Плюрализм картин мира и способы их описания (стр. 9 )

Эта особенность современной речевой национальной культуры проявляется не только в речевой практике газет, но и в телевизионных программах, в Интернете. Конечно, нельзя полностью отождествлять особенности современной газетной речи с современной русской речью вообще. Однако язык СМИ, на наш взгляд, можно принять за тот объективный материал, в котором отражены определенные тенденции развития русского языка. Степень влияния языка средств массовой информации на речевую традицию, по нашему мнению, следует признать высокой. Поэтому выводы, полученные в результате исследования языка газет, могут быть распространены на более широкое поле – современную российскую речевую культуру.

Ошибки журналистов нередко становятся предметом тщательного анализа филологов. Замечательные работы о нарушении языковой нормы авторами газетных текстов написаны М. Кронгаузом (см., например [Кронгауз, 2009]).

Однако до сих пор не предпринималось попыток поиска глубоких причинно-следственных связей между наиболее типичными видами нарушения языковой нормы и формированием новых, наиболее существенных, мировоззренческих представлений у современных носителей языка. Проведение подобного исследования и теоретическое осмысление его результатов поможет, на наш взгляд, расширить и углубить информацию о языке как живом организме и как зеркале национальной культуры современного российского общества. В этом отношении интересно замечание : «...переход профессионализмов в слова и выражения общего употребления <...> связан с использованием их в более широком, переносном значении» [Горшков, 2008, с. 310]. Изменению подвергаются и термины, отрываясь от своего функционального стиля. И наряду с этим расширение семантического поля, например, медицинских терминов, часто фигурирующих в современной прессе, свидетельствует об актуализации репрезентируемых ими понятий в массовом сознании россиян.

В лингвистических исследованиях справедливо отмечается, что изучение динамики нормы необходимо вести на уровне тексте, с учетом всех особенностей воплощаемой им действительности (, и др.), при этом «некий эталон и отклонение от него является основными объектами в различных областях лингвистики» [Красса, Калиновская, 2010, с. 550].

С целью выделения типов активных процессов, происходящих в языковом поле газеты, были обследованы газетные тексты 2000–2010 гг.

Современный газетный текст концентрирует в себе представления об окружающей действительности широкого круга носителей языка – наших современников, сообщает информацию, интересующую значительную часть жителей России. При создании текста автор использует языковые средства, доступные и принимаемые большей частью читающего населения страны. Язык газет – это «усредненный» язык» современности. Поэтому результаты его когнитивного изучения могут пролить свет на особенности массового языкового сознания: если дискурс газеты раскрывает ключевые представления – то коллективные, если понятия – то принятые обществом, если концепты – то свойственные данной культуре и данному времени. Поэтому сдвиги нормы отражают наиболее активно изменяющиеся стороны массовых ментальных представлений русскоговорящего сообщества. В связи с этим актуальным является когнитивный анализ типичных моделей ментальных конструкций, которые проявляются в тех или иных фактах нарушения норм литературного языка.

Согласно нашим наблюдениям, интенсивно входят в обыденную речь общества и язык СМИ, например, глаголы криминального жаргона, обозначающие незаконность различных действий с целью получения денег. Таковыми являются глаголы отмывать или выбивать (выколачивать). Между тем интересно, что не в любом тексте они употребляются с присущим им в жаргоне значением. Так, в качестве примера, где значение сохраняется, можно привести такой фрагмент статьи: В ходе операции были задержаны 15 человек, которым инкриминируют «отмывание» на территории Испании капиталов, полученных в результате незаконной деятельности в России» («Забайкальский рабочий», от 01.01.01 г.).

