Другое такое же слово обнаруживается в словах [1, с.110] о важности представления случаев из практики терапевтов одной школы для представителей другой. Тут автор говорит о том, что «прозрачность» представленного может сделать для слушателей приемлемым и остальное, то есть никуда не девшиеся теоретические разногласия. Вот «прозрачность» и есть такое, нужное нам теперь слово. Данная ситуация интересна еще и тем, что слово это выбрано [там же] уже после того, что оно же использовано и участниками соответствующих дискуссий, и называется нам как способное передать нечто существенное, объясняющее успех обсуждений. Использованное тут слово, «прозрачность», отсылает к его буквальному значению, т. е. к свойству пропускать свет, пропускать наши взгляды и взгляды на нас с другой стороны. Метафора эта может казаться просто украшением речи. Однако вспомним тему о совмещении предмета и метода в итоге развития отношений и понимания, и о большем совмещении этого же в каждый последующий момент. Если это не случайное совпадение, то имеенно предчувствие большего, рождающееся от представления конкретных случаев — такого, что его хочется назвать прозрачным, таким, через которое «просвечивает» что-то еще — реализуется дальше в виде большего понимания между школами, и в виде понимания более глубоких вещей.

Фактически тут оказывается намеченным возможное место метафоры в обсуждаемых процессах. Это требует отдельного исследования, здесь же приведем только еще один пример. Автор [13, с.333-334], сноска, использует слово «автопоэтичность» (получившее, надо сказать, весьма широкое хождение в науке последних десятилетий) для характеристики процесса функционирования сознания терапевта-практика: «...предмет познания психотерапии находится не за границами психотерапевтического познания, а в нем — каждые терапевт должен пережить становление теории в себе, она должна вызреть в нем». Автопоэтичность — слово именно интересующего нас рода (другая кандидатура могла бы быть - «вызреть», но это менее ярко). Может ли это слово, его избыточность, поработать на прояснение фактически сказанного, а не только быть залогом лежащей впереди возможности большего? «Поэтичность», конечно, всегда про обогащение и развитие. Но поэзия видна пишущему и читающему с разных сторон. Оба способа приближения к ней развивают; и автор, и читатель становятся богаче и сложнее. Но дело в том, что поэтичность — это характеристика поэзии, как она дана читающему, а пишущий никогда не скажет о получившемся так. Таким образом, слово «автопоэтичность» задает совершенно особенную ситуацию — а значит, и призвано для этого. Призвано нам указать, что вникающий в нюансы теории практик оказывается в ситуации, в которой он, так сказать, и «читатель», и «поэт». Это чередование, это сближение позиций, их итоговая совмещенность, на что указывает сам термин «автопоэтичность», достаточно прослежены нами по нескольким другим поводам. Ту остается только добавить, что в момент, когда терапевт занимает одну из названных позиций — клиент занимает вторую. Мы говорили о принципиальной симметричности доверительного внимания и поддерживающего интереса у двух участников психотерапевтического процесса (и только начинающие психотерапевты думают, что самому больному из клиентов нечем их поддержать), и о том что речь клиента есть текст, и что внимание к этому тексту в попытке увидеть за ним личность клиента оборачивается для терапевта самопознанием. Тут вдохновение письма в действительности почерпнуто из чтения — и это похоже на то, как вы всю дорогу домой из Художественного музея тоже хотите что-нибудь нарисовать.

