Обличение «невежества» и «лукавства», столь характерное для классических сатир Кантемира, переходит в иной мировоззренческий план: вопросы поиска Истины связуются с нравственно-философским и религиозным аспектом мировидения. В связи с этим в «Словаре…», к примеру, высказана гипотеза о возможном авторе сатиры «К солнцу» как о последователе школы Ф. Прокоповича (Феофил Кролик и другие).

При всем этом, тем не менее, и в издание сочинений Кантемира, подготовленное на его родине – в Молдавии (Кишинев, 1988), и в монографию авторитетного исследователя («Русские поэты XVIII века». – М., 1984) сатира девятая и самый факт ее существования оказались включены…

Учитывая, что и начал свой путь в литературе Кантемир с переложения Псалтири, и потом неоднократно обращался к библейским мотивам (в преложениях псалмов и др.), отрицать факт возможного изменения его радикально критического мировоззрения все же нельзя. Кстати, уже в ином веке, очень схожие духовную драму и перерождение пережил потом Николай Гоголь: второй том «Мертвых душ» был однозначно воспринят сторонниками сатирического дарования писателя как проигрыш, а записки писателя последних месяцев жизни о Боге и Вере долго не хотели даже и относить к гоголевскому творчеству, настолько изменились и почерк и стиль мыслей классика. Кантемир, уезжая из России – с тем, чтобы уже не возвращаться, Кантемир, переживавший в последние годы тяжелые заболевания зрения и желудка, - тоже мог измениться как писатель, возможно – и до малой узнаваемости в сравнении с собой же прежним…

Кантемир рассматривал религиозно-нравственные проблемы с иных позиций, главный акцент перенося на вопрос о поисках Истины, соответственно худшим грехом виделось ему невежество и «лукавство».

III.2.2. Жанр оды. Ломоносова как система

В диалог с «дидактической» традицией литературы русского классицизма вступила типология традиции «высокой», идеализирующей литературы. Средоточием большинства новых происходивших процессов стала ода.

Ода (греч. ode – песнь)[57] – восходящий к античной лирике ключевой жанр русской поэзии XVIII – начала XIX веков, ярко выраженного универсально-энциклопедического мышления (в литературно-культурной ситуации России - нередко еще на синтезе философии, науки и религии). Ода дает лирико-философскую панораму определенного значимого события (историко-политического или духовно-религиозного) и метафорически обобщенный панегирический портрет лица / существа, это событие определяющего. В основе поэтики оды лежат принципы «лирического восторга», «беспорядка» и «краткости», связанные со становящимися представлениями о гениальной личности, поэте-пророке.

Наиболее устойчивым для оды Нового времени выступает принцип «лирического восторга» (как определили его в своей лирико-риторической теории ), более ранее, но фактически синонимичное обозначение этого понятия как «энтузиазма» было заимствовано Василием Тредиаковским у Буало и сохранилось вплоть до «поэтик» по теории литературы начала XIX столетия (Аполлос Байбаков и некот. др.). Согласно теории «энтузиазма / лирического восторга», поэту надлежит как бы «взлететь» и «парить» над миром, созерцание движущейся панорамы которого и рождает в его душе названное чувство. Высшей же целью оды выступает постепенное «восхождение» поэта к Божеству. Образной и наиболее точной формулой сути теории «лирического восторга» можно считать строки из известной Ломоносовской «Оды на взятие Хотина» (1739): «Восторг внезапный ум пленил, / Ведет на верьх горы высокой…». Теория «лирического восторга» связана, таким образом, еще и с общефилософской проблемой соотношения рационального и эмоционального начал в постижении человеком мира.

Принципы «беспорядка» и «краткости» связаны с законами риторики и означают, соответственно: создание иллюзии непреднамеренности «восторженной» речи повествователя в оде и во многом контрастный в отношении к нему принцип так называемого «сильного лаконизма» в построении поэтической речи («сильные, но краткие речения» - как определял это Ломоносов).

Имела ода и свою четкую структуру.

Первая часть произведения представляла собою так называемый «приступ», выступая «введением в поэтическую проблему». В зависимости от того, сразу поэт «воспламенялся восторгом»[58] или же приходил в подобное «боговдохновленное» состояние исподволь, выделялись в теоретических поэтиках два вида одического приступа: «стремительный» и «тихий».

