:

Спасибо, отец Василий.

(чрезвычайный и полномочный посланник, политический аналитик):

Последние десять лет я занимаюсь отношениями с Прибалтикой: семь из них по линии МИДа – был советником-посланником в Латвии и замдиректора Второго европейского департамента - и три последних года в общественно-политическом качестве в партии “Родина”, в Фонде исторической перспективы и т. д. Мне представляется, что изучение прибалтийского национализма и проблем, которые возникли на завершающем этапе советского проекта, а также в реализации вроде бы национального прибалтийского проекта в рамках европейского либерального проекта и мировой тенденции к глобализации, позволяет сделать несколько обобщений, которые будут полезны коллегам, занимающимся Украиной.

Прежде всего, несколько слов о советском общественно-политическом проекте. Я абсолютно согласен, что в нем было много действительно положительных моментов, но он был обречен. Почему? Потому что это был несбалансированный проект. Это была, в общем-то, химера, поскольку нарушался выстраданный русской традицией принцип всеединства. Этот проект строился либо на отрицании, либо на подавлении одной частью целого другой части целого. Что я имею в виду? Давайте рассмотрим это на принципе советского интернационализма. Советский интернационализм – это тоже химера. Почему? Прежде всего, но не только, потому что стержневому этносу было отказано в его национализме. Между тем, право всех других этносов в СССР на национализм, на развитие в рамках собственной национальной традиции фактически признавалось (это только называлось по-другому). Небольшая ремарка в этой связи: на мой взгляд, слову “национализм” необходимо вернуть положительное звучание, которое оно имело в работах, например, Владимира Соловьёва или Ивана Ильина, а агрессивный, разрушительный ультранационализм называть должным словом “шовинизм”. Взять хотя бы маленький эстонский этнос. Он вроде как и не может быть шовинистом, но он шовинист в отношении русского меньшинства сейчас в Эстонии. И это надо признать. Он хочет его ассимилировать, он хочет уничтожить русскую культуру, он хочет уничтожить русский язык. Современный эстонский истеблишмент проводит шовинистическую политику в отношении русского этноса. Поэтому давайте называть национализм национализмом, а шовинизм шовинизмом.

Из слова “интернационализм” для русского этноса был убран корень. А убери из любого слова корень, и то явление, которое ты называешь этим словом, перестает существовать. Какой может быть интернационализм, если русскому этносу не давали любить самого себя? Как же он может любить другие этносы, если он себя не научился любить?

Чтобы понять, что происходило дальше, надо вернуться к тезису о диалектике части и целого. Сегодня это здесь интересно прозвучало: дайте нам Солоухина, но без его националистических философских размышлений. Не может быть писателя Солоухина без его националистических размышлений! Все сразу же рушится. И так же в советское время заявлялось: русские должны быть народом-созидателем, но без русского национализма! Но этого не может быть! И поэтому рассуждения о том, что русский язык в СССР “насаждался” и это было свидетельством национального подавления других этносов, не выдерживают критики. Это было насаждение не русскости, а русскоязычности. То есть русский язык в Советском Союзе не был собственно языком русского этноса - это был язык нового глобального проекта: социалистического, левого, но глобального проекта. Это была русскоязычность, а не русскость.

Что же касается других этносов, то я бы даже не сказал, что они “подавлялись”. Они контролировались и, во всяком случае, гораздо более умеренно, чем русский этнос. Что сейчас говорят прибалтийские русские? Они говорят: “Дайте нам сейчас те права, которые имели латыши, эстонцы и литовцы в Советском Союзе, и вся проблема нашего бесправия, нашей дискриминации будет снята. Мы боремся только за те права, которые имели в Советском Союзе латыши, литовцы и эстонцы”. Вот вам и “подавление”!

