Адаптация исходного содержания и форм его выражения к иным лингвоэтническим условиям восприятия, отличающимся от тех, что типичны для носителей переводящего языка, не ограничивается лишь нейтрализацией расхождений в системах языков оригинала и перевода [Латышев, Семенов, 2008, с. 168]. Адаптация заключается в приемах, направленных на облегчение восприятия чужих культурных реалий и языковых явлений.

Существуют две принципиально отличающиеся друг от друга стратегии передачи культурологического содержания исходного текста. Первая заключается в том, что культура носителей исходного языка адаптируется к восприятию носителей языка перевода. Другая стратегия заключается в обратном: читатель переносится в мир культуры носителей исходного языка. Первую стратегию называют сильной адаптацией, вторую – слабой. Выбор сильной или слабой адаптации определяется местом, которое занимает культурное своеобразие в системе художественных ценностей произведения [Тимко, 2007, с. 8].

Если национальный колорит – одно из главных достоинств произведения для читателя перевода, то выбирается стратегия слабой адаптации, например, при переводе сказок, поскольку в произведениях фольклора, в частности, в народных сказках, и форма, и содержащаяся в ней национально-культурная специфика являются доминантами перевода. Так, национальная специфика русских народных сказок проявляется в образе героя, в языке, бытовых подробностях, в характере пейзажа, в изображении социальных отношений и уклада русской, преимущественно, небогатой крестьянской жизни. Поэтику сказки определяет присутствующая в ней обязательная установка на вымысел: «несоответствие окружающей действительности и необычайность событий, о которых повествуется» [Пропп, 1946, с. 211]. Эмоциональное воздействие русской народной сказки осуществляется при помощи средств словесной образности, присущих практике устного рассказа как вида творческой деятельности. Тексты данного жанра строятся с помощью установленных традицией клише: исполнитель сказочного материала не запоминает текст сказки целиком, а создает его на глазах у слушателей, восстанавливая тематические (мотивы) и стилистические («общие места», формулы и пр.) конструктивные элементы текста.

Применительно к переводческой практике, стилистические элементы текста или традиционные формулы можно разделить на три группы: эквивалентные формулы, примерные соответствия и формулы, не имеющие аналога в языке сказок другой культуры. Эти соответствия или их отсутствие являются отражением национального характера и опыта двух народов. Полная или частичная эквивалентность инициальных и финальных формул в языке оригинала и перевода свидетельствует не только о наличии точек соприкосновения двух культур, но и об общности характерных черт фольклора, тогда как содержательная сторона сказок, а следовательно, и разнообразные медиальные формулы, во многом отличаются друг от друга в сказках двух культур [Старостина, URL].

Особый интерес и основную трудность при переводе представляют клише, сравнения, параллелизмы и повторы, поскольку, во-первых, экспрессивность, выразительный язык сказки, динамика событий, композиция и сам дух русской народной сказки основаны именно на использовании данных образных средств языка. Во-вторых, эти тропы и стилистические фигуры находятся на границе лексики и синтаксиса.

При переводе сказки осуществляются сложные трансформационные процессы в целях сохранения специфических черт и посланий подлинника, а также адаптации его к новой иноязычной среде. Для реализации этих целей переводчики используют различные способы, среди которых выделяются: а) способ транскрипции и транслитерации; б) способ субституции (приблизительный перевод); в) способ интерпретации (описательный перевод) [Шуманова, 2005, с. 74].

Проследим приемы, используемые в процессе лингвокультурной адаптации текстов фольклора, на примере русских народных сказок «Сивка-бурка», «Иван царевич и серый волк», «По щучьему веленью», «Царевна-лягушка» и «Василиса Прекрасная» из сборника «Русские народные сказки» под редакцией и их переводов на английский язык, выполненных и Б. Исааком в 1980 г.

Переводчик воссоздает вымышленный мир русской народной сказки, напрямую обращаясь к реалии, и соотносит ее с родовым понятием, известным английскому читателю, с помощью приема функционального аналога (добрый конь – Goodly steed, trusty steed; они всегда сидели сложа руки, как барыни − sat always with their arms folded like ladies of a Court), описательного перевода: добрый молодец – а tall and handsome man, handsome, young man, good youth; или калькирования: честные гости – honest folk; чистое поле – the open field.

Имена собственные и прозвища персонажей в языке русской волшебной сказки образованы следующими способами:

1. Простые имена: Аленушка, Морозко.

