25

звезды — заря — День;  зима — весна — лето;  кра­пива — розы — лилии;  трава — колосья — пшеница и т. д. Данте не мог пройти мимо такого мощного духовного течения,  как  иоахимитское.  Хотя  неко­торые  мотивы  этого  учения  были  осуждены  цер­ковью,  влияние Иоахима  Флорского на  современников было необычайно сильным. К тому же имен­но в годы  юности Данте начинается новая  волна хилиастических настроений, связанных с политиче­ской  динамикой  конца XIII  в.  В  год  рождения Данте  созывается  общесословный  парламент  Ан­глии,  а  затем:  восьмой  крестовый  поход,  воцаре­ние Филиппа IV, падение Акры, борьба Генуи и Венеции... Данте родился как раз в те годы, ког­да,  по  предсказанию  Иоахима,  должно  начаться царствие святого духа. Неудивительно, что «Коме­дия»  насыщена  историческими  предчувствиями, пророчествами и намеками совсем в Духе иоахими-тов.

Итак, XIII  век  начинается тем  же,  чем  и кон­чается:  подъемом  религиозно-революционных  на­строений.  Исторические предчувствия иоахимитов, социально-утопические  замыслы  тамплиеров,  ра­ционалистические утопии схоластиков, психологиче­ские  утопии  мистиков,  оживление  политического мышления. Особо следует упомянуть два течения, затронувшие, может быть, наиболее широкие мас­сы.  Первое — альбигойская  ересь,  которая  факти­чески создала свою  микрокультуру на юге Фран­ции.  Центром  ереси  был  город  Альба,  который, как полагают, дал имя этому течению. Вокруг же — регионы,  известные  своей  ролью  в  средневековой культуре:  Тулуза,  Лангедок,  Прованс,  Авиньон. В  это  течение  влились  со  временем  вальденсы  и катары, образовав тем самым единый поток анти­церковного  религиозного  мышления.  С  1209  по

26

1229  г.  шла  беспощадная  борьба  северофранцуз­ских  рыцарей — главной  силы  объявленного  про­тив  альбигойцев  крестового  похода — с  цветущим и  в  экономическом,  и  в  культурном  отношении югом Франции. Эта война, хотя и сходная по схе­ме с другими крестовыми походами (северные вар­вары грабят культурный юг), по существу  раско­лола христианский мир и внесла драматизм в ду­ховную культуру XIII  в., окрасивший даже те ее события,  которые не  были  прямо  связаны  с  ере­тическими движениями. Идейный мир альбигойцев строился  вокруг  восходящего  к  манихейству  уче­ния о борьбе двух непримиримых начал: доброго — духовного и злого — материального. Еретики отри­цали церковные таинства, критиковали церковь за обмирщение  и  тягу  к  материальным  ценностям, предъявляли  более  строгие  требования  к  личной этике  верующего.  Все  это  было  выражением  ста­рого,  но усилившегося  в  начале XIII  в.  протеста против  отхода  церкви  от  христианских  идеалов. Особенность этого периода в том, что носителями протеста стали широкие народные массы: и кресть­яне, и часть рыцарства, и горожане. Влияние аль­бигойской ереси  на Данте иногда преувеличивает­ся, но все же еретическое свободомыслие оставило определенный след в его «Комедии».

Второе течение, превосходящее по широте воз­действия на культуру XIII в. даже альбигойскую ересь,— Движение францисканцев. В каком-то смысле они антиподы тамплиеров: грозному воен­ному братству трудно уподобить «меньших брать­ев» францисканского ордена. Но есть и общая черта — стремление создать новый тип жизни в целом, чтобы противостоять эрозии христианства. Основатель движения, Франциск Ассизский, по-новому поставил традиционную проблему возрож-