Почему так происходит? Напомню все-таки, может быть очень упрощенно, производную от русской религиозной философии диалектику взаимоотношений части и целого, которую наиболее ярко сформулировал Алексей Федорович Лосев в 20-х годах прошлого века после Гражданской войны. Он писал о том, что когда одна часть целого борется с другой частью целого, она тем самым борется против всего целого и, соответственно, против самой себя”. Всему надо найти свое положительное место. И национализму надо найти свое положительное место, а не отрицать его. Национализм присущ любому этносу и поэтому отрицать его невозможно. Как только ты начинаешь с ним бороться, ты непременно разрушаешь сам этнос и, соответственно, рушишь стройную систему развития того или иного государства.

В данной связи возникает другой вопрос: почему современный национализм вокруг России приобретает такое агрессивное содержание и такую агрессивную форму? Происходит это потому, что глобализм – это химера. Говорят: у нас нет другого пути, глобальный проект - это объективная реальность, мы теперь должны жить в рамках глобального проекта. То же самое можно сказать о советском глобальном проекте в 1970-е годы. Это тоже была химера. А глобализм - химера потому, что кому-то в современном глобальном проекте гарантирована субъектность, а кому-то – лишь объектность. И до тех пор, пока это будет так, всемирный глобальный проект обречен. А если это будет не так, то это будет уже не проект глобализации. Во всяком случае, глобализации в её нынешнем виде.

Латышский, эстонский, литовский, украинский этносы, которые втягиваются в этот глобальный проект, заявили, что они строят национальное государство, восстанавливают национальную идентичность. Их идеологи называют себя националистами в хорошем смысле этого слова, но их руководители и организаторы - глобалисты и либералы. В силу этого у них не может быть содержательной консервативной национальной политики. Им никто просто не даст её проводить. Им надо, условно говоря, не своим этносом заниматься, не национальную традицию пестовать, а присягать глобализации, любить сектантов, любить гомосексуалистов, любить американскую культуру больше, чем свою собственную. Но одновременно руководителям этих стран надо держать ответ перед своими национально настроенными избирателями. Поэтому они встали на путь придания своему национализму агрессивной внешней формы, формы борьбы с внешним врагом. В данном случае - с Россией, с русскими. Именно поэтому национализм в постсоветских государствах приобретает агрессивное внешнее содержание.

Да и сами эти “национальные государства” - тоже химера, потому что в них так ещё и не сформировались нации в гражданском, политическом смысле слова. Разве можно считать политической нацией, например, грузинский этнос в том качестве, в каком он себя сейчас провозглашает - в рамках территории, включающей Южную Осетию и Абхазию? Какая же это нация, если они не могут создать с осетинами и абхазами единого национального идеала, не могут включить их в свой национальный проект? Они, наоборот, уничтожают их, так сказать, как часть целого... То же самое относится к латышской нации. Как можно считать нацией современное население этой страны, которого как целого не существует и которое живет в условиях двухобщинности? Латыши не могут найти с русской общиной взаимопонимания и инкорпорировать их как часть единого целого в свой новый национальный проект. И русские не хотят в этот проект инкорпорироваться.

У латышских и эстонских идеологов есть патроны на Западе, которым они могут выгодно “сторговать” свою антироссийскость и русофобию. Они их поддерживают, поддерживают в том, что отдают им “на откуп” нетитульные этносы. Это похоже на то, что происходило в Советском Союзе. В этой связи вспоминается мнение известного этнолога , который не считал Советский Союз империей. Конечно, это была не империя, потому что один из важнейших принципов любой империи – это защита стержневым этносом малых этносов от подавления средними этносами. Этот принцип в Советском Союзе был нарушен. Грузинам при Сталине на откуп отдали абхазов и южных осетин. Средним этносам при соблюдении лояльности руководству страны позволено было вершить судьбы малых этносов. Последствия ошибок в национальной политике советского периода сказываются сегодня в том, как строится политика в отношении национальных меньшинств в новых государствах на пространстве бывшего СССР. Ситуация, к тому же, усугубляется тем, что Россия признала соседние этносы как государствообразующие в тех границах, в которых они не могут обеспечить мир и согласие.