Тема о развитии социальных институтов, конкретно психотерапии и, отчасти, смежных наук, тоже уже была начата нами. Какое развитие она может получить теперь? Слова [13, с.340], напрямую касающиеся отношений между терапевтическими конфессиями, дадут нам кое что и для общественных институтов вообще — и к тому же они создают возможность еще один раз разглядеть присутствие будущего в настоящем. Эти слова - «...обнаружение необходимости для познания большого количества микромиров меняет при этом и характер понятия плюрализма. Плюрализм уже не подпитывается интересами … политики (никого не переделать) или толерантною великодушностью (мягкая терпимость для... малообеспеченных родственников)». Надо правда сказать, что тут почти все — глубина и метафора, но все же сосредоточимся на слове плюрализм. Мы лучше поймем, что вкладывается в него, если дополнительно рассмотрим, что же оказалось из него исключенным. Намерение «переделать» партнеров по взаимодействию, упомянутое в связи с политикой, еще решительнее отброшено в самой психотерапии: ее процедуры есть альтернатива желанию «переделать», и они получили свое развитие потому, что стремление «переделывать» к XX веку окончательно дискредитировало себя. Соответственно, еще меньше, чем в отношениях с родными, имеется оснований снисходительно относиться к клиенту (так сказать, как к «бедному родственнику» всех адаптированных к жизни в обществе людей). Дело даже не в том, что обратившийся за психотерапией человек требует и ждет признания его равенства и его самоценности, а в том, что обнаруживающаяся в итоге терапии его человеческая состоятельность, поскольку она не выглядит приобретаемой в ходе взаимодействия, действительно каким-то образом уже имелась с самого начала — не показывая, однако, себя так.

Как бы за словами о необходимости множества отдельных пониманий («микромиров») мы обнаруживаем тему, обсуждавшуюся ранее — тему связанности, сродственности, близости и сближения клиента и терапевта как дополняющую в отношении темы необходимости многих разных взглядов на происходящее в терапевтическом процессе. И, напрямую, эта множественность видений названа требующейся для продвижения в теоретическом понимании. Но это понимание нужно чтоб лучше проводить терапии — то есть уходить еще дальше от «переделывания» и от «терпимости». И складывающееся из таких перечисленных элементов движение обнаруживает теперь свой циклический характер.

Но тогда следует восстановить это же пропущенное звено и в понимании собственно политических процессов, и еще процессов в современной семье, как в ячейке общества. Расширение спектра мнений в отношении происходящего все большего сближения двух любых конкретных участников общего дискурса и само такое сближение в диаде во всех случаях работают друг на друга.

Не получит ли эта линия продолжения, если теперь вернуться к текстам? Возможность сделать еще один шаг, действительно, находится. В. Датлер и У. Фельт [с.68], сноска, показывают, что когда осуществляется сопоставительный анализ способов видеть одни и те же явления, имеющиеся у разных терапевтических школ, то есть «метаанализ», меташкольный подход — то возникают идеи в отношении тенденций развития. Однако по тону сказанного в тексте статьи похоже, что такое возникновение выглядит неожиданно. То есть не видно, откуда тут браться именно пониманию будущего: что, в самом деле, среди обнаруженного в очередной раз разнообразия (или даже нашедшегося только теперь сходства) пониманий наберет в дальнейшем вес, оказываясь все более существенной чертой еще неизвестного нам на сегодня целого? Теперь же мы можем предложить объяснение этому, и именно в опоре на проведенную только что параллель между пониманием происходящего в терапии и пониманием себя социальными институтами. Тут лучше начать с аналогии. При рассматривании начерченных на листе бумаги расходящихся лучей нам надо выявить точку, откуда все они исходят, для того чтоб связать для себя их взаиморасположение сейчас и быть способными как то охарактеризовать их дальнейшее движение как совместное. Именно так не известная нам пока, лишь разыскиваемая точка схождения метода и предмета, позиций терапевта и клиента, понимания и объяснения, исследования и лечения, теории и практики психотерапии, если только она может предчувствоваться и участниками других дискурсов, должна обеспечивать переход от рассматривания сегодняшних расхождений к пониманию завтрашних перспектив. И как раз таки — тут аналогия с лучами очень подходит — это не прогноз будущего схождения линий. Они будут расходиться и дальше — но, для нас, расходиться сообща. В продолжение этому можно сказать, что этот же происхождение возможно предположить и у повторяющейся во многих работах идеи возможности переноса принципов внутриконфессионального взаимодействия на диалог между школами. Примером тут могут быть слова [2, с.266] о «практике коммуникативной валидизации», сопоставления теории с соответствующей практикой с целью взаимопрояснения обеих, что имеет место уже сегодня. И, в продолжение, автор говорит о возможности переноса этой практики в область диалога между школами. Но ведь вовсе не является логически необходимым то, что названные процессы воспроизводимы на этом совсем другом уровне, или в совсем другом материале. И только имея чувство происходящего, которое в самом деле сравнимо с тем, как мы чувствуем прочерченные на бумаге линии, если знаем, что это расходящиеся из одного центра лучи - мы скажем что знаем, как пойдут дальше одни из них, если знаем, как идут другие. Но мы не обязательно заметим своего обращения к точке, откуда все исходит. Продолжим эту аналогию еще. Наши лучи прочерчены с ошибками, многие плохо видны или перечеркнуты еще другими — в действительности, совсем другими — линиями. Что позволит нам определиться в принадлежности каждого, решая вопрос о родственности или инаковости? Обращение к совокупности, или хотя бы к большинству других лучей. И это особенно так, если мы только предчувствуем наличие общей точки-источника, но не можем непосредственно видеть ее. Обратим теперь внимание на то, как легко и еще спонтанно разговор о происхождении положения дел в психотерапии (в разных ее составляющий, или сторонах) трансформируется в перечисление аспектов этого наличного положения дел [13, с.339-340]. Это даже оставляет ощущение подмены темы — но если иметь в виду наличие общей точки выхода наших «лучей», то именно перечисление того, что тоже отсюда, и есть способ неявным образом иметь дело, как было сказано, с происхождением «положения дел» — и потому так и не вернуться к этому напрямую.