27

дения истинной веры. Его не волновали проблемы реформы  римской  церкви,  он  не  возлагал  таких надежд  на  монашество,  как  Иоахим,  не  требовал отчуждения  церковной  собственности.  Смирение, бедность и любовь, ставшие главными ценностями этого  движения,  открывали  путь  к  обновлению всего эмоционального мира церковной жизни, вос­станавливали  идеалы  первых  веков  христианства. Если  все  упомянутые  обновленческие  движения XIII в. принимали как данное тот образ личности христианина,  который  сформировали  столетия  ев­ропейского средневековья, то Франциск и его уче­ники  пошли  дальше.  Они  попытались  построить новый  характер,  опираясь  при  этом  как  на  еван­гельский  идеал,  так  и  на  собственные  интуиции, подсказывавшие путь к очищению от золотой ко­росты, от груза  принесенного экономическим рас­цветом богатства и сопутствовавшего ему самосоз­нания раннебуржуазного склада. Иннокентий III — то ли из страха перед широтой нового движения, то  ли  по  наущению  мудрых  советников — офици­ально утвердил новый монашеский орден.  Но до­вольно  скоро  орден  разбился  на  более узкие по­токи:  спиритуалы,  отчасти  слившиеся  с  иоахимитами, были максималистами как в отношении вер­ности  идеалу  нищеты, так  и  в  своих  социальных устремлениях;  конвентуалы  представляли  умерен­ное  крыло;  терциарии  занимали  компромиссную позицию.  Как  бы  там  ни  было,  движение  фран­цисканцев,  или миноритов, долгое время сохраня­ло  свой  народный  характер.  Это  сочеталось  с углубленным интересом францисканцев к внутрен­нему,  эмоциональному  миру  человека.  Франциск стремился  вернуть  христианскому  мировоззрению ощущение  радостного  общения  с  божеством,  при­сутствующим  во всякой твари и освящающим  ее.

28

Минориты учили, что не интеллектуальная и да­же не мистико-созерцательная способность души, но самые простые, общечеловеческие эмоции мо­гут под спасительным руководством любви открыть мир таким, каким он был задуман богом.

Когда в «Рае» Данте встречается с Франциском, то мы слышим произнесенный устами францискан­ца гимн доминиканскому ордену. Тем самым Дан­те подчеркивает как полярность, так и внутреннюю близость этих направлений. Орден, основанный св. Домиником, возник примерно в то же время, что и францисканский. Но по характеру своему он был совершенно иным. Это — монашеская гвардия, ко­торой был вверен инквизиторский надзор над цер­ковью, идеологический контроль и борьба с ере­тиками. «Псы господни», как они себя называли, словом и делом крепили на протяжении XIII в. монолитность церковного мировоззрения, но, кро­ме того, они создали и сильную философскую шко­лу, к которой, например, принадлежал Фома Аквинский, высоко чтимый Данте. Доминиканцы сыграли немалую роль в распространении аристо­телевской философии; как нищенствующий орден, они боролись с растущим меркантилизмом, но осо­бенно ценил Данте в этом течении культивируемую духовную твердость, которая столь удачно допол­няла смиренную мягкость францисканцев.

Перечисленные религиозные институции при всем их многообразии имеют общее свойство: они порождены стремлением к радикальному обновле­нию духовной жизни перед лицом наступающего, хотя и не вполне еще определившегося врага — но­вой экономической эры. Это придавало особую остроту и напряженность религиозной жизни XIII в. Сфера же культуры дает нам более спо­койную картину, к которой можно смело приме-

29

нить  слово  «расцвет»,  хотя  мы  знаем,  что  ката­лизаторами здесь были неизбежные противоречия между разными духовными и экономическими укла­дами.  XIII  век — вершина  средневековой  филосо­фии, да и одна из вершин европейской философии в  целом.  В  монастырских  библиотеках  созрело искусство философского комментария к текстам Пи­сания и предания, университетские диспуты сфор­мировали логику, шагнувшую со временем дальше аристотелевских трудов, Арабский Восток открыл Западу философскую античность, до того знакомую понаслышке.  Набирала  силу  эмпирическая  наука; появилась светская интеллигенция: врачи, юристы, поэты;  их деятельность была тесно связана с но­вой  социальностью.  Но  может  быть,  самое  глав­ное— накопившийся опыт решения духовных проб­лем, поставленных зрелым христианским сознанием. Этот  специфический  опыт  и  придавал  конгломе­рату знаний и традиций неповторимые черты века. Обычно принято различать два направления в фи­лософии  зрелого  средневековья:  мистику и схола­стику.  Вряд  ли  можно  однозначно  отнести  к  од­ному из этих направлений хотя бы одного из сред­невековых  философов,  но  различие  двух  методов достаточно  очевидно.  Схоластика  создает  вирту­озное  искусство  рационального  анализа  истин  от­кровения, мистика строит не менее детальное и тех­ничное искусство восхождения по лестнице мораль­но-психологического совершенства к непосредствен­ному созерцанию  божественных истин  и слиянию с волей бога. Особый колорит философии XIII в. придает расцвет университетов, сама структура ко­торых  создавала  условия  для  культивирования искусства  диалектики  и  научной  систематизации знаний. Вместе с университетами появляется и но­вый  тип  организации  научного  исследования,  ко-

