Метаморфозы традиционного сознания (стр. 8 )

Однако взгляд на идеологическую подоплеку Российского государства обнаруживает еще более глубокое противоречие между официальной идеологией Российского государства и ее народной идеологемой.

У истоков русской государственности лежит серьезная психологическая драма. До Москвы дошла весть о том, что учителя и руководители русских в делах веры - греки - заключили с латинянами-католиками Флорентийскую унию и отступили от Православия. Затем последовал следующий удар: пала столица православного мира - Константинополь. И русским представляется, что они остались единственным православным народом в мире, а это означает, что "если утеряют или исказят русские вверенное им на хранение Православие, то оно утратится тогда в целом мире, и вся страшная ответственность за его гибель падет исключительно на русских, от которых только и могут последующие поколения наследовать истинное Православие и благочестие " [8, с.15]. Чтобы понять чувства русских, надо вспомнить, что на своем начальном этапе Московское княжество подчинялось Константинопольской церковной юрисдикции и воспринимало само себя чуть ли не как провинцию Византийской империи. При нарастающих центробежных тенденциях в Византии, когда все народы, входящие в ее культурный ареал, стремились эмансипироваться от греков, "лишь Русь осталась в стороне от этой тенденции, сохранила преданность Византии, решительно поддерживая исихастское движение и исихастское руководство византийской церкви" [9, с. 52].

Два события - Флорентийская уния и падение Константинополя - связались русскими книжниками воедино: Константинополь пал потому, что греки отступили от Православия. Именно в это время псковский монах Филофей и написал свое знаменитое: "... два Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быти", ведь утеря вверенного русским на хранение Сокровища веры означала бы "гибель истинного благочестия во всей вселенной и воцарение на земле антихриста" [8, с. 20]. Прошло немного времени, и выяснилось, что Флорентийская уния была делом политиков, греческий народ не принял ее, и что Православие на Востоке с приходом турок не исчезло. Но след от душевной травмы, от пережитого чувства одиночества, когда русским казалось, что всякое общение с любыми иноземцами и иноверцами грозит опасностями и бедствиями, поскольку может повредить русской вере, остался. И на прежних учителей - греков, - хотя их и признали вновь православными, многие книжники смотрели уже как на народ шаткий и нестойкий в делах веры. И даже впоследствии, после реформы Никона, "старые русские воззрения на греков, как на утративших истинное благочестие, на Москву, как на преемницу Византии, как на единственную теперь хранительницу чистого, ни в чем не поврежденного Православия, еще не вдруг и не скоро вымерли. Это воззрение заявляет о себе в некотором случае с прежней силой и настойчиво, как будто церковная реформа Никона вовсе не существовала" [8, с. 448]. "Выработка этих взглядов всецело принадлежала русским грамотеям, книжникам. <...> Но эти взгляды не остались только измышлениями и фантазиями досужих книжников, а перешли от них в массу, глубоко и прочно запали в душу русских, были усвоены правительством" [8, с. 23]. Здесь корень русской недоверчивости к другим народам, самоизоляции, скрытности, всегда бросавшейся в глаза иностранцам, ощущение своей особой миссии в мире, миссии, которая требовала постоянного внутреннего напряжения и самозамкнутости.