И когда, в качестве еще одного объединяющего представителей разных школ стремления, называется «единство... общего интереса разлуки со старыми мифами» [17, с.150] – то миф ведь есть ложное объяснение единого истока, и разлука это есть шаг на пути к выяснению действительного происхождения того, что мы можем наблюдать.

Наконец, завершить эту тему можно, обратившись к цитате из работы [10, с.214]. Говоря о том, что в самой психотерапии супервизия, теория и практика имеют неодинаковое, но равное значение, автор совершает весьма показательный переход: в следующих словах он обращается к «...неодинаковости, но равноправности как характерной черте современного общества». Говорить так — это браться судить об еще более отдельных, об идущих заметно в стороне от того, с чего мы начинали, линиях на нашем большом листе. И только если достаточно уже вглядеться в лучше всего поддающийся соотнесению пучок, уже достаточно долго занимаясь внутритерапевтическими темами — может родиться, и родиться само, желание так высказаться и в отношении движения общества. Чувство единого истока, если оно существует, способно обеспечивать большее, чем способность просто соглашаться на имеющееся разнообразие или даже ценить его; можно было б ждать выражений заинтересованности в росте разнообразия. И такая интенция обнаруживается, к тому же именно в сориентированной на будущее Хартии о психотерапии. Соответствующие слова приводятся в [1, с.103]: «Автономия отдельных образовательных структур должна сохраняться в как можно более широком объеме». Тут, кажется, уже слышен такой интерес.