30

торый приводит в порядок пестроту христианских и  языческих  премудростей,  выясняет  соотношение философии  и  теологии.  XIII  веку  свойственно стремление собрать воедино и привести в порядок опыт  и  знания,  сориентироваться  во  времени  и пространстве,  осознать  свое  место  в  истории,  как священной, так и  политической.  Философия в это время  выступает  в  единстве  с  теологией.  Такие знаменитые центры философии, как Париж и Окс­форд, сформировали собственные философские шко­лы, которые задавали образцы в исследованиях со­ответственно схоластических и эмпирически-натур­философских.  Особенно сильной оказалась в этом столетии платоническая традиция. Если учесть, что и  Августин  и  Аристотель  были  платониками,  то XIII век надо признать триумфом платонизма. Но собственно платонизм лишь соседствовал с заново открытым Аристотелем. Аристотель пришел на За­пад  в  арабских  одеяниях,  и,  когда  понадобилось найти  методологическую  основу  для  схоластики, для чего идеальным мыслителем представлялся как раз Аристотель, доминиканцы немало потрудились, очищая  от  аверроизма  его  наследие.  Ко  времени рождения Данте четко определились основные ти­пы философа XIII в.: мистик, поэт и психолог типа Бернара  Клервоского:  естествоиспытатель,  систе­матик, тайновидец природы типа Роджера Бэкона; великий  архитектор  средневекового  свода  знаний типа  Бонавентуры  и  Фомы  Аквинского;  логик  и полемист типа Абеляра; утонченный гносеолог, ма­стер  категориального  анализа  типа  Дунса  Скота или Оккама. Характерной чертой всех  этих типов было  парадоксальное  соединение  мистического (иногда с оккультным оттенком)  порыва  с. ориен­тацией на строгую методологию и системность, по­добные  математической  или  юридической.  Чудо  и

31

число, закон и тайна — все это не противоречило друг другу, но как бы помогало выявляться. Данте верен этому синтезу, но поместить его в приведен­ной типологической шкале все же нельзя (доказа­тельством должно стать последующее изложение). Эмпирическая наука менее соответствует слову «расцвет», но по существу именно в этот период начинается выработка нового метода и накопле­ние фактического базиса для науки Нового вре­мени. Уже в XII в. обнаруживается интерес к при­роде как таковой, появляется вкус к ее эмпирическому изучению и энциклопедической систематиза­ции. XIII век, получивший еще и материально-социальные стимулы, выходит далеко за рамки оккультно-платонического природоведения в духе шартрской школы. Перед нами уже относительно независимая и знающая себе цену наука. Сици­лийская школа переводчиков и естествоиспытате­лей, торговцы-путешественники, изобретение ком­паса, успехи алхимии, полемика вокруг аристоте­левской «Физики», математика Фибоначчи, оптика Витело, энциклопедические построения Альберта Великого, Гроссетеста и Роджера Бэкона, метафи­зический компьютер Луллия, часы с веретенным механизмом, мельницы нового типа — все это (не говоря уже о потоке знаний, заимствованных у ара­бов) преобразило науку. Особенность века в том, что еще не было разрушено представление о мире как органическом целом, каждая часть которого отражает в себе как в символическом зеркале смысл универсума. Это придавало эмпирическим знаниям духовный смысл, хотя дисгармония смысла и ин­формации уже давала себя знать и Данте немало размышлял об этом. Известную роль в сохранении гармонии играло и то, что наука была тесно свя­зана с практикой. Например, готическая архитек-

32

тура, которая интенсивно воплощалась г, гранди­озные конструкции соборов в XIII в., стала син­тезом математики, инженерного и ремесленного ма­стерства, теологического и художественного твор­чества.