Основная часть оды предоставляла «поле действий» для принципов «беспорядка» и «краткости». В зависимости от того, какие тенденции здесь возобладали, панегирические или философские, строилась эта часть по-разному. Ода торжественная, опираясь на «философию славословия», строилась по циклической модели, в центре означенного цикла постоянно оставался воспеваемый объект. Ода философская (наибольшего расцвета в первой половине столетия достигшая у Ломоносова) начиналась и заканчивалась определенным обобщенным образом-архетипом (Тишина, Милость и другие), а в центральной своей части сосредотачивала приоритетное внимание на взаимодействии нескольких тематических образов (у Ломоносова в оде 1747 года на годовщину воцарения Елисавет («Царей и царств земных отрада…») заглавный образ императрицы в основной части соотнесен символически с образами ее венценосных родителей – Петра Первого и Екатерины Первой; в более поздней самобытной пейзажно-философской оде Тредиаковского «Вешнее тепло» центральный образ Весны «окружают» союзные или контрастирующие с ним образы пробуждающегося после зимы мира: например, домовитая «ластовица» - и грозные льдины).

Финал оды, в идеале, не должен был быть ни в коем случае «замкнутым» и создавать какую бы то ни было иллюзию завершенности / исчерпанности темы. Напротив, ода, по мере нарастания степеней «лирического восторга» уходит в бесконечность. Один из возможных и часто использовавшихся русскими одописцами вариант художественного решения этой диалектической проблемы – обращение оды в перспективу времен и(ли) к определенному надвременному вечному идеалу. Сравним в «Фелице» : «Да дел твоих в потомстве звуки, / Как в небе звезды, возблестят…»).

Ода в русской литературе XVIII века опирается на весьма развернутую систему своих предистоков, среди которых наиболее значимы:

а) ода античная. Уже в эту эпоху в Древней Греции ода как гимн в честь божества или равного ему существа, отличалась значительнейшим разнообразием тем: она могла быть посвящена и собственно героике (Калин Эфесский), и разрешению философских вопросов мироздания (Солон), и любовно-психологическим аспектам (Сафо, Мимнерм). Античная трактовка жанра оды повлияла затем на интерпретацию Феофаном Прокоповичем жанра элегии. Несколько позже, благодаря восприятию Россией традиций западноевропейской оды XVII века, появляется еще один знаковый ориентир-авторитет – Пиндар. Ода «пиндарическая» оказыватся фактически синонимом оды «похвальной», «торжественной» вообще[59];

б) традиции ораторского красноречия и виршевой поэзии Древней Руси (так называемая «русская античность»). Ярким примером может служить панегирическое творчество Симеона Полоцкого и поэтов его школы (вспомним, что первый сборник панегирической «придворной» поэзии – «Рифмологион» - был поднесен Полоцким Алексею Романову, отцу будущего Петра Первого). Для русской оды нового типа наиболее важны здесь оказались традиции сакрализации воспеваемого и высокой гражданской патетики, а также культ книжности[60]. Соединение оды с ритуалом «преподнесения» некоему высшему лицу при этом также соблюдается: первые «пра-оды» преподносили императрице Анне Иоанновне и Феофан Прокопович, и Антиох Кантемир, и Василий Тредиаковский.

В русле восприятия традиций языческой античности идет для русской литературы Нового времени и обращение оды к поэтике фольклора (Тредиаковский, в частности, сближает в своих теоретических суждениях об оде - жанры «гимн-песнь» и «народная песня»);

в) ода образца европейского классицизма. Русские одописцы свободно обращались как к авторам Нового времени (Тредиаковский – к творчеству и теоретическим воззрениям Буало, Ломоносов – к одам Малерба), так и к античным первообразцам (Кантемир и его опыты переводов од Горация). В этом же русле идет творчество прибывших в Россию начала XVIII века «ученых немцев» (Спарвенфельд, Глюк, Паусс и др.), они познакомили русскую словесность, в частности, с таким явлением, как «новолатинская ода»[61]; подражая именно этой новой традиции Прокопович создал оду юному Петру Второму[62];

г) панегирическая / дифирамбическая лирика Петровской эпохи.

Особое положение оды, «плода весеннего» - по образному определению , связано в русской словесности XVIII – начала XIX веков в первую очередь с тем, что в ней изначально дидактический и просветительский пафос (например, предлагаемые одописцем программы по преобразованию страны и нравов) соединялся с нравственно-философским осмыслением мира (высшая цель – приближение к Божеству) и становящимся личностным началом (образ лирического «я» в одических отступлениях, постепенная эволюция образа «вышнего гения»).