Чувство наличия общего истока и синхронизированности происходящего в разных областях познания способно служить опорой при вынесении оценки; это же — опора в выборе способа сказать, то есть оформить свою мысль. Автор [2, с.255] говорит о совершенно противоречащих всем устремлениям психотерапии установках сегодняшней психиатрии, состоящих в намерении, не интересуясь содержанием бреда больного и связью этого содержания с конкретной человеческой судьбой, смотреть только на факт наличия бреда и его типологические особенности. Это, вместе с учетом множества других, но тоже типологических особенностей, позволяет сформулировать диагноз, дать прогноз — и перейти к медикаментозному лечению. Ничто в перечисленном, кажется, не близко духу «Психотерапии — новой...», и логично ожидать, что сам ход мысли автора направится тут (тем или иным способом, конечно) в сторону негативной оценки или критики. Но все дело в том, что мысль направляется в таких случаях не формальной логикой, а совсем другим источником. И сказанным оказывается вот что: «с исторической точки зрения... значительное достижение медицины» в результате прекращения усилий «понимать» болезнь состоит в том, что «...она освободила от связанного с болезнью чувств вины» [там же]. Обычно это называется способностью оказаться выше споров, взглядом сверху и умением видеть перспективу. Ничего не добавляя к этим словам, мы можем теперь добавить кое что в отношении происхождения умений такого рода.

Общий принцип, видимо, таков — чем дальше отстоит предмет текущего внимания участника психотерапевтического познания от внутренних вопросов его собственной профессии, тем менее ему могут, в понимании смысла заинтересовавших его явлений, помочь опыт и логика самой соответствующей области, к проблемам которой он обратился. Или, если сказать иначе — выражение «опираться на контекст» именно в случае психотерапевтического мышления, обращающегося не к своим темам, должно означать — восстанавливать именно вокруг рассматриваемого материала контекст (в данном случае, паратерапевтического) — межличностного взаимодействия, видеть ситуацию как происходящее с одним человеком и как понимаемое присутствующим с ним рядом другим, так что вокруг темы как сказанного клиентом реконструируется вся личность «клиента», а вокруг мышления нашего исследователя обнаруживается, собственной персоной, весь он сам. И мысль клиента об ответственности за болезнь надо увидеть как неверное воплощение мысли об ответственности за свою жизнь вообще. Затем надо переадресовать эту способность и потребность отвечать за происходящее с собой к темам ответственности за свои действия на сессиях, за соблюдение контракта также, надо увидеть, что потребность отвечать может быть тут удовлетворена целиком, и не подменным, а сущностным образом. И, наконец, восстановить для себя связь такого понимания происходящего с клиентом и терапевтичности, в итоге, этого понимания. Вот после этого возможно вернуться к работе над страницами конкретной статьи, к размышлению о смысле конкретной тенденции в медицине. И фактически по аналогии скажется и напишется, что когда медицина занята иным, чем обсуждение причин болезни, то включенные в происходящее пациенты оказываются освобожденными от чувства вины, и это расчищает пространство, в котором могут проявить себя возможности тех средств, которыми оперирует медицина. То есть ее способ расчищать место, в котором могут произойти усложнение, обогащение и развитие.

Наконец, отдельную сторону в теме составляет обнаруживающиеся в текстах оценки происходящего в обществе, то есть процессов вне пределов института психотерапии. Такие оценки позволяют сказать, что психотерапевты видят институты общества, взаимодействие отдельных групп и события социальной жизни как подчиняющиеся тем же законам, как и внутритерапевтические процессы. Бухман, М. Шлегель и Й. Феттер [с.115] пишут, что «Деятели культуры всех областей высоко оценили то, что психотерапевтические направления, которые стоят за Хартией... создают и обеспечивают обществу «доступ до действительно важных аспектов психической жизни»», тут «что увидели», «посредством чего» увидели и «как оценили» — не существуют одно без другого. Только если соответствующие «аспекты психической жизни» для представителей других областей знания оказались различимы сквозь такое совместное действие «стоящих за Хартией» школ, что это действие, как метод апелляции к общественному вниманию, оказался отчасти еще и предметом, то есть сами школы попали в «фокус» внимания - «аспекты психической жизни» будет оценены как значимые, а не просто замечены в своем существовании теми, кто по роду своей деятельности занят обычно чем-то другим. И только если происхождение рождающейся оценки (да и способ, каким обычно не задерживавший внимания вопрос выступил, стал заметен) оказались каким-то образом ясными этим «деятелям культуры», в результате будет высоко оценена сама Хартия. И человек, с которым это произошло, застает себя в определенном отношении к этому, то есть оказывается участником диалога общества и объединившихся школ, и более того — участником этого диалога как углубляющегося.