Мы слишком быстро согласились с тем, что нас окружают национальные государства, слишком быстро забыли о том, что Россия ответственна за наследие бывшего Советского Союза, Российской Империи. Боюсь, что это грозит нами новыми и новыми кризисами в нашем окружении в ближайшие годы. Вот те размышления, которыми я хотел поделиться.

:

Спасибо большое. И теперь Ирина Анатольевна Кукушкина. Пожалуйста.

(ИВИ РАН):

Я хочу поддержать Андрея Окару. Я практически во всем с ним согласна за исключением одного момента и, мне кажется, что он не схему представил, а действительно показал то, что есть и было в реальности. Создание негативной национальной идентичности – петлюровцы-бандеровцы – действительно, присутствовало и сейчас присутствует, просто здесь надо брать другие источники. Не официальные, конечно, документы, никто не будет писать в официальных документах эти термины, а, скажем, почитать то, что пишут на форумах, на украинских двуязычных форумах. Там этот момент есть - украинцев называют бандеровцами и петлюровцами. Это сплошь и рядом и, по-моему, этот источник тоже нельзя упускать.

В чем я с ним не согласна, это надо действительно подчеркнуть, я с удивлением узнала, и не только от него, что ВООПИК, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры, оказывается, было каким-то проводником великорусского национализма. Да ничего подобного! Я в ВООПИК тоже, можно сказать, с момента основания, с первого воскресника участвовала в шефском движении по охране памятников истории и культуры. О национализме даже в положительном значении слова там и речи не было. К нам на реставрацию приходили представители Эстонии. Они с нами вместе работали. Кстати, мы считали, что наше движение берет начало от эстонского движения. К нам приходили поляки, тоже вместе с нами на реставрации ездили и там работали. Я сама лично участвовала в таком же литовском движении: бесплатная помощь реставраторам и участие в раскопках. И ни там, и ни здесь даже понятия не было о каком-либо национализме.

По поводу национализма я так и не поняла, хотя услышала много полезного для себя материала, но что такое национализм, я абсолютно не поняла. Являются ли национализмом “национальные ренессансы”, является ли национализмом защита языка, защита культуры. Это национализм или нет? Это я тоже, честно говоря, не поняла.

И буквально два слова по интернационализму в общественной жизни Советского Союза. Безусловно, какой-то момент реальности здесь был, но мне кажется, что в основном мы путаем интернационализм и великодержавный шовинизм, великорусский великодержавный шовинизм. Что это такое, к счастью, мне не придется говорить, потому что господин Макаров и господин Фролов – это, на мой взгляд, яркие представители великодержавного шовинизма, хотя они никак не подчеркивают преимущество русской нации. В одной книге, которую я недавно читала, есть и о великорусском шовинизме. Средний человек русской национальности, приезжая или на постоянное место жительства, или отдыхать в какие-то национальные республики СССР, действительно считал себя выше остальных, а остальные были для него людьми второго сорта. Это я видела в Литве, где часто бывала именно в советский период, и сейчас тоже там иногда бываю. Я хорошо знаю то презрительное отношение среднего русского человека к литовцам, даже того русского человека, который живет в Литве уже долгие годы и принципиально не хочет знать литовский язык. Это было и есть сплошь и рядом. Я не говорю сейчас об отдельных личностях. И с предыдущим коллегой – Михаилом Васильевичем Демуриным - я не согласна по поводу Литвы. То, что он говорил – о том, что литовцы плохо относятся к другим народам, проживающим в республике - в Литве я совершенно не прослеживаю. Это нация, которая вовсе не относится так же свысока, как в Советском Союзе относились к другим нациям, по отношению к тем, кто живет в Литве. Не видела я там никакого подавления русского языка. И русские школы существуют, и газеты на русском языке выходят, и даже телеканалы, что уже мне показалось несколько странным: наш Первый канал - ОРТ – на Литву передается. Спасибо!