Типологическая картина жанра оды также представлена в русской литературе на протяжении более чем вековой ее эволюции очень разветвленной. Сразу следует иметь в виду, что оды могли быть как «нормативными» - т. е. такими, где все вышеозначенные принципы раскрывались серьезно в полной мере, и «не-нормативными» - нарушающими определенное правило или даже целый комплекс таковых. Для «ненормативных» од большинство показателей поэтики или зеркально превращается в свою противоположность или же снижается.

К нормативным одам относятся:

- ода торжественная (панегирическая),

- ода военная,

- ода философская.

Торжественная ода изначально посвящалась определенному значимому событию в жизни монарха (рождение, совершеннолетие и бракосочетание, вступление на престол, какие-либо знаковые поездки, указы и пр.) или приближенного к нему лица. Славословие здесь достаточно свободно сочеталось как с общим восхвалением Отечества, так и с возможной дидактической программой (наставления монарху). Во второй половине XVIII века законы торжественной оды пародийно снижаются в оде бурлескной или же философски «заостряются» при раскрытии определенных гражданственных тем – безусловно, актами гражданского мужества можно считать оды: «Вольность» () (вместо славословия в адрес законного, Богом данного правителя – воспето его насильственное свержение, а главным Богом объявлена «крамола» Свободы!) или «На возвращение графа Зубова из Персии» (конец 1790-х годов) (последнее из произведений полемически посвящено опальному в годы правления Павла Первого фавориту Екатерины Великой).

Военная ода обращалась к знаменательным событиям в военной истории государства. Интересно, что если первая половина века была верна петровским «воинственным заветам» - и оды, соответственно создавались по поводу каких-либо побед над другими странами / народами, то вторая половина столетия, особенно – в годы правления Екатерины – это эпоха од «на замирение (перемирие)». Не случайно поэтому, от батальных зарисовок и прославлений авторы переходят в своих одах к нравственно-философскому осмыслению трагического феномена войны. Первая каноническая русская ода была как раз военной – это «Ода торжественная о сдаче города Гданьска» (1735) Василия Тредиаковского. Начиная с этого времени, прежде всего – благодаря гениальным поэтическим открытиям Ломоносова, русская военная ода на длительное время в центр поставила картины величия и «возвышенного ужаса» - как в «хотинской» оде (1739): война – «…В горах огнем наполнив рвы, / Металл и пламень в дол бросает…». Совершенно иной взгляд представлен «Одой на взятие Измаила» () у Державина: «Напрасно - бранны человеки! - Вы льете крови вашей реки…». В мирной поэзии раннего русского сентиментализма вообще станет возможным превратить «военную» оду в милую мягкую шутку («Ода на примерное взятие городка на Выборгской стороне…» (1773) Михаила Муравьева повествует о штурме веселыми курсантами ледяной крепости - снежками..!).

Ода философская, и в этом специфика литературной ситуации именно в России, соединяла одновременно научный и религиозный пафос. Эта ветвь жанра становится ведущим центром осмысления общих проблем бытия человека и мира. «Человек – мир – Бог», «Жизнь-Смерть-Вечность» - вот ее главные тематические образы. История и типология философской оды представлена в классике русской оды от дилогии «Размышлений о Божием величестве» у Ломоносова («Утреннее…» и «Вечернее…») до знаменитой оды Державина «Бог». Особое значение приобретает внутри этой системы так называемая «псалмодическая» лирика, возникшая из феномена «переложения псалмов» (традиция от творчества Антиоха Кантемира до Василия Капниста – весьма разветвленна). Именно философская ода оказалась наиболее «открытой» новым религиозным исканиям, не случайно к этой разновидности жанра так любили обращаться в последней четверти XVIII – начале XIX веков писатели-масоны и близкие им одописцы (Михаил Херасков, Семен Бобров, Петр Голенищев-Кутузов и ряд других). Наиболее ярким открытием русской философской оды явилась идея о «равенстве» человека Богу и способности его духа избежать смерти и покорить себе самую Вечность (сравним афоризм-парадокс в конце оды «Бог» Державина: «Я царь – я раб – я червь – я Бог!»).