2. Дефисное образование: Иванушка-дурачок, Крошечка-Хаврошечка, Баба Яга-Костяная Нога, Сивка-Бурка Вещая Каурка.

3. Словосочетания (2, 3, 4-компонентные), образованные по моделям:

– модель 1 «имя существительное + имя прилагательное»: Василиса Премудрая, Кощей Бессмертный;

– модель 2 «имя существительное + имя прилагательное»: Царь Морской;

– модель 3 «имя существительное + имя существительное»: Змей Горыныч;

– модель 4 «имя существительное + имя прилагательное + имя существительное»: Палфил Медвежий сын, Иван Кобылий сын;

– модель 5 «имя существительное + имя существительное + имя прилагательное + имя существительное»: Марья Краса Черная Коса.

Многокомпонентные имена собственные раскрывают характер и род занятий персонажей сказки, дают характеристику внешности, физических данных сказочных персонажей. Причем изображаемые характеры практически всегда постоянны: трус всегда трус, храбрец всюду храбр, коварная жена постоянна в коварных замыслах. Герой появляется в сказке с определенными добродетелями, таким он остается до конца повествования.

В языке перевода имена и названия фантастических существ, как правило, подвергаются транскрипции или транслитерации, чтобы сохранить национальный колорит текста русской народной сказки, однако в данном случае в языке перевода появляются малопонятные и непривычные слова. Часть таких имен, содержащих смысловые компоненты, отражающие те или иные реальные свойства объекта, переводится либо смешанным способом, либо калькированием, например: Кощей Бессмертный − Koshchei the Deathless; Жар-птица − Fire-Bird; Василиса Прекрасная − Vasilisa the Beautiful; Василиса Премудрая – Vasilisa Wise and Clever; Иван-дурак – Ivan the Fool.

Для экспликации значения реалии в некоторых случаях используется комплексный прием «транскрипция + описательный перевод»: Баба-Яга, костяная нога – Baba-Yaga the Witch with the Switch – переводчик применил прием опущения, компенсируя другим описанием, также свойственным этому персонажу: the Witch with the Switch (ведьма с помелом); Сивка-бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой! − Chestnut-Grey, hear and obey! I call thee nigh to do or die! (транскрипция, опущение, грамматическая замена русского словосочетания «существительное + прилагательное» – вещая каурка английским императивом – hear and obey). Недостатком этого способа является то, что теряется национальная специфика понятия, например, Ivanoushka the Simpleton – Иванушка Дурачок: в русском языке суффиксы -ушк- и -ок- являются уменьшительно-ласкательными и выражают доброе отношение рассказчика к персонажу. Русское слово дурачок передается с помощью производного от английского слова simple – ‘простой’, что не совсем точно передает значение имени и характер персонажа.

С целью сохранения своеобразия текста оригинала переводчик не меняет названия реалий, встречающихся в русских народных сказках, и передает их также с помощью транскрипции или транслитерации, например, a tsar (царь), Tsarevna (царевна), Tsarevich (царевич), boyar (боярин), Rus (Русь).

Перевод некоторых таких реалий в функции обращения вызывает определенную трудность для переводчика из-за коннотаций, которые в них заложены [Фененко, 2001, с. 73]. В этом случае переводчик прибегает к приему описания или подыскивает аналог: царь-государь – The Tsar, our lord; царь-батюшка – Little Father Tsar. Данные клише переведены с помощью аналогов (батюшка − little father; государь – lord) и частично транслитерацией (царь− tsar).

С той же целью в некоторых случаях заимствованные реалии подчиняются правилам словообразования языка перевода, например, a tsardom – царство (это слово образовано от транслитерированного русского корня в сочетании с английским суффиксом существительных -dom).

Уменьшительно-ласкательные суффиксы, частотные в русском языке в целом и в текстах русских народных сказок в частности, не менее важны для восприятия оригинала: Избушка на курьих ножках – Little hut on chicken’s feet. Как известно, в английском языке есть свои уменьшительно-ласкательные суффиксы -ie, -ling, -let, -kin, -ish, -et, -roo. Проблема состоит в том, что они используются с ограниченным количеством слов и не являются продуктивными. Избушка на курьих ножках – жилище Бабы-Яги, которое стоит на двух огромных куриных ногах. Исходя из описания данной реалии, переводчик использует дословный перевод с добавлением прилагательного little, с целью компенсировать значение уменьшительного суффикса в слове избушка.