.

:

Спасибо, Ирина Анатольевна. Виктор Иванович.

:

Я не займу много времени. Мне было чревычайно интересно выслушать все сообщения и все точки зрения. Относительно Вашего вопроса, Михаил Владимирович, что касается национал-коммунизма и национал-большевизма и релевантности этого термина, то я думаю, что он вполне релевантен. Каждый термин условен, каждый термин обозначает лишь нечто, иногда не все явление, а какую-то из его сторон. Я думаю, что после Октябрьской революции можно заметить эволюцию политического процесса. Так, в начале была идея мировой революции, где Россия является совершенно незначимым фактором, неким этапом, некой жертвой во имя дальнейшей мировой революции. Постепенно с исчерпанием этого представления появляется идея социализма в одной взятой стране, которую, я думаю, вполне в определенном смысле можно было бы назвать и национал-большевизмом или национал-коммунизмом. Между этими терминами я не вижу особого противоречия.

Еще одно замечание, касающееся в том числе Вашего выступления, Михаил Владимирович, пафоса, которым Вы вполне обоснованно сегодня и начинали и продолжаете этот круглый стол. Вы действительно искренно говорите “А все-таки как быть с национализмом? Был он, или не был в реальности... Ну, я не совсем точно...

:

Нет. Вопрос о другом - о том, ведет ли нас сейчас национализм в модерность, или он ведет нас назад, из модерности вспять... Исторически это в высшей степени релевантный вопрос.

:

Что касается политического национализма в обычном его понимании, то я с Вами совершенно солидарен. Я думаю, что это тупиковая ветка, она вряд ли соответствует основным тенденциям развития и процессам глобализации и. т.д. Но вся проблема в том (и мы об этом говорили), что когда мы используем термин “национализм”, мы часто понимаем какие-то совершенно разные вещи. Сегодня даже в процессе этой дискуссии меня все время преследовала мысль и складывалось впечатление, что “национальное” не значимо в спокойное время, в спокойное установившееся время с понятной перспективой. Предположим, советское время, среднее брежневское, время застоя – это ощущение того, что так есть и так будет всегда. Национальноетогда имело значение, но оно звучало как-то приглушенно, как-то необостренно. Но стоит только ситуации измениться, создаться обстановке неопределенности, какой-то опасности, социального риска, как немедленно огромное количество людей, в том числе и далеких от этих проблем, начинает искать в национальном убежища и национальное становится самым близким, самым первым, понятным прибежищем для человека, который испытывает дискомфорт и тревогу. Это свойство национализма, если можно так сказать, кажется чрезвычайно итересным. Не являясь самостоятельной, как мне кажется, тут я с Андреем Окарой согласен, политической философией или идеологией, национализм возникает как некое дополнение и к либерализму, и к консерватизму, и к социализму (национал-социализм). Это второе размышление.