Та же схема — не будем ее повторять — прослеживается в описаниях рождения и развития перспективы новых и более глубоких отношений между страховыми кассами и психотерапией, то есть улучшения отношений, наблюдаемого в итоге того, что «кассы» обнаруживают, что психотерапевтическое сообщество способно вести дискуссии о повышении качества своих услуг, а внутри этого и сквозь это — что сами психотерапевты заинтересованы в том, «чтобы качество было желаемым и поддерживалось, а не только контролировалось» [1, с.114]. Если это оказалось увиденным, то при возвращении от обнаруженного (и обнаруженного именно с помощью наглядной и осознанной активности терапевтов) «кассы» застают себя обладающими «новой философией менеджмента качества» внутри улучшающегося доверия к терапевтическим институциям. Да и когда «общество чувствует актуальную потребность в обозначении цели психотерапевтического лечения» [там же, с.128], то эту потребность следует удовлетворить, цель должна стать ясна; но надо понимать, что цель будет увидена, словно бы вдруг станет доступной взгляду, не потому, что ее особенно внятно озвучили — а в результате того, что общество лучше увидит совсем иные предметы — связь самого переживания актуальности с происходящим углублением диалога с терапевтическим сообществом.

Последняя из намеченных частей — отражение в высказываниях понимаемого «из» психотерапии развития психики человека. Но нас интересует не развитие, происходящее в терапии, а развитие вообще.

Главным образом в текстах представлен период начала жизни, общение младенца с матерью и обоими родителями. Младенец, говорит О. Фиршеншлягер [с.309], «появляется на свет с уже выраженными возможностями, вопрос, требующий исследования, состоит не в том, как возникают психические функции, а скорее в том, как они развиваются». Слова исчерпывающие; но имеющийся у нас теперь опыт рассмотрения не просто высказываний, но и смысловых перспектив, из которых высказывание сделано, позволяет проблематизировать мнение, звучащее столь определенно. Зададим вопрос: до сих пор терапевтическое мышление представало для нас как расширяющееся понимание настоящего в предвосхищении лучших, чем сейчас, отношений Я-Ты. Но высказывания о предыстории имеющегося сейчас, выведение его из прошлого, да еще как полнейшим образом детерминированного — ранее не оказывались предметом нашего внимания. И это потому, что привлекавшиеся высказывания не содержали подобного обращения назад. Действительно ли оно необходимо и в этом последнем случае, то есть так ли естественен вопрос о том, где были психические функции до первого взаимодействия родившегося на свет ребенка и другого человека — ведь до сих пор мы рассматривали любой предмет интереса в его существовании внутри такого взаимодействия? Обратимся к другим мыслям на ту же тему детского развития — в надежде, что достаточное расширение контекста создаст перспективу, в которой можно увидеть ответ.

Только что родившийся ребенок в описаниях предстает сразу не просто как способный ответить на обращение, но как равный партнер по взаимодействию, который в определенной форме предъявляет себя. «Уже в самый ранний период младенцы могут имитировать выразительное состояние других особ, что очевидно является врожденной способностью» [15, с.312] Завершающая часть высказывания — еще одна отсылка назад, в прошлое, но обратимся к его началу. Имитировать выразительное состояние — это больше, сложнее, чем его иметь, не говоря уже о том, что за ребенком тут признается инициатива. Поскольку, говорит этот автор, младенцы «в это время еще не могут иметь представление про собственный внешний облик», способность имитировать внешний вид должна быть принесена ими в мир. Чтоб понять, так ли это, восстановим вокруг сказанного контекст опыта терапевтических взаимодействий. Позиции терапевта и клиента в любой момент терапии равны, но имеют разный смысл. Терапевту принадлежит перспектива — он видит происходящее в контексте других случаев, теории, движения к итогу терапии. Клиенту принадлежит инициатива — проявляет он себя активно и многословно или же молчит, это есть его действие, и терапевт будет уже отвечать. Но мы знаем, что клиент проявляет себя по разному в кабинете разных терапевтов, к которым он пришел в первый раз, это самопроявление себя тогда есть ответ на то, что он видит в терапевте. Тогда мы можем ожидать увидеть нечто подобное и в ситуации первого контакта матери и ребенка после родов (приравнивая ее первой встрече в терапии). В этом случае нам следует восстановить из приведенных слов о ребенке действительную последовательность происходящего: если наш способ понимания оправдан, то «инициатором» в обычном понимании этого слова, то есть намеренно действующим ради результата, ради реакции партнера, ради ответа, только что родившемуся ребенку еще только предстоит стать.