Среди од ненормативных наиболее востребованной оказалась в литературной ситуации России XVIII века ода-пародия, обязанная своим рождением известному некогда поэтическому состязанию Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова. Она могла быть посвящена, по возрастающей силы обличения:

- спорным вопросам в науке (в творчестве Ломоносова – к примеру, «О сомнительном произношении буквы Г» с критикой попыток узаконить вместо твердого северного произношения этого звука мягкое южнорусское наречие);

- врагам науки и искусства (Ломоносовский «Гимн бороде» - выпад против ортодоксов церкви);

- соперникам, врагам, гонителям в литературе. В последнем из названных случаев ода свободно смыкается и с эпиграммой. Сумароков, высмеивая ломоносовские «парения» в одах, а особенно – теорию «лирического восторга», создал специальный цикл «Вздорных од».

Внутри единого «панегирического» направления достаточно быстро в самостоятельную ветвь выделилась в России «ода на смерть», иначе еще обозначаемая в современной исследовательской литературе как «элегическая ода»[63]. Среди первых, кто обратился к новым возможностям жанра, были Василий Тредиаковский и Александр Сумароков (у Тредиаковского, допустим, аллегорическая ода-элегия в связи с кончиной Петра Великого фактически и открывает его самостоятельный творческий путь).

Первая цельная лирическая система од и одического мировоззрения сложилась в творчестве Михаила Васильевича Ломоносова ().

Оды Ломоносова – это одновременно и панегирическая летопись истории России[64], и просветительская программа важнейших преобразований в мире общества и науки, и оригинальная поэтическая философия природы. К примеру, в камерные анакреонтические оды могут у поэта свободно войти гражданские инвективы: «Изобрази Россию мне, изобрази ей возраст зрелой / И вид в довольствии веселой…» («Разговор с Анакреонтом»), а ода торжественная под его пером, легко и глубоко в то же время, обращается к своеобразной лирической натурфилософии – так, в одном из поздних уже произведений, «Оде … за Милость», сокровенной мыслью автора выступает идея о гармонии в мире природы: «В средине жаждущего лета, / Когда томит протяжной день, / От знойной теплоты и света / Прохладна покрывает тень…».

Новаторскими в полной мере можно назвать оды Ломоносова и по их композиционной структуре: писателю удался интереснейший эксперимент по синтезу классической циклической модели славословия (восходящий к эпохе ораторского красноречия Древней Руси) с новой системой философских образов-архетипов, когда движение лирической мысли лишь в смысловом центре произведения сосредоточено на одическом прославлении, а в начале и в конце оды дается панорама какой-либо общефилософской проблемы в связи с определенным символическим образом. Например, знаменитая Ломоносовская ода 1747 года, посвященная очередной годовщине воцарения Елисавет («Царей и царств земных отрада…»), открывается картиной гармонии во Вселенной через переосмысленные по-новому библейские образы Тишины и Безмолвия, а завершается известным гимном божеству Науки в России.

Истоком Ломоносовской одической системы выступает многогранный символический образ Бездны. С одной стороны, это – воплощение безграничных стихий в мироздании, которые человеку, самым смыслом его существования на земле, суждено преодолевать. Определяющими в этом плане можно считать образы водной стихии в одах и близких им по тональности произведениях. Так, в поэме «Петр Великий» неизмеримый океан оказываются способны покорить лишь отважные мореходы России: «Верьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи…». Морская / океанская стихия, кроме того, - и яркий символ зарождения гармонии в мироздании: потому в оде «Царей и царств земных отрада…» именно с преобразований морской политики государства и начининает свой путь Петр – человек, «…каков неслыхан был от века…», и даже сам грозный Нептун уступает ему, «с трепетом» «чудится» - «Взирая на российский флаг…». В то же время, Бездна – и второй «лик» неостановимой силы познания в мире, что мы видим в «Вечернем размышлении о Божием величестве при случае великого северного сияния» (1743): «Открылась бездна, звезд полна; / Звездам числа нет, бездне дна…». Покорить своей власти подобную «бездну» оказывается способен опять-таки – Человек, теперь это – мыслитель-ученый: «Так я в сей бездне углублен / Теряюсь, мысльми утомлен!». Важно сразу увидеть, что человек выступает здесь именно как победитель: он «теряется» не перед великостью мироздания, а перед безграничностью своих мыслей при его созерцании. В диалоге с библейской поэтикой появляется в одах Ломоносова и третий вариант «прочтения» образа «бездны» - как мира темных сил, но вновь покорение их – неоспоримо для поэта. Бездна, как гибель и величие ее преодоления, предстает перед нами в батальных одах Ломоносова, причем полноценно – уже в дебютной «Оде… на взятие Хотина» (1739): «В горах огнем наполнив рвы, / Металл и пламень в дол бросает…» - такой изображена здесь непобедимая, казалось бы, стихия войны. Но: «…чтоб орлов сдержать полет, / Таких препон на свете нет … / Где только ветры могут дуть, / Доступят там полки орлины…». В третий раз «бездна» покоряется человеку, теперь это – доблестное «росское войско».