А процесс формирования русской государственности и вообще шел не просто. К ХV веку еще только успела закончиться колонизация центральной России, и Москва была сравнима с "военной колонией, возникшей на чужой земле. С этнографической точки зрения, в девяти десятых этой страны имелось лишь то количество русского элемента, которое успело там осесть в результате весьма еще молодого, сравнительно, колонизационного движения" [10, с. 10]. Основную массу населения составляли финские племена, постепенно ассимилировавшиеся русскими. И это при том, что русские по своей природе вовсе не были воинственны. В русских исторических песнях "поражает невнимание к военным походам и подвигам древнерусских князей. Например, Владимир Красное Солнышко - народная память навсегда запомнила про пиры его и ничего об его походах" [11, с. 13]. Однако характер Московского государства изначально сугубо военный. Так, в Судебнике Ивана Ш (1497 год) все население делится на две категории - служилых и неслужилых, - воинов, которые "собирают русскую землю", и всех прочих - тех, кто кормит армию во время походов - безразлично купцов или земледельцев: все они подчинены единому порядку, который возлагает на них прежде всего податное бремя. И это понятно, "ведь в течение долгого времени соотношение между количеством населения и размерами населенных территорий оставалось неблагоприятным для интенсивной хозяйственной и социальной культуры. Недостаточность общественных сил, личных и материальных средств для разрешения очередных внешних и внутренних задач русской жизни - постоянная и полная трагедии судьба ее истории. Значительные исторические достижения покупались поэтому дорогой ценой крайнего напряжения" [12, с. 14].

Это государство, чтобы не распасться, должно было иметь мощную идеологическую доминанту, которая оправдывала бы такое постоянное перенапряжение сил. Посмотрим, что было на самом деле.

Московские цари считали себя преемниками византийской государственности и претендовали на то же значение в православном мире, которое имели греческие императоры. Они перенесли на русскую почву византийскую идеологию государственной власти, где могущество Православия зримо выражалось через государственное могущество. Российское государство должно было превратиться в расчищенное светлое пространство на земле, царство благочестия, окруженное со всех сторон царством тьмы. Оно было призвано расширять свои пределы и включать в границы православного царства все новые и новые страны. Руководимое единой религиозно-государственной идеей, Российское царство должно было стремиться к гомогенности своей государственной территории: это никак не вытекало из сути Православия, проповеданного самым разным народам, но было неизбежным следствием взгляда на Православие через призму государственности. Единообразие населения империи становилось символом победы религиозно-государственной идеи. Поскольку идентификация граждан империи строилась не по этническому признаку, а по религиозному, национальное разнообразие государством игнорировалось, так же как и разнообразие населения различных русских регионов и этнографических зон. Оно не преследовалось, оно просто не признавалось, и по мере упрочения государства ему должно было оставаться все меньше места. Так же не подавлялась, а игнорировалась русская община, "мир". То, что "мир" всегда враждебен унитарному государству, не рефлексировалось - государство просто не считалось с "мирским строем" русской жизни. "Хотя со стороны московских государей, державшихся консерватизма, и не было гонений на местные порядки, но сила вещей взяла свое, и еще при великом князе Иване Васильевиче III московская централизация сильно расшатала сии порядки и начала с небрежением относиться к требованиям местных земщин" [13, с. 88].

Унификация обширной территории Российской империи происходила постепенно, и вплоть до ХVIII века большинство ее окраин сохраняло автономию юридически, либо только фактически, хотя первая попытка упорядочить областное управление была сделана еще Иваном Грозным. Но здесь важен не темп изменений, а изначальная общая направленность, неизменная тенденция практического воплощения государственного "византизма", более скрупулезное, чем в реальной Византии, - мы сейчас говорим о духе византизма. Молодое московское государство приняло из рук погибающей Византийской империи ее богатое наследство: культурное и, прежде всего, мировоззренческое. Как точно определил Константин Леонтьев, "византизм в государстве значит самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающимися от Западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что Византийская идея не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человека, который внесен в историю Германским феодализмом, знаем наклонность Византийского нравственного идеала, разочарованного во всем земном, в счастии, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу" [14, с. 1]. Эта суровая, не оставляющая места радостям жизни, расслабленности и самоудовлетворенности установка вполне гармонировала с общим военным строем Русского государства, где война не была средством обогащения народа, не имела романтического ореола, а превратилась в чистое и самоотверженное служение религиозно-государственной идее - "...сплошь и рядом без всякого экономического расчета, - в силу чисто политических побуждений, иногда даже не для самосохранения и независимости, но для внешнего могущества и величия" [15, с. 7].