Иначе обстоит дело со словом выбивать: Самое сложное, по ее признанию, было выбивать средства на поездку. Но в крае живут замечательные, неравнодушные люди, члены Попечительского совета, которые регулярно спонсируют детские мероприятия. Даже в последнюю минуту перед отправлением поезда меценаты принесли недостающую сумму (Там же, от 01.01.01 г.). Глагол выбивать произведен от слова бить в значении ‘ударять’, то есть речь идет о силовом воздействии, причем с явно негативной коннотацией, которая определяет оценку говорящего по отношению к лицу, терпящему воздействие. Однако автор приведенного текста подчеркивает, что люди, подвергнувшиеся выбиванию – это замечательные, неравнодушные люди. Налицо нарушение смысловой сочетаемости слов. Случайное ли оно? Представляется вероятным, что в сознании современного русскоговорящего сообщества это слово получило способность приобрести самостоятельное новое значение.

Между тем этому предположению не противоречат, к примеру, такие высказывания: потребовала заменить присяжных после того, как ключевой свидетель обвинения – водитель-частник 34-летний Игорь Карватко – заявил, что показания против Квачкова были выбиты милицией («Российская газета», от 1 октября 2010 г.); Дрын помогает выколачивать тайные знания из официантов и других носителей важной для путешественника информации, устраняет языковые барьеры («Комсомольская правда», от 01.01.01 г.).

Приведенные тексты демонстрируют традиционную для русского языка метафоризацию действий. Слово выбивать представляет собой перенос на основе сходства, поэтому соотносится с приложением силы. Такой же механизм характерен и для переносного значения глагола отмывать, который соотносится с действием ‘сделать из грязного чистые’, но относится к действиям иного характера и имеет явную негативную коннотацию.

Определенный, устойчивый набор понятийных ассоциаций, связанных с частым употреблением некоторых жаргонизмов в текстах прессы, подтверждает актуальность репрезентируемых понятий и их когнитивных компонентов. Закономерно, в таком случае, предположить существование некой зависимости между структурой ментальных процессов, свойственных сознанию русскоговорящих современников, и их речевыми предпочтениями. На наш взгляд, такое предположение правомерно и требует экспериментального подтверждения.

Библиографический список

Языковые процессы в современной русской прозе (на рубеже XX–XXI вв.). Новосибирск, 2008.

Активные процессы в современном русском языке. М., 2003.

Нормы современного русского литературного языка. М., 1989.

Русская стилистика и стилистический анализ произведений словесности. М., 2008.

Сфера массовой коммуникации: отражение социальной дифференцированности языка в текстах СМИ // Современный русский язык. Социальная и функциональная дифференциация: монография. М., 2003.

И., Лексические ошибки как системный фактор ксенолекта // Язык. Текст. Дискурс: науч. альманах: вып. 8. Ставрополь, 2010.

Русский язык на грани нервного срыва. М., 2009.

Русское слово, свое и чужое: исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М., 2004.

Экспансия сниженной лексики как заполнение лексических и стилистических лакун // Язык, коммуникация и социальная среда: межвуз. сб. науч. трудов: вып. 1. Воронеж, 2001.

Объективная и нормативная точка зрения на язык // Избр. труды. М., 1959.

Язык и стиль лирико-философской прозы : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. СПб., 2011.

[17]

Границы специальных лингвистических познаний

В рамках антропоцентрической научной парадигмы центральные позиции занимает когнитивная проблематика, базовым понятием которой является «знание». Лингвистами накоплен и теоретически обобщен значительный опыт по разграничению обыденного и специализированного (прежде всего, научного) знания, по описанию национально-культурной специфики когнитивной деятельности. Вместе с тем, расширение сферы применения этих представлений ставит перед исследователями новые задачи. Мы обратимся к анализу тех из них, которые возникают на стыке наук. Так, лингвистика в течение второй половины ХХ века активно взаимодействовала с различными областями знания, результатом чего явилось формирование политической лингвистики, психолингвистики, математической лингвистики, социолингвистики и т. п. При этом в большинстве случаев преодоление дисциплинарных границ признается неизбежным, а вырабатываемые комплексные подходы характеризуются как отвечающие требованиям современной науки.