В системе основные категории и темы Ломоносовского одического мира распределяются по двум основным руслам – лирико-героическому и лирико-философскому.

Первое связано с главными новациями поэта в области военных и частью – торжественных од. Одна из основных задач одописца – уже на уровне звуковой и образной символики передать атмосферу особого «пиитического ужаса». Свет (огонь) и непрекращающееся движение – эти образы неразрывно связаны с основополагающим для теории «лирического восторга» принципом «панорамы»: «Чрез быстрый ток на огнь дерзает» - так запечатлен прорыв русского войска сквозь стихию войны в «хотинской» оде. Сходное – в более поздней оде, по случаю возвращения Елисаветы после коронации в 1742 году: «Огня ревущего удары / И свист от ядр летящих ярый / Сгущенный дымом воздух рвут / И тяжких гор сердца трясут…». Как видим, и поэтика торжественной оды под пером Ломоносова свободно включает батальные картины героико-панегирического плана. В создании подобной панорамы «пиитического ужаса» велика роль и эмоциональных эпитетов, они призваны воссоздать движение-штурм - в «Оде … за Милость» (1750) так изображен гордый конь, летящий над полем битвы: «Крутит главой, звучит браздами / И топчет бурными ногами…». Поэтикой движения, через прием олицетворения, может быть наделен и мир, казалось бы, неодушевленный. Подобен отважным воинам и устремившийся в безграничный океан корабль – один из персонажей «хотинской» оды 1739 года: «Седая пена вкруг шумит, / В пучине след его горит…».

Тонко использует Ломоносов в лирико-героических одах и древнерусскую символику образов Солнца и орла, представленную в произведениях оригинальной русской словесности от «Повести временных лет» до сочинений Ивана Грозного[65]. «Солнце», «Светило» - отображение высших, божественных качеств и возможностей, противостоит ему мир тьмы. Даже в заведомо «утопических» одах, посвященных правителям без какой бы то ни было надежды на возможность воплощения высокой одической мечты, Ломоносов настойчиво акцентирует внимание читателей на «панораме побеждающего света». К примеру, в оде 1762 года, «адресованной» Петру Феодоровичу (Петру Третьему): «Прошло затмение ужасно, / Умножь, умножь отрады луч…». Образ орла, царя птиц и наиболее близкого Солнцу обитателя Земли, так же важен одописцу при создании панорамы «восхищающего ужаса». Сравним одну из картин в «Оде … за Милость» (1750), где орел оказывается способен с высоты своего полета не только увидеть весь мир, но и одним свои взглядом покорить его себе: «Подобно как орел парящий / От самых облак зрит лежащи / Поля и грады под собой…».

С «орлиной» символикой неразрывен в художественной поэтике Ломоносова и образ грозного царя-победителя. В оде к Елисавет 1747 года («Царей и царств земных отрада…») образ Петра Великого вырастает из пространной картины языческой мифологии: русский император способен был, свято верит поэт, покорить и заставить трепетать и величественных обитателей Олимпа: Марса, Нептуна, да и самого Зевеса («В полях кровавых Марс страшился, / Свой меч в Петровых зря руках…» и др.). Ранее, в «хотинской» оде, Петр уже представал у Ломоносова в священном ореоле «пиитического ужаса»: «Кругом Его из облаков / Гремящие перуны блещут…». Императрица Анна, по законам характерной для оды панегирической гиперболизации, предстает здесь как живая преемница этих великих побед – потому к врагам России и обращается молодой поэт с суровой отповедью: «Целуйте руку, что вам страх / Мечем кровавым показала…». Страх – как самый верный знак непреложной победы Света над тьмой. Истинный правитель несет с собою в мир не только «страх» или «трепет», но и залог новой гармонии – потому в одной из зрелых Ломоносовских од (на рождение цесаревны Анны Петровны) Елисавет предстает в неразрывном согласии со всеми стихиями Бытия: «Земля и море отвещают Елисаветиным словам!».