Этот процесс не сопровождался единым эксплицитным идеологизированием. Правительство действовало так, как ему казалось правильным и удобным, исходя каждый раз из конкретных политических обстоятельств, - направление действия задавалось общим духом государственной идеи. Идеология шла постфактум. Так, известная доктрина о Москве как Третьем и Последнем Риме долгое время (до патриарха Иова) не использовалась в официальных документах из-за своей тенденции к возвышению церковной власти в государстве, на что не желали согласиться московские цари, и была она не столько руководством к действию, сколько рефлексией по поводу того, что делалось до сих пор. Даже версия русской истории как сознательного и целенаправленного собирания земель вокруг Москвы была создана лишь Карамзиным.

История же русского народа была иной. Когда автор XIX века

Л. Сокольский говорит, что " бегство и уход от государственной власти составляли все содержание народной истории России " [16, с.1], то кажется, что он не далек от истины. Народ упорно не признавал над собой единящей, сглаживающей все различия и препятствующей самодеятельности государственной власти. Означало ли это, что идеология Москвы - Третьего Рима - не имела к народу никакого отношения? Нет, народ по-своему воспринял ее и усвоил очень глубоко, но в иной форме. Для него Третьим Римом было не Российское государство, а он сам, русский народ. Любое место, где живут русские, уже тем самым становится Россией, вне зависимости от того, включено ли оно в состав Российской государственной территории. Это и давало возможность бежать от государства. Россию беглецы несли с собой - уносили Святую Русь от ставшей антихристовой (как считали старообрядцы-раскольники) власти. Идеологемы Москвы - Третьего Рима и Святой Руси связаны между собой: и в той и в другой речь идет о царстве истинного благочестия и святости, единственном во всем мире; и там, и там главная опасность состоит в утрате благочестия - тогда антихрист воцарится во всем мире. Разница лишь в том, что доктрина Москвы - Третьего Рима связана с конкретным местом, конкретным государством, а носителем ее может быть кто угодно, то есть каждый, кто примет Православие и Российское подданство, а идеологема Святой Руси (во всяком случае в ее раскольничьих интерпретациях) носит более выраженную этническую окраску, локализация же ее, можно сказать, скользящая: то град Китеж, то Беловодье. В двадцатые годы XIX века Вас. Москвин проповедовал, что Святой Град возникнет на месте Каспийского моря, а молокане ожидали его на горе Арарат.

Если же говорить о собственно православном понимании Святой Руси, то оно имеет эсхатологическую окрашенность. В узком смысле слова это Собор русских святых, в более широком - русские стремящиеся к спасению и святости. Это не Россия в целом, а ее "святой остаток", не имеющий, следовательно временной и пространственной локализации, ни даже государственной, а по большому счету и этнической привязки (русским святым может быть и нерусский). Православное понимание Третьего Рима также по существу своему эсхатологично.

Характерно, что всем раскольничьим толкам и мистическим сектам, распространившимся в России, был свойственен определенный анархизм, в большинстве случаев выражавшийся лишь в устранении себя от государственных дел, но часто связанный и с открытым противостоянием государственной власти. Причем границы между православными и раскольниками могли быть четко проведены лишь на бумаге, практически они были размыты, и влияние старообрядцев в крестьянской среде было очень велико, так что даже порой высказывалось мнение, будто все русское крестьянство при известных обстоятельствах готово отпасть в раскол. Легенды раскольничьего происхождения широко расходились в среде руского крестьянства. Со старообрядчеством был, видимо, связан и распространенный миф о "скрывающемся истинном царе" - миф, служащий благодатной почвой для самозванства и, очевидно, коррелирующий с легендой о Святой Руси: до поры до времени скрывается от взоров Русь, скрывается от взоров и царь. Не случайно то тут, то там возникают антигосударственные секты, такие как бегуны, видевшие в Москве не Третий Рим, а падший Вавилон и отказывавшиеся от любых контактов с государственной властью. Мистический страх перед официальной бумагой и печатью мы встречаем и у самых обычных крестьян, которые "решительно отказывались от дачи каких-либо письменных удостоверений или расписок" [17, с. 56].