Страсть к соединению душевно-стихийного и ин­теллектуально-упорядоченного,  пожалуй, характер­нейшая черта позднесредневековой культуры. Исхо­дя  из  этого,  можно  многое  объяснить:  и  много­цветье витражей в строгом плетении окон, и пест­роту  энциклопедий  с  их  педантичными  классифи­кациями,  и  многообразие  содержания  «сумм» * при  всей  их  юридически-логической  скрупулезно­сти.  Может  быть,  самый  чистки  случай  такого синтеза — своеобразная  мистическая  математика средневековья:  в числе видели и  «эйдос», органи­зующий  многообразие,  и тайный  язык  вселенной, и меру. Сравним отношение к числу у Данте, Лул­лия  и Пико  делла Мирандола.  Данте — средневе­ковая  норма,  Луллий — перевес  мистики,  Пико — тяготение к  оккультизму.  Это говорит об уравно­вешенности  классического  периода.  Страсть  схо­ластики к строгому дедуктивному порядку находит­ся  в  родстве  с  этой  философией  числа.  Видимо, средневековье сознавало, что иррациональная сти­хия требует сосуществования с идеальной структу­рой, для того чтобы  стать элементом культуры и тем самым «очеловечиться».

Искусство средневековья в полной мере соответ­ствует тем приметам века, которые мы описали ранее. Можно добавить, что по самой, своей при­роде искусство наглядно показывает то, что неявно существует и в других духовных сферах:

*  «Суммой»  назывался  свод  знаний  в  той  или  иной области, традиционный жанр схоластики. 

33

интенсивность культурной деятельности, религиоз­ных и этических переживаний сменяется в XIII в. экстенсивностью такого творчества, которое стре­мится выявить и материализовать все потенции ду­ха времени. Это и взлет и падение одновременно, излучение распадающегося вещества. В искусстве XIII в. заметно возрастает роль человека в образ­ном и идейном строе произведений. Конечно, нель­зя забывать, что догмат христианства о воплоще­нии, так же как и догмат о двоякой природе Хри­ста — божественной и человеческой, исключал безличность искусства. Да и пресловутая потусто­ронность средневекового искусства — это неточная формулировка (в лучшем случае), ибо как раз ху­дожественному миру средневековья свойственно стремление вынести на одну плоскость все аспекты события — изобразить и его временную последо­вательность, и его символический смысл, тем са­мым преодолевая раскол сущности и видимости. Более того, стремление средневекового искусства к пластическому выражению переступало даже гра­ницы догматики, не считаясь с запретом изобра­жать антропоморфно бога-отца и зооморфно — св. духа. Процесс очеловечивания искусства, столь заметный в XIII в., поставил серьезную проблему перед художником: где грань между ярким выра­жением высшего смысла через образ и кумиротворчеством, которое заслоняет небесное земным? Зре­лое средневековье располагало сильными художест­венными средствами, но это несло с собой опас­ность забвения невыразимого. Личность, которая была предметом духовной заботы христианской культуры, не только выражалась, но и заслонялась человечностью и телесностью. Мы увидим, что Дан­те находится на пересечении этих тенденций и сам пытается решить эту проблему вполне сознательно.

34

Данте и Джотто, может быть, впервые приводят в искусство конкретного человека и делают его ме­рой художественного творения, хотя и не мерой вещей в целом. Впервые центром изображения оказывается не то, что явлено в «видении», а тот, кто это явление переживает. Уже конец XI в. дает нам один из шедевров средневекового искусства — миф о Граале, окончательно оформленный Воль­фрамом фон Эшенбахом; психология и философия героев оказываются в нем главным предметом и даже — в силу динамики этой психологии — сюже­том повествования. Недаром граалевский цикл ча­сто сопоставляют с «Комедией», как бы завершаю­щей данную литературную эпоху.

Может быть, с наибольшей выпуклостью анти­номия личности и человечности запечатлена в искусстве Прованса, которое было одним из источ­ников вдохновения Данте. В XIÌ в. средневековая культура рождает новый морально-эстетический идеал, которому трудно найти прецеденты. Сред­невековье знало идеал служения сюзерену, идеал рыцарской верности и военной чести; оно знало идеал служения богу, монашеский идеал. Но служение Даме, получившее теоретическое обоснование и поэтическое выражение в искусстве Прованса, было чем-то совершенно необычным и в то же время отвечавшим духовным потребностям времени. Предполагают, что основная схема куртуазной любви и ее литературного выражения пришла на Запад из арабской Испании. Арабо-персидские источники содержат концепцию мистической любви как тайны и смысла любви земной. Самостоятельно или в зависимости от суфийских поэтов, но поэты Прованса вырабатывают собственную философию любви, ее систему ценностей и ритуал. В куртуазной любви создается новая психология