Не менее важным при переводе русских народных сказок представляется использование в некоторых случаях устаревших форм английских вспомогательных глаголов и личных местоимений wast, didst, thou: стоишь как немая – stand there as if thou wast dumb; Умела ты напрясть и соткать полотно, умей из него и сорочки сшить – If thou didst know to spin such thread and weave such linen, thou must also know how to sew me shirts from it.

Национальное своеобразие текстов русских народных сказок проявляется также на синтаксическом уровне, в первую очередь, с помощью повторов. Следует отметить, что синтаксические формы русского фольклора встречаются в переводе «Японских сказок», выполненном Б. Бейко и В. Марковой: Долго ли, коротко ли шел Момотаро, а пришел он на высокую гору; Старик, а старик; пир горой; один-одинешенек; Стал было отказываться Урасимо, да куда там, при этом японцы в переводе остаются японцами, и японский фольклор не становится русским фольклором. В переводе с арабского языка сказок «Тысяча и одна ночь», выполненном М. Салье, характерная черта арабского синтаксиса – постоянное анафорическое повторение соединительного союза – сохраняется с помощью русского союза: и стройная и соразмерная, с сияющим лбом; и прекрасный живот, и пупок, вмещающий унцию орехового масла [Тимко, 2007, с. 89, 92].

В каждом из приведенных ниже случаев повтор выполняет функцию усиления выразительности действия или признака. Переведены они с помощью вариантных соответствий: Вот он шел, шел, дошел до болота. – He went in search of it and he walked on and on till he reached a marsh; Сам белый, одет в белом, конь под ним белый, и сбруя на коне белая. – He was dressed all in white, the horse under him was milk-white and the harness was white; Сам красный, одет в красном и на красном коне. – He was dressed all in red, and the horse under him was blood-red and its harness was red; Сам черный, одет во всем черном и на черном коне. – His face was black, he was dressed all in black, and the horse he rode was coal-black. Интересна характеристика цвета коня в переводах последних трех примеров (дословно: кипенно-белый, кроваво-красный, черный как смоль): подобное «опредмечивание» цвета является культурно-обусловленной особенностью английского языка.

Лексический повтор-обращение стилизует разговорную речь русских народных сказок и придает выразительность высказыванию. В английском варианте первого примера повтор компенсируется инверсией и появлением эмфатического вспомогательного глагола do, поскольку в большинстве случаев подобные лексические повторы в английском языке не используются: Емеля, Емеля, отпусти меня в воду – Do let me go, Emelya; Лягушка, лягушка, отдай мою стрелу – Frog, Frog, give me back my arrow.

В приведенных ниже примерах лексические повторы переведены синонимами: в первом случае это глагол to forgive и словосочетание to be sorry, которые имеют разные оттенки смысла (первый содержит просьбу о прощении, а второй несет оттенок сожаления). Повтор вертелась, вертелась передан синонимическим повтором whirled and circled round and round. А повтор поплакал, поплакал в третьем примере – синонимическим повтором cried and wept. Прием функционального аналога, использованный переводчиком, во-первых, усиливает действие в тексте перевода, и, во-вторых, делает описание ситуации понятным читателю: Ну, прости же ты меня, прости, серый волк. – I am sorry, Grey Wolf, please forgive me; Уж она плясала, плясала, вертелась, вертелась – всем на диво. – She danced and she whirled and she circled round and round; Иван-царевич поплакал, поплакал, поклонился на четыре стороны и пошел. – Tsarevich Ivan cried and wept for a long time and then he bowed to all sides of him and went off.

Нередки случаи, когда переводчику не удается сохранить ритмичность текстов русских народных сказок или создать параллельные конструкции в тексте перевода в силу грамматических и синтаксических особенностей переводящего языка, например: Затрещали деревья, захрустели листья – едет Баба-Яга. – Then all at once the trees of the forest began to creak and groan and the leaves and the bushes to moan and sigh, and the Baba Yaga came riding out of the dark wood.

В данном случае параллелизм состоит из синтаксически однотипных конструкций, объединенных общей мыслью; основная его функция – усилить нарастающие одновременные действия. Параллелизм сохранен переводчиком и передан с помощью вариантных соответствий. Однако ритмичность в переводе предложения нарушена. При этом мы видим прием добавления с целью усиления действия: затрещали – began to creak and groan (скрипеть / трещать и издавать треск) и захрустели – began to moan and sigh (стонать и вздыхать).