Однако эта установка разделяется не всегда. В частности, в юрислингвистике – области знания, изучающей языковые аспекты права [Голев, URL] – существует необходимость четкого разграничения лингвистических и юридических познаний. Наиболее ярко это проявляется в прикладном разделе юрислингвистики, связанном с теорией и практикой проведения лингвистических экспертиз, то есть исследований, выполняемых лингвистами по запросам юристов. В связи с тем, что выводы, полученные в ходе таких исследований, используются в правовой сфере, их применение строго регламентируется. В частности, указывается, что «вопросы, поставленные перед экспертом, и его заключение не могут выходить за пределы специальных познаний эксперта» [Памятка, 2004, с. 21]. Что же понимается под «специальными познаниями эксперта»?

В качестве примера юридического осмысления этого понятия приведем фрагмент из работы доктора юридических наук : «Уголовное и гражданское судопроизводство, производство по делам об административных правонарушениях невозможно без использования современных достижений естественных, технических, экономических и других наук, которые принято называть специальными познаниями. Закон не дает определения понятия “специальные познания”. Традиционно в юридической литературе под этим термином понимают систему теоретических знаний и практических навыков в области конкретной науки либо техники, искусства или ремесла, приобретаемых путем прохождения специальной подготовки или обретения профессионального опыта и используемых для решения вопросов, возникающих в процессе уголовного или гражданского судопроизводства. Причем к специальным не относят общеизвестные, а также юридические познания» [Россинская, URL].

Таким образом, можно сделать следующие выводы: юристами осознается необходимость привлечения экспертов и использования специальных познаний для решения юридических задач; познания экспертов противопоставляются общим знаниям и специальным юридическим знаниям. Применительно к лингвистической экспертизе эти противопоставления могут быть сформулированы как «лингвистическое знание vs обыденное знание», «лингвистическое знание vs юридическое знание» и «лингвистическое знание vs другое (помимо юридического) специальное знание».

Обсуждая первую оппозицию, представляется необходимым отметить, что обыденное знание осмысляется в сопоставлении не только с лингвистическим, но и с юридическим, то есть чаще всего данное противопоставление выступает в более общем виде «специальное знание vs обыденное знание». Несомненно, что эта оппозиция относится к числу наиболее изученных. Назовем в качестве примера лишь две подобные работы, на конкретном материале демонстрирующие существование указанных противопоставлений: 1) , сопоставляя юридическое, лингвистическое и обыденное понимание концепта «оскорбление», приходит к выводу о том, что «правовая норма “оскорбление” отображает элементы лингвокультуры не зеркально, а фрагментарно, в соответствии с коммуникативными нормами, отвечающими за сохранение социальной стабильности в обществе» [Кусов, URL]; 2) , анализируя интерпретацию понятия «унижение чести, достоинства, деловой репутации» участниками судебного процесса, указывает на то, что «во многих случаях притязания истцов остаются не удовлетворенными судом (42%), что свидетельствует о глубоком расхождении в понимании участниками процесса содержания рассматриваемого понятия» [Краснянская, URL]. Эти различия обусловлены «главным образом природой их языкового сознания; истец является носителем обыденного сознания, ответчик (журналист), эксперт и судья – представителями профессионального сознания», при этом «истец интерпретирует событие в целом как субъективно-пережитое знание, основываясь на экспрессивности речи. Интерпретация истца сопряжена с интенсификацией субъективно-интерпретационной деятельности, результатом которой является расширение понятия “унижение чести”» [Там же].

В своем основном виде оппозиция «лингвистическое знание vs обыденное знание» встречается главным образом при анализе спорных текстов (преимущественно текстов нормативных документов, получающих разную интерпретацию сторонами). В качестве примера приведем ситуацию, когда объектом лингвистического исследования выступает текст, содержащий фактическую ошибку. С одной стороны, установление фактических ошибок является частью анализа содержания текста. С другой стороны, определение того, как описываемые в тексте факты соотносятся с действительностью, не входит в сферу специальных лингвистических познаний.