И третье, может быть, последнее размышление - это когда мы говорим о Малороссии, о малороссийстве как о понятии как таковом. Вы заете, у меня такая мысль, что мы очень неполно, неясно, неточно воспринимаем сам этот термин и само это понятие. Почему-то мы его относим к какому-то исторически очень ограниченному времени. Столкнувшись буквально этим летом с поиском следов черниговского летописания гнезда Ольговичей, я вдруг начала думать о том – я сам будучи из Чернигова, - что это понятие малороссийства приобрело какое-то уничижительное значение. На самом деле это далеко не так. Мне кажется, что это понятие уходит корнями значительно глубже, оно уходит корянми к сыновьям Владимира Святого, к спору между Ярославом и Мстиславом, к делению Руси по Днепру, затем каким-то странным образом воспроизводится при детях Ярослава Мудрого, во Всеволоде и Святославе и через Олега, Мономаха и Ольговича возникает спор между черниговскими и киевскими князьями. Я не говорю, что это одно и то же явление, я говорю, что у меня эти рассуждения о малороссийстве, о некой специфичности левого берега Днепра, моей черниговской земли, этой чернигово-северской земли, побудили к тому, чтобы мы подошли к этому вопросу глубже и попытались осмысливать это в том числе и с исторической точки зрения. Для нас малороссийство – это что-то малое, не украинское и не российское, что-то подчиненное, то, что в украинском языке называется меньшавартiсть. А это все-таки явление, котрое заслуживает более внимательного, более серьезного прочтения и изучения. Может быть, тогда нам станут несколько более понятными происходящие сегодня в Украине процессы. Кстати, я не согласен с тем – здесь высказывалась точка зрения, по-моему Кириллом Фроловым, что Оранжевая революция - это борьба двух крайностей. Но не замечать там огромной проблемы среднего класса, социального и политического протеста - это просто невозможно, это нужно видеть. Это не борьба только украинского Запада и Востока. Вся эта разделенность Украины в том числе, ее трагическая разделенность лежит значительно глубже... Но это как бы дополнение. А на самом деле я очень благодарен, мне было очень интересно. Спасибо.

Алексей Баканов (аспирант ГАУГН):

Хотелось бы поддержать Виктора Ивановича в том, что противостояние востока и запада Украины, хотя и существует, но, во многом, особенно в российской публицистике, на мой взгляд, сильно преувеличивается. Очень часто забывается, например, что в более западной Хмельницкой области, например, на референдуме о необходимости нового Советского Союза проголосовало больше людей, хоть и ненамного, порядка четырех процентов, но все-таки больше, чем в, казалось бы, прорусском Харькове. Равно как и о том, что в том же Харькове демократический блок получил больше голосов, чем в Киеве во время перестройки (это уже другой вопрос, насколько это было сильное национальное движение, а не общедемократический процесс). Также, возвращаясь к вопросу о языке, мне кажется, что определение понятия угнетаемости или неугнетаемости того или иного народа другим несколько неправильно воспринимается. Прежде всего, говорится о количестве школ, о преподавании в Вузах, но мне кажется гораздо более важным аспектом то, насколько люди сами заинтересованы в этих школах. То есть показателем того, является ли украинский язык угнетаемым в Советском Союзе, или сейчас русский язык на Украине является не то, сколько русских школ существует в Украине, и сколько украинских в России, а имеет ли человек доступ к языку, имеет ли он возможность получить образование на том языке, который он считает родным, если он этого хочет. Допустим, в Крыму сторонники украинизации утверждают, что в Крыму только одна украинская школа и что это очень плохо, так же как противники украинизации Украины говорят, что в Киеве восемь русскоязычных школ, и что это плохо. На мой взгляд, это не плохо и не хорошо, это нормально. И вопрос в том, считают ли сами жители Крыма, украинцы Крыма и русские Киева это хорошим или плохим. Здесь хотел бы поддержать Михаила Владимировича в том, что количество школ еще не означает, что население воспринимало убывание школ как какую-то катастрофу. Возможно, родители сами были заинтересованы в этом. Вполне вероятно, украинское население хотело отдать своих детей сначала в русскоязычные школы, а потом с началом изменением национального самосознания изменило свою позицию, стало смотреть на малое количество украинских школ как на явное угнетение.

(редактор международного отдела еженедельника Российские вести»):