От «земных богов», царей, перенимает «блеск славы» и воспевающая их лира, потому в «Оде … за Милость» возникнет у Ломоносова и мотив сакрализации поэтического творчества: «Моя <лира> число умножит звезд, / Возвысившись до горних мест, / Парящей славой вознесенна / И новым блеском освещенна…».

Символического апогея поэтика «восторженного ужаса» достигает в образе Божества. В оде по случаю возвращения императрицы Елисаветы после коронации (1742) в уста самого Господа Бога вложено такое высшее понимание всепоглощающей власти «величия и ужаса»: «Я Сам Россию защищаю, / Богине Росской гром вручил…». Таким образом, все образы фокусируются на итоговом прославлении России и ее народа.

Лирико-философское русло Ломоносовской одической системы берет исток в образе Тишины.

Первое, наиболее локальное прочтение этого символического образа связано с военно-панегирической тематикой в одах Ломоносова: Тишина, прежде всего, - состояние мира без войны, обеспечивающее новую гармоничную жизнь государства и населяющих его народов. Так, в оде «Царей и царств земных отрада…» (1747), обращаясь одновременно к заключившей мир императрице Елисавете и к богине Тишины, поэт восклицает: «Тебя <Тишину> в Россию возвратила <Елисавета>, / Войне поставила конец…». С таким пониманием Тишины неразрывно связано иное, более широкое: Тишина – воплощение процветания мира страны в новом ее состоянии – потому Ломоносов и пишет в той же оде на годовщину воцарения Елисаветы, что Тишина – «Блаженство сел, градов ограда» и что она всемерно «полезна и красна».

Другие пласты значений символообраза Тишины восходят уже к религиозно-философской тематике[66]. Во-первых, Тишина в этом свете – знак гармонии внутренней, нравственной жизни человека. Не случайно о Елисавет поэт пишет: «Душа Ея зефира тише / И зрак прекраснее рая…» Как видим, Тишина – неотъемлемое условие приобщения к гармонии Рая[67]. В этом новом значении своем Тишина соотносима также в одах Ломоносова с такими категориями, как «кротость», «ясность» и «красота». В союзе этих понятий возникает у поэта новый символический образ – «ясная красота». Сравним риторическое восклицание в оде на возвращение Елисавет из Москвы после коронации: «Какая красота яснеет?..». На более высоком уровне это приводит к культивированию гармонии Совершенства, что может, примеру, непосредственно соотноситься с прославлением императрицы: «В тебе прекрасный дом создали / Душе великой небеса…» (ода по случаю дня рождения Елисавет в 1745 году), «Великий Петр нам дал блаженство, / Елисавета – совершенство…» (ода на возвращение после коронации 1742 года). Заметим, что нередко Ломоносов соотносит свои представления о внутренней, духовной гармонии с мотивом полета. Так, в «Разговоре с Анакреонтом» Тишина приобретает благодаря этому еще и такой оттенок значения, как «чистота»: «…И полны живости уста / В беседе важность обещали / И так бы слух наш ободряли / Как чистый голос лебедей…». Наиболее полно все эти новые смыслы воплощаются через культ Матери. Земное ее воплощение – мудрая правительница[68], небесное, обобщенное – Россия.

Наконец, Тишина, если обратиться к актуальным для Ломоносова древнерусским значениям этого многозначного слова – это еще и «свет» и «стройность». Иными словами, Тишина – особый мир в едином мироздании, средоточие его гармонии и залог приобщения к высшей задаче Бога. В этом значении своем Тишина как символический образ свободно соотносится и с поэтикой «безмолвия» и с поэтикой «движения / грома / грохота». В дебютной «хотинской» оде именно это состояние мира повергло в прологе в молчание священный ключ: «Внимая нечто, ключ молчит, / Которой завсегда журчит / И с шумом вниз с холмов стремится…».

По-разному, но в равной степени значимо, раскрывается это высшее значение образа Тишины в натурфилософских и духовных одах Ломоносова.

Среди од натурфилософских особое место принадлежит дилогии «Размышлений … о Божием Величестве» (1743).

«Утреннее размышление» посвящено всегда волновавшей Ломоносова, и ученого и поэта, проблеме феномена Солнца: «Горящий вечно Океан … / Там огненны валы стремятся / И не находят берегов, / Там вихри пламенны крутятся, / Борющись множество веков; / Там камни как вода кипят, / Горящи там дожди шумят…».