Вторая оппозиция – «лингвистическое знание vs юридическое знание» – является наиболее значимой для юрислингвистической практики, поскольку выход эксперта за пределы его специальных познаний служит основанием для отклонения результатов экспертизы в качестве доказательства в ходе судебного разбирательства. Эта проблема поднимается в работах многих теоретиков и практиков лингвистической экспертизы. К примеру, отмечает: «При назначении судебной экспертизы и формулировании вопросов эксперту важно четко разграничить полномочия эксперта, дающего заключение на основе специальных знаний, и субъекта, квалифицирующего речевой акт, как правонарушение с учетом его объективной и субъективной стороны. <…> Недопустимо ставить на разрешение эксперта вопросы о наличии в тексте признаков состава правонарушения <…>. В противном случае заключение эксперта может быть признано недопустимым доказательством, поскольку эксперт, отвечающий на правовые вопросы, выходит за пределы своей компетенции» [Галяшина, URL].

Проблема разграничения лингвистических и юридических знаний имеет несколько аспектов, которые соотносятся с разными этапами лингвистической экспертизы. Так, первый этап заключается в постановке юристами вопросов для лингвистического исследования. Возникающие при этом сложности объясняются существенными различиями профессиональных познаний. Это приводит к тому, что юристы не вполне четко представляют, о чем можно задавать вопросы лингвистам и как эти вопросы нужно формулировать. В статье отмечается, что запрос на проведение экспертизы, который определяет направление исследования, не всегда бывает составлен корректно [Кириллова, URL]. К числу типичных ошибок в составлении вопросов автор относит «неточное изложение содержания спорного текста или даже искажение его при цитировании (иногда вторичном, вслед за искажениями в исковом заявлении)» и неудачные формулировки вопросов (к примеру: «Является ли вопрос многосложным?»), которые приводят к тому, что «лингвисту приходится сначала дать толкование вопроса судьи и отвечать не на сам вопрос, а на предполагаемый вариант его интерпретации» [Там же]. Возможности преодоления междисциплинарного взаимонепонимания связываются с участием лингвиста в формулировании вопросов, а также в создании списка типовых вопросов по различным речевым правонарушениям [Памятка, 2004]. Признавая в целом закономерность такого подхода, заметим, что он не лишен сложностей и противоречий. В частности, для того, чтобы участвовать в формулировании вопросов, лингвист должен понимать, что является юридически релевантным в анализируемом конфликтном тексте. Для этого лингвист должен быть осведомлен как минимум о формулировках статей, регулирующих различные речевые правонарушения, а также о комментариях к ним, раскрывающих позицию законодателя по тем или иным вопросам. Показательна следующая рекомендация из издания, подготовленного Гильдией лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам (ГЛЭДИС): «Для экспертов-лингвистов важно различать понятия “клевета”, “оскорбление”, “порочащие сведения”, “сведения оскорбительного характера”, “выражения оскорбительного характера”, “нанесение обиды”, “неприличная форма”, “оценочное высказывание” в контексте Российского законодательства» [Спорные тексты…, 2005, с. 190]. Таким образом, преодоление разницы юридических и лингвистических знаний предлагается осуществлять за счет приобретения лингвистами юридических познаний. В настоящее время имеется ряд работ, написанных в этом ключе [Галяшина, 2006; Осадчий, 2007].

Второй этап лингвистической экспертизы представляет собой собственно лингвистическое исследование (то есть ответы лингвиста на заданные вопросы). При этом одна из проблем состоит в разнице между юридически и лингвистически определяемыми терминами, «особую сложность для лингвистической экспертизы текста представляют термины законодательства, внешне похожие на соответствующие термины лингвистической теории» [Баранов, 2007, с. 22] (имеются в виду термины типа призыв, оскорбление, которые в языкознании рассматриваются как особые типы речевых актов, а в юриспруденции именуют правонарушения, например, ст. 280 УК РФ «Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности», ст. 130 УК РФ «Оскорбление»).

Другая проблема заключается в том, на какие источники может ссылаться эксперт при проведении исследования. Ответ кажется очевидным – на лингвистические. Вместе с тем ситуация несколько сложнее.