Я - политолог, по образованию историк, работал в качестве дипломата в Риге, там родился. Хотел бы затронуть тему этнической идентичности под несколько другим углом. Нужно отметить, что выбор русского языка для этнических украинцев, или людей смешанных семей, это был естественный выбор в качестве языка развития своей культуры, переход, может быть, от «детского» языка к языку, на котором ты постигаешь мир. И в этом не было элемента подавления национального, и это так не воспринималось. Я могу отметить, что отец у меня украинец, он родился в украинской деревне на территории РСФСР (до 1917 года это была Самарская губерния, сейчас это Саратовская область), ему было выдано свидетельство о рождении на русском и немецком языках, ибо в 1938 году это была «Автономная ССР Немцев Поволжья». Вообще, языковой вопрос на практике, «внизу», решался без применения специфических политических указаний. Бабушка по отцовской линии знала несколько простеньких стихотворений на немецком, ибо рядом был «дорф», и у них были очень тесные соседские отношения. Бабушка по материнской линии, она из Екатеринбургской губернии - там чередовались села русские, татарские и марийские, - работала до войны в больнице и немного говорила по-татарски. Поэтому утверждать, что тотально использовалась русификация и принуждение к русскому языку, было бы явным преувеличением. Для многих народов, и в особенности для представителей украинского народа, на мой взгляд, выбор русского языка в качестве основного для себя являлся естественным.

Что касается северных народов, их подавления, то законодательная практика и национальная политика Николая I несет в себе элементы, которые можно трактовать как защитные для коренных народов Севера, направленные на сохранение их самоуправления. Например, императорские указы о необходимости пресечения свободного доступа русских купцов со спиртом в земли обитания северных народов, о наказаниях за это. То есть, лояльность по отношению к имперскому центру через самоуправление как естественная модель выживания этих народов – она присутствовала. В этом же ключе стоит рассмотреть и тот факт, что малые народы не брали в армию по рекрутской повинности.

Что касается тезиса Михаила Васильевича Демурина о том, что в классическом варианте для «успокоения» имперской жизни имперский центр, выражающий прежде всего интересы основного народа, но в который, естественно, инкорпорируются все остальные, препятствует средним этносам, если оно их не собирается переваривать как в плавильном котле против их уничтожения. Проблемы, которые в этот дискурс укладываются, существовали. Те же северные народы: мало кто об этом знает и говорит, о том, что ненцы еще в советское время претерпевали (да и сейчас в известном смысле), мощное давление со стороны коми – коми-языка, способа хозяйствования. Для ненца олень это священное животное, для коми - это рогатый скот, и так далее. Есть масса нюансов, если внимательно рассматривать национальную политику, этнопсихологию в советский период, в котором остается еще много вопросов для дальнейшего изучения.

Что касается Прибалтики, то нужно отметить, что этнонационализм современных латышей, литовцев и эстонцев, конечно, тоже имеет свои различные составляющие. Безусловно, если мы берем в качестве исходной черты 1914-й год и уровень дискуссии на начало Первой мировой войны, то Прибалтийский край был наиболее развит. Там отмечалась большая грамотность местного населения, среди латышей она достигала по самым оптимистическим подсчетам 75-ти процентов, причем выковалось это в борьбе с местной немецкой бюрократией, бюргерской и общебюрократической имперской. Русификация там провалилась, она была направлена все-таки не на латышский и эстонский этносы, а на курляндскую, лифляндскую и эстляндскую бюрократию, немецкую. И более того, самым угнетенными прослойками как раз были мелкие чиновники русской национальности и, главное, их дети, и русские купцы. Потому что вроде бы «русский» имперский центр проводил русификацию, но на практике продолжали хозяйничать немецкие дворяне - оплот империи. И все попытки славянофилов как-то поддержать и латышей с эстонцами, и местных русских сталкивались с тем, что имперский Петербург это движение старался «погасить», использовав лишь часть аргументации для административных реформ. Но нужно отметить, что постепенно набирал обороты латышский и эстонский национализм, а в годах были созданы «независимые» национальные государства в условиях попеременной и перекрестной оккупации (германской и англо-франко-американской с задействованием немецких войск). 1920-е годы считаются относительно либеральными, однако в этот период отмечались попытки подавления и даже искоренения православной церкви в Латвии, вплоть до уничтожения храмов, проблем с регистрацией общин. Недавно была канонизация первого православного святого, кстати латыша по национальности Яна Поммера, который был депутатом Сейма Латвии, вызывая жгучую ненависть как «адвокатско-проанглийского» типа латышских националистов, так и коммунистов. То есть когда мы говорим «национализм-интернационализм», здесь нет линейности, здесь всегда есть несколько спиралей, несколько кругов. Например, где-то коммунисты использовали национальный фактор в борьбе со старыми, как они считали, социально-политическими структурами и этим самым выкорчевывали русскость.