В приведенных ниже примерах параллелизмы служат для описания и одновременно усиления описываемого действия. Переводчик сохранил функцию параллелизмов, но объединил повторяющиеся глаголы в однородные сказуемые в первом и во втором предложениях. В третьем и четвертом примерах не удалось передать параллелизмы из-за лексических и грамматических особенностей английского языка, диктующих более конкретное, по сравнению с русскими вариантами, описание действия. По этой же причине в переводе четвертого предложения появляется добавление with a snort and a neigh и грамматическая замена хвостом застилает на with a swish of his tail (замена глагола на существительное). Приведем контексты: А вы, дровишки, сами валитесь в сани, сами вяжитесь. – And you, faggots, climb into the sledge and bind yourselves together; В ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает. – She was riding in a great iron mortar and driving it with the pestle, and as she came she swept away her trail behind her with a kitchen broom; конь бежит. Земля дрожит, из ноздрей пламя пышет, из ушей дым столбом валит. – A charger came running towards him. The earth shook under his hoofs, his nostrils spurted flame, and clouds of smoke poured from his ears; Сивка-бурка бежит, земля дрожит, горы-долы хвостом застилает, пни-колоды промеж ног пускает. – On went Chestnut-Grey with a snort and a neigh, passing mountain and dale with a swish of his tail, skirting houses and trees as quick as the breeze.

Перечисленные приемы доказывают, что переводчик использует трансформации для того, чтобы текст перевода с максимально возможной полнотой передавал всю информацию, заключенную в оригинале, соблюдая при этом нормы переводящего языка.

Сказка является источником национального мировоззрения, традиций, культуры. Это является причиной основных трудностей, возникающих при переводе русских народных сказок на английский язык. Особенности перевода сказочных произведений заключаются в передаче их образности и эмоциональности. Если переводчик не сумел передать живой, эмоциональный образ оригинала, или если он заменил конкретный образ более сложным, более абстрактным, перевод получится неполноценным, не будет соответствовать оригиналу и не создаст эквивалентного впечатления у читателя.

Библиографический список

, Л. Перевод: теория, практика и методика преподавания. М., 2008.

Толковый переводоведческий словарь. М., 2003.

Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.

, В. Теория перевода. М., 2006.

Теория, история и методология перевода. URL: http: // /archive/Lomonosov_2008.

Фактор «культура» в переводе. Курск, 2007.

Лингвокультурная адаптация текста при переводе: пределы возможного и допустимого. Вестник ВГУ, Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация, 2001, Вып. 1.

Национально-культурная информация в сказке и ее сохранение при переводе // Болгарская русистика, 2005. № 3.

Источники

Жар-птица. Сборник сказок на английском языке. М., 1980.

Народные русские сказки : в 3 т. Т. 2. М., 1957.

[11]

Антропоцентрический подход к изучению

внешних и внутренних качеств женщины, отраженных в паремиях

Паремическая («провербиальная») картина мира отражает представления народа о ценностных характеристиках мира, дает образцы поведения человека в тех или иных ситуациях, обнаруживает обычаи, нравственные и духовные качества людей, их национальные черты. Наиболее полное отражение все эти знания нашли в пословицах. В настоящее время, когда антропоцентрический подход занял центральное место в лингвистических исследованиях, сложилась благоприятная ситуация для анализа всех явлений языка, в том числе и устойчивых выражений, в неразрывной связи с феноменом человека.

Определяя антропоцентризм как один из главных параметров современной лингвистики, характеризует его как «особый принцип исследования, который заключается в том, что научные объекты изучаются прежде всего по их роли для человека, по их назначению в его жизнедеятельности, по их функциям для развития человеческой личности и ее усовершенствования» [Кубрякова, 1995, с. 212]. Важно подчеркнуть, что антропоцентрический подход дает возможность изучения языка не только общества в целом, но и отдельной личности, определения того принципа, который организует лексическую систему русского языка как единый смыслосодержащий феномен. Иными словами, позволяет обнаружить смысловые структуры бытия человека и выявить их роль в формировании языка культуры.

В данной статье рассматриваются извлеченные из сборника [Даль, 2004] паремии одной тематической группы, содержащей ключевые слова жена / женщина.

В семейной жизни наших предков господствовали представления, согласно которым мужчина являлся в доме единственным хозяином, главой семьи. Все домочадцы должны были его беспрекословно слушаться.