Прежде всего, неоднократно указывалось на различную интерпретацию одних и тех же единиц в разных авторитетных словарях. По мнению , наиболее адекватно русская инвективная лексика отражена в толковом словаре , однако нельзя не учитывать тот факт, что составлялся данный лексикографический источник более 70 лет назад, что вряд ли позволяет считать его максимально полным отражением современного языкового сознания [Голев, URL]. Более того, «филологический словарь не призван выполнять юридическую функцию, не “имеет законного права” быть основанием следственных и судебных решений. Автор словаря в данном отношении слишком волен, пометы в словаре слишком прихотливы и приблизительны, чтобы выполнять роль правового документа» [Там же]. Таким образом, опора на словарные данные не только не приводит экспертов к одинаковым выводам, но и создает возможность для манипулирования. В статье «Типичные ошибки (уловки) в ненадлежащей судебно-лингвистической экспертизе» наглядно продемонстрировано, как выбор словарей и различная подача содержащейся в них информации (например, избыточные сведения о лексико-семантических вариантах слова или о семантике омонимов) позволяют фальсифицировать результаты экспертизы или поставить под сомнение их однозначность [Салимовский, Мехонина, 2010].

Кроме того, при исследовании нестандартных объектов лингвистической экспертизы (преимущественно креолизованных текстов) нередко необходимо обращение к культурологическим, историческим и т. п. источникам. К примеру, анализ листовки с надписью «Ты будешь следующим» и изображением, созданным путем трансформации плаката «Ты записался добровольцем?», невозможен без учета того, каково было исходное изображение, как оно было трансформировано, поскольку именно это определяет интерпретацию вербального компонента.

И последнее. Как отмечалось выше, предполагается, что лингвист, проводящий судебную лингвистическую экспертизу, обладает необходимым минимумом юридических познаний. Следовательно, будут возникать ситуации обращения к специальной юридической литературе. Например, определение того, какие сведения считаются порочащими, содержится в Постановлении Пленума Верховного суда РФ от 01.01.01 г. № 3 «О судебной практике по делам о защите чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан и юридических лиц». Более того, разработанные типовые вопросы к экспертам включают такие формулировки, которые однозначно предполагают наличие у лингвиста, проводящего исследование, специальных юридических познаний, к примеру: «Содержатся ли в исследуемых текстах высказывания в форме утверждений о совершении гражданином (ФИО) деяний, предусмотренных УР РФ, преступлений?» [Памятка, 2004, с. 36].

Таким образом, с одной стороны, эксперт должен обладать специальными юридическими познаниями (прежде всего в области речевых правонарушений), а с другой стороны, демонстрация им этих познаний приведет к обвинению в выходе за пределы лингвистической компетенции. Данное противоречие вряд ли может быть в полной мере снято (разве что путем выделения специальных юрислингвистических познаний). На практике «перевод» юридически значимых положений в лингвистически определяемые термины осуществляется в первую очередь лингвистами. Подход юристов к этой проблеме можно назвать весьма формальным. Так, вся трансформация обычно заключается в использовании вместо юридически определяемого термина его толкования (к примеру, вместо «Имеется ли в тексте оскорбление?» спрашивают «Имеется ли в тексте унижение чести и достоинства, выраженное в неприличной форме?» (ср. со ст. 130 УК РФ: «Оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме…»). Очевидно, что такая трансформация не делает вопрос более «лингвистичным». Вместе с тем отмечается и другая крайность: осуждается использование лингвистом тех формулировок, которые встречаются в законодательном тексте (заметим, что это еще раз подтверждает мысль о том, что лингвисту имплицитно приписывается знание юридических текстов: ведь невозможно быть уверенным в том, что не повторяешь юридические формулировки, если не знаком с этими формулировками). Наиболее часто эта проблема возникает при проведении экспертиз по вербальным проявлениям экстремизма, поскольку а) перечень видов деятельности, квалифицируемой как экстремизм, достаточно широк (см.: Федеральный закон от 01.01.01 г. № 114-ФЗ «О противодействии экстремистской деятельности»; Федеральный закон от 01.01.01 г. «О внесении изменений в статьи 1 и 15 закона “О противодействии экстремистской деятельности”»); б) эти виды деятельности получают точное обозначение и не могут быть перефразированы с целью формального отсутствия повторения (к примеру: «возбуждение расовой, национальной или религиозной розни»; «пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности»); в) при формулировке этих видов деятельности упоминаются призыв, клевета, пропаганда, побуждение, угроза, которые представляют собой «виды и жанры речевой деятельности. Следовательно, они строго определяются лишь терминами и методами языкознания» [Осадчий, 2007, с. 119]. На наш взгляд, в данном случае решение о том, вышел ли лингвист за пределы своих специальных познаний, должно приниматься не путем сравнения тех языковых средств, которые использованы в тексте законодательства и в тексте лингвистической экспертизы, а ответом на вопрос, какие методы анализа использовались, насколько достоверны полученные выводы исходя из совокупности современных лингвистических представлений и т. п.