Действительно, сегодня не раз отмечалось, что «городская Украина» - это составная часть русской культуры. Украина в деревне - это та среда, где выковывалась иная культура. Так же, как и на территории современной России, культура городов это одно, культура деревни это совершенно другое. Именно это расхождение, как мы знаем, было одним из социальных нагревателей, потом превратившихся в источники революции.

Можно согласиться с тем, что национализм, его всплески, его использование все-таки это не только явление, имеющее социокультурную природу, но и мощный идеологический инструмент, используемый определенными политическими силами с тоё или иной эффективностью в различные исторические («постисторические») периоды. И естественно, когда затухают какие-то кризисы, он несколько уходит, может себя исчерпывать. Но почему его используют: действительно, с одной стороны, эффект страха, мотив самосохранения, с другой стороны, романтизм, недоученность, резкий переход в другую сферу. Еще один аспект – ксенофобия: свой-чужой, то, о чем сейчас говорили – хохол-кацап и так далее. Элементарно, два берега одной деревни могли друг друга недолюбливать и подшучивать друг над другом даже больше, чем по национальному признаку. Появлялись какие-то поговорки, «Пермяк – солены уши» вовсе не к коми-пермякам относилось. Поэтому дихотомия свой-чужой, выделение естественно, а вот привнесение в этот момент этнических, языковых, культурных моментов это уже вопрос конкретного уровня развития, конкретной политической социально-экономической ситуации.

Был какой-то романтизм нашего диссидентского движения: «бедные прибалты, им так плохо». Сейчас латышский этнос, латышская верхушка подавляет остатки латгальского этноса, который сначала был зачищен в «улманисовские времена», затем национал-коммунистами в 1950-е годы в Латвии. Там уже практически нет своей интеллигенции. Они всячески отрицают существование латгальского этноса, латгальской культуры, латгальской литературы, считая это диалектом. Я сторонник единой русскости, но у меня тоже не повернется язык сказать, что украинский язык это диалект, а у латышей поворачивается. Хотя у них даже алфавит отличается, как украинский алфавит отличается от русского, латгальский алфавит отличается от латышского. Поэтому тезис господина Демурина о том, что есть проблемы в сцепке «большой этнос - малый этнос - средний этнос» при реализации какого-то крупного проекта, весьма интересен. В Советском Союзе сделали ставку на формирование какой-то надэтничности с использованием этнических моментов, пытались разрешить этнические противоречия, особенно если мы берем 1920-е годы. Сначала попытка федераризации реальной, то, что Ленин пытался делать в том или ином варианте, потом Сталин, который федерализм вообще не воспринимал, сохранил лишь федеративную форму в названии государства.

:

Мы, к сожалению, должны уже остановить дискуссию, так как помещение пора закрывать… Спасибо всем участникам…. До следующей встречи!

[1] , , Лисенко проект для Украiни. Киiв: Наукова думка, 2004 (=Украiна i Росiя в iсторичнiй ретроспективi. Т.3) – 528 с.

[2] Dmitriev M. Ukraine and Russia. About the book: Ukraine and Russia in Their Historical Encounter. Peter J. Potichnyj, Marc Raeff, Jaroslaw Pelenski, Gleb N. Zekulin. Edmonton, 1992 // Canadian Slavonic Papers / Revue canadienne des slavistes. XXXV (1993), N 3- 4, March-June 1993. P.131-147.