Раскол связан и с непосредственной политической оппозицией власти царя, поскольку в истории прослеживается прямая связь между расколом и земством (ведь последнее ведало в числе прочего и многими церковными вопросами). "Из Москвы, из столицы древнего Московского государства, царства, раскол быстро распространился по всем великорусским областям и стал принимать областную направленность и устройство" [18, с. 32-33]. Раскольничьи общины именовались "согласиями", сообразно сельским мирским согласиям, как назывались крестьянские мирские сходы" [18, с. 75].

Таким образом, мы могли бы нарисовать простую схему противостояния государственного и "мирского", земского начал в России. Однако есть целый ряд ярких фактов, которые явно в нее не укладываются.

В один из самых критических моментов в русской истории, в "Смутное время", Российское государство было спасено именно земством. Патриарх Гермоген обращался со своими посланиями к "миру", понимая под "миром" весь русский народ. "Начало оживленной деятельности земских соборов совпадает со временем тяжелых испытаний, посланных судьбой русскому государству в XVI веке. Вследствие пресечения династии и низложения царя (Шуйского), государство несколько раз оставалось без обычного своего руководителя, царя, и в это "безгосударственное" время власть сама собой возвращалась народу. <...> В такие исключительные моменты земские соборы получали исключительное значение, тогда они являлись верховной властью в государстве" [19, с. 46].

Что же касается русских анархических сект, то бросается в глаза их специфическая государственность (например, наличие в обиходе бегунов своих особых паспортов граждан Беловодья). Потрясающий факт: раскольничья "Святая Русь" имела свое гражданство. В известном смысле можно сказать, что она мыслилась именно как государство.

Во что реально выливался поиск Беловодья, к чему приводило бегство народа от государства? К колонизации новых земель. "Вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь под свое владычество" [15, с. 1]. Но государство не возвращало их на прежние места поселения, а дозволяло жить там, где они оседали сами, лишь устанавливая в новых местах свою юрисдикцию. Государство поначалу почти не вмешивалось во внутреннюю жизнь беглецов, и их отношения с представителями власти, той самой, от которой они когда-то бежали, устанавливались вновь и, как правило, вполне нормально. Хотя вплоть до конца XIX века государство запрещало самовольные переселения, но фактически на подобные факты закрывали глаза, и, начиная с первого правительственного указа о запрещении переселений и учреждении застав (1683 год), первыми его нарушителями "были царские же воеводы, о чем хорошо знало и центральное правительство. Воеводы, вместо того чтобы разорять самовольные поселения <...> накладывали на них государственные подати и оставляли их спокойно обрабатывать землю" [20, с. 11].

Так, бегство народа от государства выливалось по сути в выполнение важнейшей по тем временам государственной функции: колонизации новых территорий. Но еще более поразителен тот факт, что крестьяне-беглецы это понимали. Мы уже говорили, что народные слухи, сопутствующие массовым переселениям (которые очень походили на бегство и сплошь и рядом были несанкционированными), содержали рассказы о государственных льготах для переселенцев: крестьяне чувствовали, что делают нечто необходимое - государству, служат государству, от которого бегут. В тех переселенческих движениях, которые не носили эксплицитно характера протеста, мотив государственных льгот (а следовательно, необходимости народной колонизации для государства) порой доминировал над всеми прочими. И действительно, без вольной колонизации "казенная колонизация не имела бы поддержки и стерлась бы" [6, с. 11].

Так, мы видим, что круг парадоксальным образом замыкается. Конфликт между народом и государством приводил к укреплению государства; более того, без этого конфликта русская государственная власть никогда бы не смогла прочно утвердиться на столь огромной территории. Он сам служил залогом могущества Российской империи.