35

любовных переживаний. Ни античный Эрос-мучи­тель, ни суфийское «безумие», ни римская лирика не имеют  аналогов.  Главным мотивом трубадуров становится неразделенная любовь, внешне обуслов­ленная социально-иерархической преградой между поэтом  и  Дамой.  Это  преображает  и  субъект  и объект любви. Любящий становится индивидуумом, погруженным в мир переживаний, поскольку само­анализ  страсти — единственное  достояние  такой любви. Но он еще и певец своей любви — трубадур. Трубадуры  создают  затейливую,  тщательно  про­думанную систем/ выражения любовного чувства. Не только в стихах, но и в поведении, стиле жиз­ни,  куртуазных  церемониях.  Ритуалом  куртуазии организуется маленький, но живущий напряженной жизнью мир. Воздействие этого мира на культуру усиливается тем, что куртуазные действа разыгры­ваются при богатых рыцарских дворах, т. е. в сре­доточиях  светской  культуры.  Немаловажно,  что формой поэтического творчества трубадуров  было состязание певцов, что создавало еще и особое на­пряжение, вырабатывало диалогическое мышление. В центре эмоционального мира трубадура — жерт­венное посвящение своей личности служению Да­ме:  страдание,  неосуществимость  желания  и  со­здают его как личность. Но страдание неразрывно связано с радостью любви.  Блоковская формула: «Радость-Страданье одно» точно передает самосо­знание  куртуазии.  Можно  заметить,  что  идеал трубадура приближается к чертам идеала рыцаря, а  иногда  и  сливается  с  ним.  Дама,  воспеваемая трубадуром,  также  новый  персонаж  европейской культуры.  Недостижимый  идеал  поэта — это  уже не «сосуд греха», не ядовитый побег от корня Евы. Парадокс  куртуазии  в  том,  что  любовь  остается чувственной,  но  принимает  формы  поклонения

36

сверхчувственному идеалу, что приближает ее к молитвенному идеалу монаха. Перед нами, та­ким образом, новый культурный феномен. Это не та любовь, которую воспевал до трубаду­ров Бернар, и не та, которую проповедовал после них Франциск. Куртуазный идеал, как мы видим, согласуется и с монашеским, и с рыцарским, но не тождествен им. Свободный художник, остро чув­ствующий свою индивидуальность и предчувствую­щий высший смысл своего творчества,— вот то но­вое, что принесла в средневековье куртуазия. Ко­нечно, реальная поэтическая стихия Прованса рас­творяет эту парадигму в многообразии вариантов и переходных форм, но если мы проглядим ее сущ­ность, то вряд ли поймем, почему так расцвела поэзия на народном языке и до такой степени по­корила художественное воображение Европы АИ— XIII вв.

Эскиз европейской культуры дученто должен был дать своего рода карту, на которой мы теперь мо­жем отыскать Флоренцию. Ибо нас интересует мир, в котором начинал творить Данте. Данте сам не­мало размышлял о своей жизни и даже создал философию собственной жизни, ее миф, вошедший важной составной частью в «Божественную Ко­медию». Поэтому наша задача—обратить внима­ние на то, что и самому поэту казалось носителем исторического и философского смысла.

На русском языке есть хорошие книги о жизни Данте (см., напр.:, и это избавляет от необходимости подробно ее излагать. Коснем­ся лишь того, что прочно связано с его творчест­вом. Данте родился во Флоренции, и трудно най­ти кого-либо из великих поэтов, в чьей жизни ме­сто рождения играло бы такую драматическую роль и постоянно напоминало о себе. Особенности исто-

