи потому и нашли себе такое удобное место в структуре поэ­мы, что сама ее художественная стихия приобрела характер философии.

По крайней мере одна интуиция Данте делает его поэму фактом истории философии. Данте пер­вый (и, может быть, единственный) ощутил, что современный ему духовный мир есть нечто большее, чем идеи и течения, его составляющие. Он попы­тался вглядеться в лицо своего века, и это ему удалось. Данте увидел зрелое средневековье как целое. Его эпоха богата гениями, но они были слишком заняты своими делами, чтобы посмот­реть на современность с высоты теории. Даже Иоахим Флорский и его ученики были погружены в заботы святого духа, и дух культуры средневе­ковья не существовал для них как самостоятельная реальность. Данте сознательно берется судить свое время, и, что бы ни вдохновляло его — астрологи­ческие расчеты или политические предвиденья,— выводит колоссальную формулу века, создавая «Комедию». Особенно наглядна его интуиция в изображении групп политиков или философов: ан­тиномии, полагает Данте, несовместимы только в суетной повседневности, но эпохе они-то в первую очередь и нужны, это ее строительный материал, на котором она проявляет свои синтетические силы, или, говоря языком Дантовой филосо­фии духа, любовь. Данте гордился своей беспар­тийностью; биографы видят в этом только выра-

189

жение политической позиции или черту характера, но Данте просто не мог совместить свою миссию с узкой кастовостью. Он должен был стать созна­нием эпохи, а не ее персонажем.

В свете этого приобретают философский харак­тер многие его размышления и образы, не оформ­ленные в концепцию. Историзм «Комедии» про­ложил пути идеям Дж. Вико и историзму XVIII— XIX вв. Мечта о Риме будущего и обличение «жад­ности» перекинули мост через буржуазную эпоху к современному критицизму. Персонализм Данте, его предпочтение индивидуума абстракциям созвуч­ны гуманизму XX в. Но здесь мы говорим о том, что стало философией впоследствии. Для Данте все это входит в единую интуицию рождающегося нового века, интуицию, обостренную эсхатологи­ческим чувством финального характера этого века. Не итогами средневековья и не зарей Ренессанса была философия «Комедии», а свидетельством рож­дения самостоятельного типа культуры, который коренился в духовной действительности XIII в., но не воплотился в социальную действительность.

Посмотрим на основные черты этого типа куль­туры, обрисованного в поэме Данте. Философия любви, появившаяся в новом облике благодаря Франциску и Данте, требует такой системы цен­ностей, которая опиралась бы на столь же новую эмоциональную культуру. Ее сердцевина — уве­ренность в тождестве этического и эстетического начал, коренящемся в тайне личности. Личность для Данте — это загадка богоподобия человека, которую надо не разгадывать, а воплощать в жизнь, где она и проявится в свободе, любви, творчестве. Но главное условие воплощения — са­мо существование индивидуума. Данте не был оди­нок в своем ощущении первичности индивидуума:

190

его современники — Дунс Скот, Оккам, Экхарт — создавали философию индивидуума и этику воли в полемике с абстрактным рационализмом некоторых течений схоластики XIII в. Но никто, кроме него, не соединил теоретическую и эмоциональную сто­рону персонализма. Живопись после Джотто начи­нает двигаться в этом направлении, но, естествен­но, ею руководит инстинкт художника, а не теория. Только Данте удалось в идеальном равновесии удержать все аспекты общей для ряда деятелей культуры интуиции. Тайна Беатриче в том, что она индивидуум, личность и идеальная сила в одно и то же время. Другими словами, она конкретный человек, неповторимый душевный мир и персонализация небесной мудрости. Это предопределяет и характер любви Данте: она — событие его личной жизни, проявление в личном сверхличных ценностей и прорыв в мир универсального смысла. Мож­но сказать, что слияние «лица» и «символа» в живой индивидуальности и любовь как соответст­вующее индивидуальности чувство есть формула персонализма, выработанного культурой XIII в. Заметим одну особенность Дантова путешествия. При чтении «Комедии» ее герой воспринимается как постоянная составляющая действия, а ланд­шафты и события — как переменная. Но если вос­пользоваться подсказками Данте и обратить вни­мание на изменения в духовном облике героя, то переменной станет он сам, а постоянной — три ми­ра, в которых герой побывал. Эволюция «я», скры­тая динамикой сюжета, — показательный пример персонализма эпохи.

Когда Данте говорит о двойном благословении своей поэмы, на которую возложили руку земля и небо («Рай» XXV 2), он также дает своеобраз­ную формулу интуиции новой культуры. Без тя-

191

готения земных начал, дробящих единое на многое, вовлекающих всякую плоть в поток страстей, нель­зя представить себе индивидуальность. Но эти же силы могут ее и обезличить. Поэтому необходимо благословение «снизу», обеспечивающее равновесие. Благословение «сверху» также необходимо, чтобы личность не растворилась во всеобщем. А так как поэму свою Данте считал священным творением и подражал небесному творцу, насколько мог, то в его поэтическом самосознании выразилось и по­нимание задач человечества в целом. Из плена эгоизма и корысти люди должны вырваться в мир истории, а историей может быть только такой ряд событий, когда нечто, оставаясь собой, становится в то же время другим; сохраняя связь с землей, принимает благословение неба. Данте полагает, что осуществить это можно жизнью, а не идеей, и потому соединяет идеи в художественное целое. Здесь — редкий в истории культуры сознательный переход от логоса к мифу, причем к мифу, который служит утверждению нового типа логоса.

Что это действительно так, подтверждено недав­но исследователями и переводчиками Гегеля на английский язык Дж. Доббинсом и П. Фассом (см. 76). Они выяснили, что в «Феноменологии духа» прослеживается сквозная система аллюзий на «Бо­жественную Комедию», причем благодаря этому выясняется, что многие идеи Гегеля имеют близ­кое соответствие в теоретическом универсуме «Ко­медии». Таким образом, Гегель проделал обратный путь, возможность которого была заложена в «Ко­медии»: он превратил ее миф в логос. Можно пред­положить, что философия всегда развивалась имен­но так, кристаллизуясь из мифопоэтической сти­хии в одних эпохах и соединяя свои раздробленные силы в мифопоэтической стихии — в других.

192

КОСМОС ДАНТЕ

194

195

ИЕРУСАЛИМ

Чистилище

195  

Райская роза

196

ЛИТЕРАТУРА

1.  Соч. Изд. 2.

2.  Данте Алигьери. Новая Жизнь. М.,  1965.

3.  Данте  Алигьери.  Малые  произведения.  М..  1968.

4.  Данте Алигьери.  Божественная  Комедия.  М.,  1968.

5.  Dante Alighieri. La Divina Commedia: A cura di Da­niele Mattalia. Milano, 1986. Voi. 1—3.

6.  Алпатов  М.  В.  Итальянское  искусство  эпохи  Данте и Джотто. М.,  1939.

7.  Андреев  М.  Л.  Время  и  вечность  в  «Божественной Комедии» // Дантовские чтения. М., 1979.

8. Баткин   и его время.  М.,  1965.

9.  Элементы средневековой культуры. Одесса,  1919.

10. Жизнь Данте//Малые произведения. Л., 1975.

11. Будагов  Р.  А.  Данте  о  литературном  языке // Будагов  Р.  А.  Писатели  о  языке  и  язык  писателей.  М.,  1984.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10