Однако остается другой вопрос: чем, в таком случае, была государственность для народа, что поддерживало в нем чувство государственности? Вспомним, что народная община сама была мини-государством со всеми его функциями и даже некоторыми атрибутами. "Те почтительные выражения, в которых говорят о мире его члены, показывают, что они относятся к миру, как целому, действительно обладающему в их глазах верховным авторитетом, а о постановлениях его говорят как о велениях: "добил челом миру", "велели всем миром""[3, с. 192].

Таким образом, государственное сознание в русском народе всегда было актуализировано. Пластичность общины, частые переходы крестьян из одной общины в другую свидетельствуют, что они не были привязаны к какой-то одной, родной для них общине. Для них родным был общинный, "мирской" дух вообще и государственный дух вообще. Можно сказать, что их связь с Российским государством была столь же поверхностной. Они охотно уходили за его пределы. Вспомним, что, если говорить о народном восприятии, то парадигму Третьего Рима нужно отнести не к Российскому государству, а к русскому народу или, поскольку слова "народ" и "мир" для русских крестьян синонимичны, то к России как "миру". А Россия как "мир" не знает границ - она везде, где поселятся русские. Но, поскольку русские живут в том или ином месте, оно само по себе уже воспринимается как территория России и включается в ее сакральные границы, можно сказать, "границы Святой Руси". Этот своеобразный перенос понятий на практике обеспечивал силу русской экспансии. В этом смысле русский этатизм не был идеологичен, четкой идеологии российской государственности не существовало, не было и правильных, регулярных отношений между государством и его членами. Государство, то, которое было в реальности (как его воплощал народ), сильно отличалось от того, чем оно само себя мнило и что выражало в официальных идеологиях. И если государство игнорировало общину, то и община игнорировала это государство и жила в том, которое представляла себе сама, и вела себя в соответствии с его законами, вступая в конфликт с действительными представителями власти. И, разумеется, верхушечное российское государство не могло представляться народу истинным, истинной была Россия-община.

Игнорирование народом государственной власти приводило в истории даже к таким курьезам, когда народ сам начинал вести свою внешнюю политику, отличную от внешней политики государства. Так, в 70-х годах ХIХ века русский народ осознал себя находящимся в состоянии войны с Турцией и в массовом порядке выступил в поход (добровольцы на Балканах), тогда как правительство всеми силами стремилось этой войны избежать и по сути было вынуждено народом признать войну официально. То, что столь массовое действие не могло быть организовано малочисленными Славянскими комитетами, очевидно; им это было бы не по силам, и, если бы народ сам не поддержал их пропаганду, она бы захлебнулась. Кроме того, народная версия войны совершенно отлична от славянофильской. Так, несмотря на все бессчетные объяснения народу, что русские состоят в кровном родстве с южно-славянскими народностями, крестьяне все же называли сербов, черногорцев, болгар одним совокупным словом "греки", которые в их глазах (даже при том положительном ореоле, который пытались сформировать им славянофилы) были какими-то беспомощными недотепами, не умеющими за себя постоять. А воевал он, народ, собственно, не с Турцией, а со стоящей за ее спиной "англичанкой", и возникла война из-за того, что та не захотела принять православную веру [1]. Мы приводим, конечно, одну из народных интерпретаций войны, носящую, очевидно, локальный характер, но она показательна. Народ вел себя как государство, брал на себя государственные функции, как когда-то в "Смутное время".