37

рии и удобное расположение сделали этот город одним из самых процветающих во второй половине XII в. североитальянских городов-коммун. Флорен­тийское сукно было известно всей Европе. Фло­рентийские банкиры создали мощную финансовую организацию, закабалившую даже римский престол (и когда папа иронично-вежливо называл их «квинт­эссенцией мира», это, если вспомнить основное качество эфира — способность проникать в любое вещество, значило попросту «пройдохи»). Дина­мичная политическая жизнь Флоренции опробова­ла многое из того, что потом станет признаком раннекапиталистического уклада. Торгово-промыш­ленная Флоренция вела непримиримую борьбу с феодальной знатью, военными базами которой бы­ли окружавшие город замки. Сломив сопротивле­ние сеньоров, флорентийцы заставили их пересе­литься в город, но тем самым лишь перенесли вой­ну в черту городских стен. Знать (или магнаты) с одной стороны, цеховые объединения купцов и ремесленников (пополаны) — с другой. Это про­тивостояние осложнялось тем, что знать в свою очередь расслаивалась на коренное флорентийское дворянство и переселенцев-феодалов, которые лишь частично ассимилировались городскими магнатами. Когда в конце XII в. Флоренция вступила в союз североитальянских городов, внутренние противоре­чия окрасились в цвета общеимперской борьбы. Две политические партии — гвельфы (сторонники папы) и гибеллины (сторонники императора) — по­явились и у флорентийцев. В политических рас­прях все много раз перемешивалось, да и в Ита­лии в целом ориентация этих партий и их состав менялись в зависимости от конъюнктуры. Пока бо­ролись гвельфы и гибеллины, росли силы и орга­низованность пополанов. И наконец произошло то,

38

что со временем стало общеевропейским явлением : реальная власть перешла в руки протобуржуазии. В 1250 г. коммуну возглавил пополанский совет, а в 1293 г., после серии междоусобиц, дворянство было отстранено от политической власти, и во Флоренции на долгое время утвердилась пополанская республика. Это не принесло Флоренции ми­ра, но, во всяком случае, поставило ее в полити­ческий авангард эпохи.

Данте родился в 1265 г., во второй половине мая. Астрология предвещала ему успехи в пауках и искусствах. Более привычный для нас фактор — культурная атмосфера — также располагал к быст­рому духовному развитию. Флоренция была не только гнездом богатеев, но и одним из самых про­свещенных городов Тосканы. Медики и юристы, поэты и проповедники, книжники и путешествен­ники, схоластики и естествоиспытатели — все эти типы средневековой интеллигенции жили во Фло­ренции постоянно или бывали проездом. Может быть, Данте несколько преувеличил как дурную, так и добрую мировую славу своего родного го­рода в посвященных ему строках «Комедии», но и более объективные свидетельства говорят о проц­ветании флорентийской культуры. Особо следует сказать о поэзии. Рядом с Тосканой развивалось творчество провансальских трубадуров. Некоторые из них эмигрировали после Альбигойских войн на север Италии и принесли с собой свое искусство. Да и так резкой границы двух культур, как и двух языков, между Провансом и Тосканой не было. На юге существовала мощная, возникшая при си­цилийском дворе Фридриха II традиция куртуаз­ной поэзии на итальянском языке. На северо-за­паде развивалась школа «нового сладостного сти­ля» («дольче стиль нуово»), родившаяся — почти

39

одновременно с Данте-—в Болонье. Флоренция оказалась в центре той области Италии, где со­здавалась национальная итальянская литература. Не меньше страстей, чем вокруг политических со­бытий и поэтических игр, разгоралось во время религиозных диспутов. Во Флоренции бывали зна­менитые доминиканские и францисканские пропо­ведники, на диспутах обсуждались и отвлеченные теоретические проблемы богословия, и более взры­воопасные этические и религиозно-политические вопросы. Несмотря на грозные папские осуждения, религиозная жизнь Италии ориентировалась ско­рее на свои внутренние стихийные процессы, чем на рекомендации римской курии. В воздухе носи­лись идеи, которые в конце концов получали боль­шой резонанс. Их выразители были искренне убеждены, что согласуют свои речи если не с бук­вой ортодоксии, то с духом истинной веры. Право личности на собственное толкование религиозных истин, независимость политики от церкви, верность евангельским идеалам — эти идеи волновали умы людей всех сословий.

О молодости Данте известно не много. Отец его был землевладельцем среднего достатка. Во­семнадцати лет Данте осиротел и жил со сводным братом Франческо на весьма скромные средства. Образование он получил скорее всего в одной из коммунальных школ Флоренции: круг сведений был невелик и касался в основном грамматики, риторики, астрономии, избранных текстов класси­ческой латыни. Текстом текстов была Библия, в которой видели и источник знаний, и учебник жиз­ни, и предсказание будущего. От самого Данте известно, что многим он обязан своему учителю Брунетто Латини, который прославился энцикло­педией, изложенной в стихах. Косвенные сведения