Третья оппозиция – «лингвистическое знание vs другое (помимо юридического) специальное знание» – актуализируется в том случае, когда исследуемый феномен может быть проанализирован методами разных наук (так, к решению вопроса о том, способствует ли определенный текст разжиганию межнациональной розни, могут быть привлечены не только лингвисты, но и психологи, этнологи, социологи). Отметим в этой связи лишь то, что необходимость в такой комплексной экспертизе возникает тогда, когда лингвистом не могут быть сделаны однозначные выводы. Приоритет лингвистического анализа в данном случае задан тем, что он охватывает и форму, и содержание высказывания, то есть является необходимым компонентом при рассмотрении речевых правонарушений.

Итак, описывая границы специальных лингвистических познаний, мы приходим к выводам о том, что 1) наибольшую сложность представляет разграничение лингвистического и юридического знания в сфере юрислингвистической практики; 2) существует противоречие между требованием к четкому разграничению лингвистических и юридических знаний при проведении лингвистических экспертиз и необходимостью использования комплексного юрислингвистического подхода для решения поставленных задач.

Библиографический список

Лингвистическая экспертиза текста: теория и практика: учеб. пособие. М., 2007.

Лингвистика vs экстремизма: в помощь судьям, следователям, экспертам / под ред. . М., 2006.

О проблемах судебной лингвистической экспертизы экстремистских материалов. URL: http:///index. php? idp=content&id=203.

Юридический аспект языка в лингвистическом освещении // Юрислингвистика: проблемы и перспективы: межвуз. сб. науч. трудов / под ред. . Барнаул, 1999. URL: http://lexis-asu. /ul1.htm.

Дискурс лингвистической экспертизы и постановка экспертных задач. URL: http:///index. php? idp=content&id=133.

Интерпретация понятия «унижение чести, достоинства, деловой репутации» участниками судебного процесса: автореф. дис. … канд. филол. наук. Пермь, 2008. URL: http://www. /page_15280.htm.

Оскорбление как иллокутивный лингвокультурный концепт: автореф. дис. … канд. филол. наук. Волгоград, 2004. URL: http:///docs/lingvoconcept/ autoref5.htm.

Правовой самоконтроль оратора. М., 2007.

Памятка по вопросам назначения лингвистической экспертизы: для судей, следователей, дознавателей, прокуроров, экспертов, адвокатов и юрисконсультов / под ред. . М., 2004. (В тексте – Памятка.)

Специальные познания и современные проблемы их использования в судопроизводстве. URL: http://www. /comm/6117.

, Типичные ошибки (уловки) в ненадлежащей судебно-лингвистической экспертизе // Вестник Пермского университета. Сер. «Российская и зарубежная филология». 2010. Вып

Спорные тексты СМИ и судебные иски: Публикации. Документы. Экспертизы. Комментарии лингвистов / под ред. . М., 2005.