Русский народный этатизм имеет мирскую форму, и, таким образом, этатизм официальный и этатизм народный различны между собой, и каждый со своей стороны отвергает внешние проявления другой формы этатизма. Однако есть по крайней мере один атрибут, присущий и той, и другой форме этатизма, - это образ царя. Через него проходит зримое пересечение официальной государственности и народного сознания. Пусть это не единственный аспект их пересечения, но он четко осознаваемый, эксплицитно представленный и в той, и в другой системе, и его интенсивность увеличивается за счет того, что на него проецируется все те ниточки, которые реально связывают народ и государство, но народом не осознаются. В двух этих системах образ царя имеет отчасти различное содержание, но тем не менее дает определенную возможность прямой коммуникации между ними: государственная пропаганда может обращаться к народу на понятном для него языке.

Итак, оппозиция русская община - Российское государство оказывается на поверку неверной. Даже в своих крайних антигосударственных проявлениях русские оставались, по своей сути, государственниками. Да и кто, кроме прирожденных государственников, способен предстать в облике государствоборцев? У тех народов, у которых парадигма государства была менее выражена в сознании, мы и не найдем никогда народного анархизма. Выходом из сложившейся структуры общинно-государственных понятий было не бегство от государства (при котором общинная парадигма не страдала), а воля, когда человек в одиночку выходил из своих социальных рамок. Трудно восстановить народную рефлексию бунтов, но в нашем распоряжении записи толков народа времен последней гражданской войны. И в них доминирует именно мотив выхода на волю: "Теперь дом на слом, сам на конь, - и летай вольным соколом по над родными полями"; "Подхватила нас воля ветром, закрутила нас воля вихрем"; "Вoжу носом по воздуху - только волей потягивает. Я же порядка жду, а под ноздрей одна воля"; "Была родня - ветром развеяло. Вот воюю"; "На той войне [первая мировая] я все дом поминал. Дом да семейство - кто на каком свете, неизвестно. А теперь вольный, вперед гляжу "; " У нас правда своя, имя же ей простое - воля " [21, с.23-28].

Воля это не свобода, это свобода с надрывом, с душой, вывернутой наизнанку. Такой же надрыв чувствуется и в самой русской государственности, очень интенсивной и напряженной, на которой лежит печать потрясения, пережитого русскими на заре становления их государства, нежданнонегаданно свалившегося им на голову византийского наследства, чувства страшной ответственности и одиночества, которое никогда не исчезало полностью, находя свое выражение в русском государственном мессианизме, то горделивом, то обреченном, но всегда беспокойном. В русском государственном сознании, во всех формах его, ощущается постоянный надрыв, бесконечный поиск себя и невозможность нормальной самоидентификации. Напряженность иp надрыв оставляли постоянную возможность срыва.

Список цитируемой литературы

1. Н. Из деревни. Двенадцать писем. . М.: Мысль, 1987.

2. Очерки из истории приходской жизни на Севере России в XV-XVII вв. СПб.: тип-фия , 1913.

3. Земское самоуправление на русском Севере в XVII веке. М.: Синодальная тип-фия, 1903.

4. Древнерусский северный мир. Архангельск: губернск. тип-фия, 1912.

5. Русская община: возможно ли, желательно ли ее сохранение и развитие. М.: Трудовой союз, 1890.

6. Переселение и колонизация. СПб.: тип-фия тов-ва "Общественная польза", 1905.

7. Исследование народной жизни. М.: , 1884.

8. Характер отношения России к православному Востоку в ХУI - ХУП столетиях. М.: тип-фия , 1883.

9. Почему константинопольский патриарх Филофей Коккин считал русских "святым народом" // Славяне и их соседи. М.: б. и., 1990.

10. Иван Грозный. М.: книгоизд-во "Современные проблемы", 1913.

11. Народные воззрения на деятельность Иоанна Грозного. СПб.: типо-литография , 1892.

12. Московское царство. Пг.: Огни, 1918.

13. Судьба земщины и выборного начала на Руси. М.: тип-фия общ-ва распространения полезных книг, 1905.

14. Византизм и славянство. М.: Имп. Общ-во истории и древностей Мос. ун-та, 1876.

15. Россия и окраины. СПб.: тип-фия , 1906.