«Вечернее размышление…» более многопланово. В небольшом по объему произведении сосредоточена уникальная попытка разрешить как минимум три мировые научные проблемы:

а) о бесконечности Вселенной: «Открылась бездна, звезд полна; / Звездам числа нет, бездне дна…»;

б) о возможности существования в этой Вселенной других разумных миров: «Там разных множество светов, / Несчетны солнца там горят, / Народы там и круг веков...»;

в) о природе северных сияний (здесь, пожалуй, наиболее оригинально слились воедино поэтический и исследовательский гений Ломоносова, свободно соединившего художественные метафоры с изысканиями в области физики и оптики!): «…Не льдисты ль мещут огнь моря? / Се хладный пламень нас покрыл … / Там спорит жирна мгла с водой; / Иль солнечны лучи блестят, / Склоняясь сквозь воздух к нам густой…»[69].

В поэтике Ломоносова становится возможным «возвращение» натурфилософской метафорики пейзажа и в оды торжественные. Блестящий образец – одно из лирических отступлений в «Оде … за Милость» (1750):

В средине жаждущего лета,

Когда томит протяжный день,

От знойной теплоты и света

Прохладна покрывает тень,

Где ветви преклонясь зелены,

В союз взаимный сопряжены,

Отводят жаркие лучи.

Но коль великая отрада

И томным чувствам тут прохлада,

Как пьют росу цветы в ночи!

В духовных одах Ломоносова поэтика Тишины соотносится с библейской темой пророчества. Поэт как пророк, гражданин и спаситель мира – вот что прежде всего занимает Ломоносова. Духовные оды писапо праву можно считать нравственно-философским средоточием его жизненной программы. Бог, главный адресат этих творений, метафорически назван в «Преложении псалма 70» - «Пристанищем души моей…». Сквозными мотивами цикла выступают мотивы Правды, праведности, Суда и оберега. Если в «Преложении псалма 1», к примеру, дается как бы общая установка: «Господь на праведных взирает / И их в пути своем хранит…», то «Преложение псалма 14» так афористично обобщает тему праведных: в «светлом Доме среди звезд» рядом с Богом достоин жить, прежде всего, тот, кто «… ходит непорочно, / Правду завсегда хранит / И нелестным сердцем точно Как устами говорит…». Духовная поддержка Бога – единственная, но и самая верная опора для истинного человека на призрачных путях суетной земной жизни: «Ко свету Твоего лица / Вперяю взор душевный / И от всещедрого Творца Приемлю луч вседневный…» («Преложение псалма 26»). «Духом укрепиться» и «о Господе мужаться» («Преложение псалма 26») сердце сможет лишь тогда, когда уверует в высшую Правду и ее Суд: «Подвигнись Правдою святою, / Суди нас, Господи, суди…» («Преложение псалма 34»). В итоге в «Преложении псалма 70» и возникает в связи с этим столь важная для русской словесности и в последующие эпохи тема поэта-пророка, несущего Слово Божие в мир: «Твоя держава возвестится / И правда мною до небес…». Слово самому Господу Ломоносов предоставляет в итоговой «Оде, выбранной из Иова» (1751). Здесь Творец как бы разворачивает перед суетно ропщущим человеком всю панораму мироздания. Именно в этой духовной оде наиболее полно Ломоносову удалось соединить поэтику столь чтимого им «лирического восторга» с мотивами «покорения бездн» и натурфилософскими изысканиями. Сравним:

а) поэтика «покорения бездны»: «Кто море удержал брегами / И бездне положил предел…»;

б) натурфилософские картины чудес Океана (как прообраза Вселенной в миниатюре): «В самой средине Океана / Он <морской змей> быстрый простирает бег; / Светящимися чешуями / Покрыт, как медными щитами…»;

в) панорама «лирического восторга» в космическом масштабе: «Ты солнце можешь ли закрыть, / И воздух огустить прозрачный; / И молнию в дожде родить, / И друг быстротекущим блеском / И гор сердца трясущим треском / Концы вселенной колебать…».

Опасные искажения мира запечатлены Ломоносовым в пародийных одах и сатирических притчевых миниатюрах. По зеркальному принципу, все великое и грандиозное классической одической поэтики оборачивается здесь низким, ничтожным, суетным.