В пословицах русского народа статус женщины как члена общества был значительно ниже социального статуса мужчины: Курица не птица, а баба не человек; Кобыла не лошадь, баба не человек; Я думал, идут двое, ан мужик с бабой. «Мужчина рассматривался как основатель и продолжатель рода. “Муж есть глава жены”. Христианство верило этим словам апостола Павла и проповедовало в соответствии с ними. На это косвенно указывает и тот факт, что лексема человек относилась только к мужчине» [Вендина, 2002, с. 37].

Мужчина смотрел на женщину прежде всего как на существо слабое, склонное ко всему дурному, не имеющее большого ума и знаний: Собака умнее бабы: на хозяина не лает; Волос долог, да ум короток; Жена льстит – лихо мыслит; И дурра-жена мужу правды не скажет; Женский обычай – слезами беде помогать; Куда черт не посмеет, туда бабу пошлет. С женским началом связывались такие пороки, как соблазн, искушение: В чужую жену черт ложку меда кладет.

Одной из наиболее характерных черт женского характера, за которую муж часто упрекал жену, являлось упрямство, своеволие, непослушание: Стели бабе вдоль, она меряет поперек; Бабе хоть кол на голове теши.

Безусловным пороком женщины признавалась болтливость, неумение держать язык за зубами: Бабий язык, куда не завались, достанет; Вольна баба в языке, а черт в бабьем кадыке; Волос долог, а язык длинней; Бабий кадык не заткнешь ни пирогом, ни рукавицей. Часто в пословицах осуждались сплетни, праздные разговоры, которые связывались исключительно с женщиной: Где баба, там рынок; где две там базар; Где две бабы, там сходка, а где три, там содом. Осуждалась также и склонность женщины к обману, уловкам: Бабья вранья и на свинье не объедешь; Из кривого ребра Бог жену создал, от того и кривда пошла.

Женщину ценили за ее умение оставаться веселой в любых ситуациях, быть терпеливой, необидчивой и любящей женой: Добрая жена – веселье, а худая – злое зелье; Милого побои недолго болят. Любовь в семье давалась людям от Бога, поэтому семейное счастье помогало по-настоящему расцвести женской красоте: Где любовь, тут и Бог. Бог – любовь; Скрасит девку венец да молодец.

Считалось, что родители уже с момента рождения дочери должны были заботиться о ее замужестве: Сын глядит в дом, а дочь глядит вон; Первую дочь родители замуж отдают, вторую сестра; Дочь – чужое сокровище; Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай. Важным атрибутом невесты-девушки являлось социальное благополучие. Богатство осмыслялось как залог признания в обществе, возможность обеспечить хорошее будущее своим детям. Выдавая дочь замуж, родители всегда старались отдать ее в обеспеченную семью: Дай Бог вспоить, вскормить, богато запоручить (с новорожденной дочерью).

Всякая невеста отождествлялась с понятиями красоты, чистоты, непорочности, о чем свидетельствовали и различные свадебные атрибуты – свадебная лента, головной убор невесты, свадебный венок, цветы, бусы, ленты как украшение и т. д. В каждой семье с радостью ожидали появления девушки – будущей хозяйки, которая после свадьбы возьмет на себя все заботы о доме: Жених с невестой – князь да княгиня в день брака; Невесте везде почет.

Любовь всегда являлась идеалом нравственной нормы поведения человека в быту. Каждая девушка стремилась найти настоящую любовь: Лакома овца до соли, коза до воли, а девушка к новой любови. Чувство любви характеризовало, прежде всего, отношения, сложившиеся в семье: У тещи зятек любимый сынок; У тещи-света – все для зятя приспето. Основными добродетелями женщины считались покорность, молчаливость, доброта: С доброю женою и муж честен; Красна пава пером, а жена нравом.

Несмотря на то, что женщине не всегда легко жилось в замужестве, в народе считалось, что без мужа, который являлся основой семьи, ей придется еще тяжелее: Победны (обидны, завидны, бедуют) в поле горох да репа, а в свете вдова да девка. Самой страшной бедой для женщины была потеря близких, любимых людей, которые заботились о ней, являлись для нее в жизни опорой: А вдовой да сиротой – хоть волком вой.