[3] Dunlop J. B. The Faces of Contemporary Russian Nationalism. Princeton, 1983; Dunlop J. B. The Rise of Russia and the Fall of the Soviet Empire. Princeton, 1993

[4] Черная сотня. Происхождение русского фашизма. Пер. В. Меникера. Москва: Текст, 1994 (англ. Название оригинала: W. Laqueur Black Hundred. The Rise of the Extreme Right in Russia).

[5] Россия - многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М.: Прогресс, 1996

[6] Недавняя книга об этом явлении: Митрохин, Николай. Русская партия. Движение русских националистов в годы. Москва: Новое литературное обозрение, 2003.

[7] Янов и национализм в России, . М.: Академкнига, 2002 (второе издание книги 1999 года).

[8] Levada Y. Entre le passé et l’avenir. L’homme soviétique ordinaire. Enquête. Trad. du russe par J. Tordjman et A. Berelowitch. Paris: Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1993.

[9] Piirainen T. The Sisyphean Mission: New National Identity in Post-Communist Russia // Imperial and National Identities in Pre-revolutionary, Soviet and Post-soviet Russia. Edited by Ch. J. Chulos and J. Remy. Helsinki, 2002 (Studia Historica, 66). P. 151-171

[10] Renner ssischer Nationalizmus und Oeffentlichkeit im Zarenreich, 1Boehlau Verlag, 2000; см. также: RENNER Andreas, Defining a Russian nation: Mikhail Katkov and the 'invention' of national politics// Slavonic and East European review., 2003 , vol. 81 , no 4, p. 659-682; Renner A. Nationalismus und Diskurs: Zur Konstruktion nationaler Identität im Russischen Zarenreich nach 1855 // Nationalismen in Europa. West - und Osteuropa im Vergleich. Hrsg. von Ulrike v. Hirschhausen und Jörn Leonhard. Wallstein Verlag, 2001. P.

[11] См.: Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, . Ithaca-New York: Cornell University Press, 2001; Martin T. An Affirmative Action Empire: The Soviet Union as the Highest Form of Imperialism //A State of Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin. Edited by R. G. Suny and T. Martin. Oxford University Press, 2001. P.67-91.

[12] Идеология национал-большевизма. Paris: YMCA-PRESS. 19с.

[13] К вопросу о праве наций на самоопределение» // Московский комсомолец.

[14] Иван Лысяк-Рудницкий. Между историей и политкой. – Москва – Санкт Петербург, 20с.

[15] Eastern Christianity and Politics in the XX Century. Pedro Ramet. Christianity under Stress. Vol. 1. Duke University Stress. 1988; Сatholicism and Politics in Communist Societies. P. Ramet. Christianity under stress. Vol. II. Durham and London. 1990; Protestantism and Politics in Eastern Europe and Russia. The Communist and postcommunist Eras. S. P. Ramet. Christianity under stress. Vol. III. Durham and London. 1992; Whose Democracy? Nationalism, Religion, and the Doctrine of Collective Rights in Post-1989 Eastern Europe, 1997; Nihil Obstat: Religion, Politics, and Social Change in East-Central Europe and Russia, 1998.

[16] Thomas Bremer (Hrsg.) Religion und Nation. Die Situation der Kirchen in der Ukraine. Wiesbaden 2003.

[17] ГАРФ. Ф. 6991. оп.6. Д. 3764. Л. 101.

[18] ГАРФ. Ф. 6991. оп. 6. Д. 2208. Л. 149

[19] Украинский национализм

[20] Вообще автокефальное движение было распространено на Волыни, в Буковине и в Центральной Украине, затем эти приходы вошли в состав «Киевского Патриархата».

[21]  Мазепинцы, малороссы, хохлы: украинцы в этнической иерархии Российской империи //Россия - Украина: история взаимоотношений. Под ред. , , . Москва: Школа “Языки русской культуры”, 1997. С. 125-144.

[22] История Украины. Научно-популярные очерки. Москва: Олма медиа групп, 2008.

[23] Россия и Украина: этнополитические аспекты взаимодействия. Сборник статей. Москва: РУДН, 2007.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6