16. Рост среднего сословия в России как следствие остановки в росте государственной территории. Одесса: губернск. тип-фия, 1907.

17. Волнения крестьян в царствование императора Александра I. Сергиев Посад: тип-фия Святотроицкой Сергиевой лавры, 1912.

18. Земство и раскол. СПб.: тип-фия тов-ва "Общественная польза", 1862.

19. Земские соборы древней Руси. М.: книгоизд-во "Школа", 1915.

20. Краткий очерк колонизации Сибири. Томск: тип-фия губернск. правления, 1891.

21. Народ на войне. Книга 3. Гражданская война // Литературное наследство. М. : Наука, 1983.

Российская империя как этнокультурный феномен и этнополитическая реальность Закавказья

Завоевывались не народы, 
завоевывались куски земли, 
а народы там просто попадались (Ответ моей шестилетней дочери Екатерины 
на вопрос, как расширялась Российская империя)

Каждая империя может рассматриваться с внешней и внутренней стороны своей организации. Что касается внешней стороны, то создание империи - это способ закрепления территории за какой-либо из держав. Цель его состоит в том, чтобы оградить данную территорию от бесконтрольного проникновения на нее конкурирующих держав, то есть прочного закрепить за собой. Каким способом такое положение достигается - с этой внешней точки зрения безразлично. Территория может объявляться входящей в состав империи, то есть своей государственной территорией. Это одна из крайних возможностей. Другой крайней возможностью является сохранение на территории ее собственной государственной структуры, однако подконтрольной метрополии. И то, и другое при удачной организации способно оградить данную страну от посягательств конкурентов.

Как выстраивается здание империи изнутри - зависит от установок народа, ее создающего: чем является империя в их собственных глазах. Имперский народ наводят в мире тот порядок, который почитают для мира должным состоянием. Таким образом, империя является не только геополитическим и социальным феноменом, но и феноменом культурным. Ведь колонизация - это всегда борьба за распространение своей культуры и идеологии, создание "своего" мира. "Колонизация - это экстенсивная сила народа, это его способность воспроизводиться, способность шириться и расходиться по земле, это подчинение мира или его обширной части своему языку, своим нравам, своим идеалам и своим законам", - писал в середине прошлого века француз Леруа Болье [1, с. 517]. Это в конечном счете попытка приведения мира в соответствие с тем идеалом, который присущ тому или иному народу. Причем идеальные мотивы могут порой преобладать над всеми прочими - экономическими, военными. Во всяком случае, они постоянно проявляются в действиях державы, в ее отношении к другим народам - в том, как имперский народ предопределяют судьбу той или иной страны, какого поведения требуют от завоеванных народов.

Феномен Российской империи является сложным и противоречивым, как, очевидно, феномен любой империи. В ее основе лежала стройная и красивая мифологема, которая проявляла себя не столько через эксплицитное идеологизирование, сколько имплицитно, через действия, поступки, реакции людей, строивших Российскую империю.

Но мифологема воплощалась в реальном мире. И в том пространстве, которое возникало между мифологемой и жизнью, разворачивались такие события и отношения, которые создавали для носителей имперской идеи не только внешние, но и глубокие внутренние конфликты, предопределенные к возникновению глубинной противоречивостью идеологии Российской империи.

Что представляла собой Российская империя в ее идеальном образе? Она должна была заменить собой империю Византийскую, стать Третьим и Последним Римом, единственным земным царством Православия. Православие и было той идеей, которую должно было нести с собой русское государство, и включение в него новых и новых земель означало расширение пределов православного мира и увеличение численности православного народа. Таким образом, парадигмы религиозные и государственные сливались: государственная мощь империи связывалась с могуществом Православия, а последнее в данном случае выражалось посредством державного могущества - происходила сакрализация государства. Русское переставало быть этнической характеристикой и становилось государственной: все, что служит процветанию православной государственности является русским. Не русские - православный народ, а весь православный народ - русский, по имени православного государства.