[18]

Концепт «реформа» и лексические средства его репрезентации

Конец ХХ – начало ХХI в. – эпоха реформ во всех жизненно важных сферах российского общества. Данный период ознаменован изменением социально-экономического строя, формированием в постсоветской России новых политических и экономических структур, пересмотром идеологических и гражданских ценностей. Следовательно, концепт «реформа» на рубеже столетий стал одним из ключевых знаков в русской концептосфере, то есть вошел в состав актуалем (актуальных концептов) [Черникова, 2011, с. 28], а слова реформа, реформировать, реформирование, реформаторский, реформатор вошли в корпус активного словаря.

Каждая из данных лексических единиц воплощает определенные смысловые признаки концепта. Слова реформа, реформировать и реформирование вербализуют основные, базовые концептуальные признаки, фиксирующиеся семами ‘действие’, ‘движение’, ‘развитие’, ‘изменение’. Лексема реформатор персонифицирует концепт, то есть обозначает лицо, являющееся инициатором реформы и руководителем ее осуществления. Прилагательное реформаторский объективирует идею признака, характеризации.

В условиях регулярного употребления в общественно-политическом дискурсе, а также в других сферах речи каждое из слов значительно расширило свою сочетаемость. Так, лексическое окружение слов реформа, реформировать, реформирование отражает те сферы российской жизни, в которых уже произошло или планируется преобразование: экономическая реформа, политическая реформа, аграрная реформа, социальная реформа, военная реформа, жилищная реформа, административная реформа, банковская реформа, денежная реформа; реформа образования, реформа пенсионного фонда, реформа коммунального хозяйства; реформировать политическую систему, реформировать правоохранительные органы, реформировать налогообложение; реформирование законодательной власти, реформирование ведомств и т. п. В перестроечные годы прилагательное реформаторский не только актуализировало традиционные синтагматические связи – реформаторский путь, реформаторская деятельность, реформаторские идеи, но и приобрело новые: реформаторский потенциал, реформаторский всплеск, например: В России должен произойти реформаторский всплеск, причем очень мощный. И не в отдаленном будущем, а при жизни моего поколения, которое было разбито, разгромлено, уничтожено. Я говорю об огромном реформаторском потенциале России (Сов. культура. 1990. 9 июня). В словосочетаниях реформаторский потенциал, реформаторский всплеск акцентируется идея мощности, возможности, потенции. Лексическое значение слова реформа содержит универсальный положительный оценочный компонент. Это объясняется тем, что его предметно-понятийное содержание формируют смыслы ‘преобразование’, ‘новаторство’, ‘новизна’, ‘прогресс’, которые всем человечеством оцениваются позитивно, в отличие от противоположных им смыслов ‘застой’, ‘консерватизм’, ‘пассивность’, ‘инерция’, всегда воспринимавшихся негативно. Например: Зачем в стране затевается реформа? Странный вроде бы вопрос. Реформа с незапамятных времен <…> и до нынешних пор <…> воспринимается как неотъемлемый инструмент прогресса (Новое время. 2005. № 27).

Однако за десятилетия российских реформ у россиян не сложилось единого мнения о характере проводимых в стране преобразований. Это обусловило появление в содержании концепта «реформа» новых оценочных элементов смысла и, как следствие, развитие оценочности слова реформа: наслоение на его внутреннюю (ингерентную) оценочную коннотацию внешней (адгерентной) коннотации – неустойчивой, с разными знаками.

Начало перестройки, преобразование всех сторон жизни вызвали в обществе взлет оптимизма и надежд на лучшее будущее. Об этом свидетельствуют материалы перестроечной прессы: Стране нужна научно обоснованная программа реформ во всех сферах материальной и духовной жизни, реформ глубоких, последовательных, рассчитанных на успех и в далеком будущем, и сегодня (Правда. 19марта); Страна может вернуть себе статус великой державы, ускоренно проводя экономическую реформу (Моск. новости. 1993. 3 янв.); Своей основной задачей ассоциация считает помощь реформаторам в нашей стране в области политики, культуры, экономики (МК. 19марта). Следовательно, слово реформа и его производные в тот период обладали положительной оценкой, которая выражала одобрение обществом начавшихся в России изменений.