Одним из наиболее ярких положительных качеств женщины являлась ее способность жертвовать собой ради любимого человека: Ради милого и себя не жаль; За милого и на себя поступлюсь. Хорошая жена должна была во всем руководствоваться указаниями мужа, на все спрашивать его разрешение. Жить своим умом женщине не полагалось: Знай баба свое кривое веретено; Толки пестом, а язык за щеку. Ценилась женская воспитанность, терпеливость и кротость. Среди русских пословиц обнаружено небольшое количество таких, в которых бы женщина упрекала мужа, причем только за пьянство или измену: Ему в харчевнях первый почет; Чужая жена – лебедушка, а своя – горькая полынь; Запьем, так избу запрем, а что в избе – в кабак снесем.

Данные пословиц и поговорок свидетельствуют о том, что муж и жена были предназначены друг другу Богом, именно женщина создавала в доме уют, способствовала семейному счастью: Смерть да жена – Богом суждена; Холостому помогай Боже, а женатому хозяйка поможет; Муж да жена – одна душа; Добрая жена да жирные щи – другого добра не ищи! На женщине лежала обязанность продолжения рода, забота о семье, о детях, она должна была быть любящей, доброй, но справедливой матерью – наказывающей за проступки и поощряющей за достижения ребенка: Горьки родины, да забывчивы; Родная мать и высоко замахивается, да не больно бьет; Кто девку хвалит? Отец да мать.

Часто в пословицах подчеркивалась внешняя красота женщины. Одной из главных составляющих женской красоты было здоровье, ведь именно на женщину ложилась забота о домашнем очаге, о детях: Больная жена мужу не мила; Кругла, бела, как мытая репка, видно она с серебра умывается.

Красота женщины непременно была связана с ее здоровьем, округлыми формами, веселостью, румянцем на щеках, длинными волосами, заплетенными в косу: Коса – девичья краса; Красная девка в хороводе, что маков цвет в огороде. Чаще всего красота являлась символом девичества, образа жизни девушки, на которую еще не легли тяжелые заботы о домашнем очаге, о муже, символом ее чести и непорочности: Девка красна до замужества. Красота в традиционном языковом сознании оценивалась и как социальное явление, так как красивый человек получал своеобразное общественное признание: Княжна хороша, и барыня хороша, а живет красна и наша сестра.

Труд, как бы он ни был тяжел, регламентировал все стороны бытия женщины: С молитвой в устах, с работой в руках; Пой, корми и одевай, да на работу посылай (жену); Не послужишь рабой, не сядешь госпожой. Таким образом, важным качеством женщины являлось трудолюбие. Только трудолюбивая жена могла поддерживать дом в порядке и чистоте, заботиться о муже и детях: Девкою полна улица, женою полна печь, гулянье и хозяйство; пироги в печи, дети на печи.

Итак, главное достоинство паремии проявляется в том, что она дает не одностороннее, а полное и емкое представление об определенном явлении. Проанализировав пословицы русского народа, собранные , можно сделать вывод, что главой семьи всегда выступал мужчина, но очень важной была и роль женщины – хранительницы очага, любящей, кроткой жены, заботливой матери. Показателями внешней красоты девушки служили пышные формы, длинные волосы, собранные в косу, румянец на щеках. Однако главное внимание все же уделялось таким духовным качествам женщины, как доброта, кротость, смирение, сила, выносливость, верность мужу, трудолюбие.

Библиографический список

И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2002.

И. Пословицы русского народа. М., 2004.

Эволюция лингвистических идей во второй половине ХХ века (опыт парадигмального анализа) // Язык и наука конца XX века: сб. статей. М., 1995.

[12]

Повтор в выражении семантики операциональных предпочтений

в паремиях английского языка

Целям интенсификации оценки в паремиях операционального предпочтения в английском языке служит лексико-грамматический повтор. Повтор – фигура речи, состоящая в повторении слов, словосочетаний или предложений в составе одного высказывания, сопровождающееся выражением субъективно-оценочного отношения говорящего к предмету речи [Нелюбин, 2008, с. 155]. Эта фигура привлекала внимание ряда исследователей английского языка [Арнольд, 2006, с. 251; Гальперин, 1981, с. 212]. Поскольку паремии принадлежат к сентенциональным высказываниям, то они представляют собой пример повтора в рамках предложения. называет повтор «синтаксисом равновесия» [Береговская, 2004, с. 17]. Повтор имеет двойственную природу. С одной стороны, он объективирует оценки, совместно с эмоционально-экспрессивными оттенками коннотативного значения. С другой стороны, повтор – это средство логической, а не только эмоционально-экспрессивной эмфазы. Повтор привлекает внимание человека к ключевым словам высказывания.