40

говорят о том, что Данте некоторое время учился в Болонье, знаменитой своими юристами и поэта­ми. Следы и той и другой болонской школы мож­но найти в произведениях Данте. Школа «дольче стиль нуово», главным мастером которой был Гвидо Гвиницелли,— это непосредственная ступенька перед тем взлетом итальянской поэзии, который был осуществлен в лирике Данте. Стильновисты внесли в провансальскую поэтику обостренное чув­ство этической стороны любви, превознося Даму не только как идеал красоты, но и как воплощение морального совершенства, что позволяло поэту, не боясь впасть в кощунство, видеть и любимой ангельское существо и совершенствовать себя, что­бы быть достойным такой любви. Во Флоренции был свой кружок «стильновистов», в котором бли­стал «второй Гвидо», будущий близкий друг Дан­те—Гвидо Кавальканти. Послав ему в 1283 г. свой сонет, Данте тем самым вступил в этот кружок и стал одним из его лидеров. Известно также, что в июне 1289 г. Данте участвует в междоусобном сра­жении при Кампальдино. В 1295 г. Данте женился на Джемме Донати (брачный договор был заклю­чен их родителями, когда Данте было 12 лет). У них было три сына и дочь. С детьми Данте поддерживал постоянные отношения, а с женой расстался после изгнания из Флоренции и, види­мо, больше не встречался. В том же 1295 году Данте начинает свой политический путь, принес­ший ему так много страданий. Он занимает ответ­ственные посты, участвует в важных совещаниях и выполняет дипломатические поручения. С 15 ию­ня по 15 августа Данте был одним из семи чле­нов правительства Флоренции, с чего, как он сам утверждал, и начались его бедствия. В мае 1300 г. произошло побоище между двумя группами гвель-

41

фов, партия резко разделилась на «белых» и «чер­ных». Данте присоединился к «белым» гвельфам, которые активно защищали демократические за­коны флорентийской конституции. В июне про­изошла новая стычка, и правительство было вы­нуждено выслать группу зачинщиков как из числа «белых», так и из числа «черных». Начались драматические события и в истории Флоренции, и в жизни Данте.

Таковы итоги той части жизни поэта, о которой он  сказал:  «Земную  жизнь  пройдя  до половины, я очутился в сумрачном лесу»  («Ад» I  1—2). Но нам известен и другой ряд событий, касающихся внутренней жизни Данте. Удивительный документ, в котором (может быть, впервые после «Исповеди» Августина)  глубоко личное стало  знамением  вре­мени,— «Новая Жизнь», свидетельствующая о ду­ховных  переживаниях  поэта.  Здесь  перед  нами другая мера времени. Отсчет начинается с 1274 г. На  весеннем  празднике  Данте,  которому   вот-вот исполнится  девять  лет,  встречает  дочку  соседа — Беатриче, которая только вступила в свой девятый год. «С этого времени Амор стал владычествовать над моей душой»,— пишет  Данте  (II  7). В  исто­рии его любви сливаются книжно-культурные мо­тивы и личная страсть. Такова и первая ассоциа­ция Данте: девочка в алом платье напомнила ему слово  Incipit  (Начинается...),  которое  открывало обычно написанное красной краской заглавие сред­невековой рукописи. Патетично, но не без крупи­цы  юмора  истолковывает  Данте  этот  прекрасный алый  знак:  Incipit vita  nova  (Начинается новая жизнь).

Нас в раннем сочинении Данте интересуют фи­лософские аспекты, или — шире — особенности соз­нания мыслителя конца XIII в. Но разъединить