Каковы же, в таком случае, были основные колонизаторские установки, парадигмы в сознании русских и какова была связанная с ними колонизаторская тактика и идеология Российской империи?

1. Психологический очерк народной колонизации "От тундры до пустыни идут потоки русской колонизации"[2, с. 136]. "История России есть история страны, которая колонизируется, область колонизации расширяется в ней вместе с государственной ее территорией" [3, с. 3]. И хотя массовые коллективные переселения не являются специфической русской чертой, "русские переселения существенно отличались от аналогичных движений в Западной Европе тем, что они не имели характера эмиграции. <...> Избытки русского населения переселяются не в чужестранные государства, даже не в заморские колонии, а в местности, входящие в состав русской государственной территории, и составляли как бы прямое продолжение районов, выпускающих переселенцев. <...> Новые территории, приобретаемые русскими, и являются в полном смысле слова продолжением России" [3, с].

Край же, где живут русские, где присутствует русская власть, - уже вполне русский, но окончательно он превращается в Россию, когда в нем построены церкви. Порой крестьяне, разочарованные жизнью на новом месте, собирались покинуть его, но оставались "только потому, что был выстроен молитвенный дом и назначен священник" [4, с. 107].

Граница определяется передовой линией русских отрядов. Это восприятие мы встречаем и у Пушкина в его "Путешествии в Арзрум": "Вот и Арпачай, - говорит мне казак. Арпачай! Наша граница. <...> Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное. <...> И я весело выехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег уже был завоеван. Я все же находился в России" [5, с. 463].

Право завоевателя приобретается покорением земель для России. Понятно, что право русских на владение Кавказом определяется тем, что "буквально каждую пядь земли здесь пришлось брать с боем, весь край залит потоками русской крови и устлан костями русских воинов" [6, с. 77]. Гораздо любопытнее то, что права кавказских туземцев-христиан на эти земли обосновывались не тем, что они на них всегда жили, а тем, что вместе с русскими "собирали и завоевывали для России Кавказ" [7, с. 128], проливая кровь в борьбе с врагами России.

Переселенцы размещались обычно вблизи и среди аборигенов, легко находили с ними общий язык и не чувствовали себя принадлежащими к какой-либо касте господ: учились у туземцев ведению сельского хозяйства в новых для себя условиях, арендовали у них землю, овладевали их языками. Так, в Закавказье "русские жители в большинстве своем были двуязычными - русский плюс какой-либо из местных языков. <...> Легкость, с которой они переходили с языка на язык, была следствием постоянного общения" [8, с. 86].

Разумеется, крестьяне вовсе не ставили своей задачей русификацию края. Но "и следов не осталось от чуди, от вятичей, от мещеры, но племена эти не истреблены, не вымерли, как индейцы в Америке, а ассимилировались с русским населением так же, как на наших глазах происходит еще ассимиляция мордвы в Нижегородской и Симбирской губернии. <...> Эволюция совершалась постепенно, сама собой, без лишней поспешности. <...> Связь русских пришельцев с инородцами-аборигенами во многих случаях прочно цементировалась под восьмиконечным крестом " [7, с.264]. Монастыри, скиты, церкви были одним из оплотов колонизации.

Русские крестьяне неуютно чувствовали себя только там, где сталкивались с туземными народами, обладающими собственной развитой культурой и национальным чувством, как это было, например, в Приамурье, где китайцы жили абсолютно изолированно от русских (в отличии от корейцев, легко поддававшихся ассимиляции) и отношения между двумя этническими общинами были напряжены до крайности [9, с.98]. Русский человек не чувствует себя господином над аборигенами, в какой-то ситуации он может без всякого душевного надлома пойти в услужение к богатому туземцу. Но всякое проявление национальной обособленности, национального чувства для него дискомфортно, как нарушение общегосударственной однородности. По мере возможности он стремится его нейтрализовать.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15