Описываемые в статье паремические единицы построены по модели: better N1 than N2. называет подобные высказывания «предложениями операционального предпочтения», которые «базируются на аксиологической связке-компаративе, соединяющей между собой пропозиции, представленные в развернутом или свернутом виде» [Арутюнова, 1999, с. 224]. В этой модели N1 – первый объект компаративной оценки; как объект большей ценности он занимает доминирующее положение в шкале предпочтений. N2 – второй объект компаративной оценки, он обладает меньшей ценностью и является менее предпочтительным.

Дословный повтор

Важность правильного выбора супруга. Некоторые паремии, в которых оценочная семантика реализуется в форме антипредпочтений, могут рассматриваться как совет в выборе спутника жизни. Важным фактором в процессе выбора супруга являются душевные качества человека, а не внешность: better a husband with a beetle brow than a husband with a beetle head [EPSRE, с. 60] (букв.: ‘лучше муж некрасивый, чем муж глупый’).

Бездеятельность. Это качество получает неодобрение в паремическом высказывании: good acts are better than good intentions [EPSRE, с. 128] (букв.: ‘добрые дела лучше добрых намерений’). Паремическое высказывание c уступительной семантикой выстраивает следующую шкалу антипредпочтений: better to do nothing than to do ill [EPSRE, с. 65] (букв.: ‘лучше ничего не делать, чем делать плохо’), в нем безучастность рассматривается как более предпочтительная стратегия поведения, чем действия, причиняющие вред.

Трусость. Страх перед неизвестностью является столь сильной доминантой психики человека, что позволяет построить шкалу антипредпочтений. Она реализуется в паремии: better the harm you know than the harm you don’t know (букв.: ‘известная беда лучше ожидаемой неизвестности’) [ES, URL]. Более ценностным объектом описываемой единицы является вред, ущерб – явно негативное понятие. Но ущерб ожидаемый все же рассматривается как нечто более предпочтительное, чем ожидание неизвестных несчастий. Паремическая единица who cannot beat the horse, beats the saddle (букв.: ‘кто не может побить лошадь, бьет седло’) [ES, URL] порицает людей, вымещающих зло на беззащитных людях или предметах.

Честь. Представление о том, что честь превыше всего, даже жизни, отражает паремическое высказывание: better is the trouble that follows death than the trouble that follows shame [ES, URL] (букв.: ‘лучше проблема, за которой следует смерть, чем проблема, за которой следует позор’). Оно выстраивает такую шкалу антипредпочтений, в которой смерть является понятием более ценным, чем жизнь, омраченная позором.

Синонимический повтор

Добродетельность. Образы еды и питья имеют аксиологическую семантику. Эпитеты чистоты и грязи, поясняющие значение образов еды в паремической единице a clean feast is better than a dirty breakfast [EPSRE, с. 79] (букв.: ‘чистый праздник лучше грязного завтрака’), используются для этической категоризации поведения человека.

Умеренность. В ряде паремий с семантикой предпочтительности задействуются орнитологические образы, когда требуется дать совет довольствоваться малым. Например: a sparrow in the hand is better than a pheasant that flies by [ES, URL] (букв.: ‘лучше воробей в руке, чем пролетающий мимо фазан’).

Неискренность в дружбе. В паремиях осуждается поверхностная, ненастоящая дружба, дружба без разбора. Прагматика осуждения и злоупотребления расположением других представлена в паремии better an open enemy than a false friend [EPSRE, с. 62] (букв.: ‘лучше явный враг, чем неискренний друг’). Семантика антипредпочтений в данной паремической единице сопоставляет открытых врагов и неискренних друзей.

Ценность дружбы. В паремической единице a friend in need is friend indeed [EPSRE, с. 18] (букв.: ‘друг в нужде – это настоящий друг’) раскрывается ключевой признак дружеских отношений – желание прийти на помощь другу в сложный для него период жизни.

Антонимичный повтор

Соматическая лексика активно используется в построении наивной картины мира, поскольку тело человека служит не только точкой отсчета, но и универсальным образцом для построения системы понятий в языке [Урысон, 2003, с. 27]. Между человеком и миром происходит постоянный процесс информационного обмена. Промером оценочной дескрипции мира при помощи образов тела, усиленной фигурой повтора, служит единица that which is good for the back, is bad for the head [ES, URL] (букв.: ‘то, что хорошо для спины, плохо для головы’).

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12