III.2.3. Жанр элегии и элегика

Лирическое «я», по-разному, но ярко заявившее себя в диалоге жанров сатиры и оды, находит свое выражение и в суверенной художественной области так называемых «средних» жанров, ведущим из которых оказывается элегия.

История возникновения элегии, как и оды, восходит еще к античности.

На первом этапе типология жанра и его тематические «русла» определились в Древней Греции: элегия героико-патриотическая (Каллин Эфесский), любовная (Сафо, Мимнерм), философская (Солон). К античной традиции восходит и «скорбное начало» - неотъемлемый атрибут классической элегии: изначально элегия возникла из обрядовых похоронных плачей и причитаний, исполняемых под флейту[70]. В русской литературе второй половины XVIII века из древнегреческих элегиков особенно ценился Мимнерм - пафос его лирики оказался очень близок сентиментализму: «В Кифере более Гомера знаменит Вздыхающий Мимнерм: он лучше знал любиться. Нет, Муза не бежит сообщества любви. Охотно странствует она ее стезею...» - как писал один из основателей русского сентиментализма Михаил Муравьев.

Следующим этапом в развитии жанра можно считать древнеримскую элегию, в центре которой уже - личность самого автора, всегда описывающего собственные переживания, события своей жизни. Субъективный харак­тер римской элегии отличает ее от повествовательной любовной элегии на мифологические темы, которую культивировали эллинисти­ческие поэты. Особенно органично было воспринято русскими лириками XVIII – начала XIX столетий поэтическое наследие одного из крупнейших мастеров древ­неримской элегии Альбия Тибулла. Со временем элегический стих в России вообще начинает осоз­наваться литературно-эстетической мыслью как «Тибуллов размер».

Европейский классицизм достаточно сузил границы «элегического канона» - как писал Буало в «Поэтическом искусстве»: «В одеждах траур­ных, потупя взор уныло, Элегия, скорбя, над гробом слезы льет…». В сущности, ту же мысль повторяет и один из первых отечественных теоретиков искусства - : «Слово элегия происходит от греческого …, и значит: стих плачевный и печальный… Подлинно, хотя важное, хотя что любовное, пишется в элегии; однако всегда плачевною и печальною речью то чинится…». С незначительными изме­нениями формула эта перейдет и в «поэтики» первых десятилетий XIX века: "Елегия, определенная в начале своего изобретения к стенанию и слезам, занималась только одними несчастиями…» - так определял сущность жанра .

Строгий канон, при условии непременного сохранения в элегии «скорбного пафоса», допускал два основных типа жанра: элегия с общемедитативным, нравственно-философским уклоном - и элегия собственно любовная. Василий Тредиаковский, следуя отчасти за европейским каноном, так обосновал это деление для отечественной словесности: «Елегию разделяют на Треническую и Еротическую. Треническая описывает печаль, болезнь, и всякое несчаст­ливое приключение; Еротическая занимается одною только любовию, и всеми от любви происходящими следствиями». В европей­ской литературе нового времени обе разновидности жанра были представлены достаточно широко: философская ветвь, связанная с осмыслением феноменов природы, смерти, бытия человека - в Англии и Германии (Томсон, Грей, Гете), элегия по преимуществу с любовной тематикой - во Франции (Парни).

Другая грань общей картины жанра - так называемая «философия уединения». Именно она вызывала к жизни, по-новому стимулировала лирическую медитацию, лирическую исповедь поэта (доходя порой до трагизма, особенно если элегия обращалась к каким-либо неразрешимым вопросам, на грани жизни и смерти).

Значительную роль в формировании национальной русской элегии сыграла ее связь с фольклором: в частности, обращение к народной семейно-бытовой и любовной лирике, причитаниям и плачам. К народной песне нередко восходит и использование в литературных элегиях образов природы.

Подходы к осмыслению элегии в России наметились еще на заре XVIII столетия, когда отечественная традиция знала только торжест­венно-панегирические опыты в этом роде С. Полоцкого и поэтов его школы. Первое новое слово - трактовка жанра в трактате Ф. Прокоповича «De artre Poetica» (1705): « Элегия … есть некое печаль­ное поэтическое произведение..., ей всего больше подходит содержание, исполненное переживаний, гнева, любви, радости, скор­би...». Настаивая на «переживании» как основном содер­жании жанра, Ф. Прокопович во многом расширял границы элегии. Такая трактовка жанра делает принципиально возможным внести в его со­держание всю область человеческих переживаний от «гнева» до «радости» и «скорби».

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9