42

«Новую Жизнь» как литературный феномен и как факт истории мировоззрений вряд ли возможно. «Новая Жизнь» — это еще не «Комедия», сам за­мысел которой был духовной революцией, но мы видим здесь поэта в поисках жанра. Произведение довольно затейливо построено: это собрание юно­шеской лирики, подчиненное общему сюжету и включенное в прозаический текст, который педан­тично комментирует стихи. Многие мотивы «Новой Жизни» остаются ведущими во всем творчестве Данте: философия любви, теория языка и поэти­ческого творчества, самопознание... Сюжетный стер­жень трактата — встречи с Беатриче и связанные с ними видения. Автор искусно связывает личное потрясение с астрономическими выкладками, ма­гией чисел, теологией и учением о структуре души. Основная тема комментариев — поэтика. Данте по­казывает, как он овладел всеми типами куртуазной поэзии, и теоретически обосновывает свое место в эволюции жанра. Первая встреча девятилетнего Данте с Беатриче перевернула его жизнь и отдала поэта во власть Амора. Вторая, ровно через 9 лет, открыла новое измерение любви. Беатриче впер­вые обратилась к Данте, и это в конце концов побудило его обратиться к миру со своими стиха­ми. Последующие встречи, перемежающиеся снами, видениями и реальными событиями, погружают поэта в сложные переживания и как бы готовят его к третьему свиданию, к событию, которое станет сердцевиной «Божественной Комедии», Мы встре­чаемся на страницах «Новой Жизни» и с извест­ным куртуазным мотивом («дама-ширма» прячет истинный предмет любви, но ее существование при­водит к размолвке между Беатриче и Данте), и с новыми темами. Смерть подруги Беатриче, затем ее отца и, наконец, самой донны ставит поэта перед

43

загадкой земного бытия и заставляет осмыслить всю историю его страсти. Появляется новое дей­ствующее лицо—«дама-утешительница», благодар­ность к которой перерастает в любовь, несмотря на сопротивление Данте этому чувству. Финал «Новой Жизни» показывает, как любовь к Беат­риче не вытесняется, но возвышается чувством к «утешительнице». Позднее Данте расшифровал историю любви к сострадательной донне как увле­чение философией, которая смягчала его страдания. Это многое объясняет, и, кроме того, у Данте был образец — Боэций с его метафорой философии-уте­шительницы. Но более убедительны аргументы тех комментаторов, которые видят в «даме-утеши­тельнице» реальное лицо. Скорее всего Данте под­верг идеализации события своей жизни. Как бы там ни было, последний сонет, в котором чувст­во Данте превращается в «интеллигенцию» (т. е. дух), созерцающую Беатриче как ангельское су-шество, и последнее видение, описанное в «Новой Жизни» (самое последнее Данте отказывается пе­ресказывать), в котором Беатриче предстала в облике, напомнившем о первом свидании,— оба этих сюжетных финала открывают перед нами но­вое понимание любви, достигнутое Данте.

По формулировке , смысл «Новой Жизни» — это «поэзия личного переживания люб­ви и смерти, приобретающего всечеловеческое зна­чение» (31, 144). Елина выделяет три действующих элемента сюжета: субъект любви, ее объект и хор, комментирующий события. Субъект проходит путь борьбы двух типов мировосприятия: личности, тя­готеющей к индивидуализации, и личности, стремящейся к связи с миром. Объект резко меняется от одного цикла сонетов к другому, в том числе меняются лица, воплощающие объект, и в конце

44

концов   появляются  образы,  неизвестные  куртуазии:  «праведница»  и  «утешительница».  В  хоре нарастают эпические  и  даже космологические мо­тивы. Финал «Новой Жизни» примиряет и осмыс­ливает  все действующие силы;  побеждает начало, тяготеющее  к  общности,  к  религиозно-космологи­ческому оправданию любви. Трактовка ­ной удачно оттеняет философскую новизну «Новой Жизни».  В  самом  деле,  те  мотивы,  которые  так или иначе существовали порознь в поэзии и фило­софии  XIII  в.,  оказались  сплавленными  в  новую сущность благодаря драматическим событиям лич­ной  жизни  Данте.  «Новая  Жизнь»  стала истори­ческой вехой рождения особого типа сознания, для которого чрезвычайно выросла значимость его «я» и в то же время значимость традиционных идеалов. Мы видим, что Данте занят собой более, чем всем остальным, что его рефлексия над своими пережи­ваниями  иногда  уподобляется  натурфилософскому эксперименту, а сострадание самому себе, не теряя искренности,  приобретает  эстетическое  измерение. Но выход  из тупика эгоцентризма  Данте обнару­живает в самом общем измерении своего чувства — религиозно-философском.  Тем  самым  он  вдохнул жизнь в идеалы, которые в его время были поко­леблены «прогрессом». Собственно, одним из глав­нейших признаков «классичности» культурного фе­номена и является возрождение архаического идеа­ла, осуществленное благодаря опыту личного кри­зиса. Таким же феноменом, хотя и на другом куль­турном полюсе, была «любовь» Франциска Ассиз­ского,  который  не изобрел  ничего  нового,  а  лить оживил  евангельские  заветы  практикой  братской любви ко всякой твари.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10