Однако события 1990–2000-х гг. (экономический кризис, либерализация цен, деноминация, приватизация жилья и предприятий и т. п.) привели к драматическим результатам: большинство населения оказалось за чертой бедности, произошел промышленный спад, возникла инфляция, продолжающаяся по сей день. Резко изменилось и психологическое состояние общества. Испытав на себе негативные последствия многих осуществленных реформ, российские граждане стали оценивать содержание концепта «реформа» со знаком «минус», например: Люди начинают болезненно реагировать на проводимые реформы, ставят вполне закономерные вопросы: почему им легче жилось в дореформенный период, стоило ли России идти на жертвы, принесшие благо мировому сообществу, а не своему народу? (Сов. Россия. 1997. 27 февр.); Не случайно, любые новые законы, реформы и национальные программы в России неизменно оборачиваются в конечном итоге все новыми проблемами, ростом цен, инфляцией и притеснениями россиян (Сов. Россия. 2006. 1 июля). Это привело к развитию у лексемы реформа и однокоренных с нею слов отрицательной коннотации.

В современной речи данные лексические единицы нередко окружены языковыми знаками, обладающими негативным смыслом. Например: Он (режим. – Н. Ч.) прекрасно понимает, что народ и нация никогда не простят ему всех тех преступлений, что были совершены под эгидой «демократических и либеральных» реформ-убийц (Сов. Россия. 2006. 1 июля); Реформенный бардак (название статьи. – Н. Ч.): – От этой реформы – один бардак, – пожаловались «КП» в Федеральной службе статистики, которая до сих пор расхлебывает последствия административных перетрясок (Комс. правда. 2005. 5 июля); В результате этих лжереформ расхищена общенародная, государственная собственность (Сов. Россия. 2010. 3 нояб.).

Негативное отношение россиян к проводимым в стране преобразованиям привело к тому, что само слово реформа стало отрицательно восприниматься носителями языка, вызывая у них нежелательные ассоциации: Начиная «реформы», Ельцин фактически провозгласил «право на бесчестье»: каждый получил право красть то, чем он управляет и распоряжается (Наш современник. 2009. № 2); В итоге затянувшихся на целые двадцать лет губительных «реформ» страна оказалась в развалинах, говоря языком пушкинских сказок, у разбитого корыта (Сов. Россия. 2010. 3 нояб.). Кавычки при слове реформа в данных контекстах имеют оценочный характер. Они усиливают отрицательную коннотацию слова. отмечает: «…за последние пятнадцать лет со словом реформа произошла определенная метаморфоза, и свое исключительно позитивное значение оно <…> утратило. <…> в современном обществе за пределами России понятие “реформа” по-прежнему воспринимается позитивно» [Каменский, 2006, с. 21].

Отрицательная социальная рефлексия на слово реформа побудила многих идеологов преобразований в России вместо него употреблять в речи более нейтральные языковые знаки – модернизация, развитие, преобразование, которые также являются лексическими средствами воплощения концепта реформа. Например: Цель состоит не только в увеличении поступления средств в бюджет, но и в обеспечении поддержки конкуренции и благоприятного инвестиционного климата, без которых не приходится рассчитывать на масштабные улучшения в области модернизации и инновационного развития экономики (РФ сегодня. 2010. № 14). Проанализировав материалы электронных СМИ, констатирует: «Контекстные материалы последнего времени фиксируют стремление инициаторов преобразований в любой области деятельности уйти от номинации, дискредитирующей положительный смысл изменений: Авторы условились не употреблять слова “реформа”, мол, надо говорить не о коренном реформировании образования, а о его модернизации…; Собрали в Подмосковье представителей регионов, и они голосованием решали, применять ли в тексте доклада слово “реформа” или писать “модернизация”. Решили, что слово “реформа” писать не следует; если хочешь провести реформу, никогда не говори слово “реформа” (электронные СМИ)» [Вепрева, 2002, с. 254–255].

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12