При описании развития взаимодействия вместе с развитием ребенка последовательность опять кажется нарушенной. «Младенец активно стремится завоевать внимание особ из ...окружения... приглашать их ко взаимной игре, или давать понять о времени завершения контакта. Если мать реагирует чутко и понимающе, она тем самым, с одной стороны, содействует предсказуемости своих реакций, а с другой стороны...» позволяет ребенку чувствовать, что есть «активный обмен этими реакциями» [15, с.307]. Поскольку сказанное о матери описывает ребенка там, где мы его только что оставили, как понимаемого в том, как он проявляет себя, перейдем именно к этой второй части, где говорится о чутко реагирующей матери. В отношении происходящего в дальнейшем в качестве прямого и непосредственного следствия называется то, что есть заметное развитие исходной ситуации, и то, чему соответствуют уже большие возможности. Способность «предсказывать» это видеть вещи в хоть и не обязательно широкой, но все же — во временной перспективе, а «активный обмен» есть даже больше чем обещание продолжения того же самого, это обещание большего «обмена».

Полная последовательность происходящего может быть реконструирована так. Когда мать замечает состояние ребенка и нечто предпринимает в связи с этим, то этот действие не составляет «обмена» до тех пор, пока из повторов не возникнет переживание уверенности в отношении ближайшего будущего момента — именно не конкретизируемое как «прогноз», и без потребности в конкретизации. Назвав эту ситуацию ожидания будущего «предвосхищением реакции», мы совершим существенную подмену: ожидание тут есть именно переживание и не оформляется в образ. Из перспективы такого чувствуемого в качестве «обещанного» будущего для ребенка конституируется другое, более богатое настоящее; именно его можно назвать «миром обменов реакциями». А отсюда будущее предстает еще иначе — как содержащее в себе «большее», как предчувствие этого большего, как обещанность его. И тут сказать, например, что «ребенок ожидает, что обменов реакциями будет становиться все больше» неверно не потому, что мы говорим о столь раннем возрасте, когда самоописания невозможны, а потому, что объективирование, структурирование и просто конкретизация есть способ действия в отношении мира вокруг, действования по отношению к «сейчас», и это сопровождается совсем другой представленностью следующего момента, которая дана в чувстве и как чувство.
Это переживание трансформируется; сначала оно просто заметно, как «что-то будет», потом это уже «будет хорошее», затем «будет лучшее». В целом же это можно определить как надежду — но никакой конкретизации (до «надежды на то-то и то-то») нет места в этом ряду.

Правда, взрослый клиент психотерапевта, если представить соответствующий вопрос, способен ответить что-то про увеличение числа таких «обменов реакциями», конкретизировать возникающее чувство перспективы в качестве «перспективы роста взаимопонимания». Но существенно, что его собственная мысль никогда не двинется в эту сторону сама, и то, что выглядит как осторожность, нежелание разочаровываться после предсказаний наперед, есть ощущение неуместности самой идеи прогноза.

Итак, в кабинете терапевта первое его действие не выглядит для клиента ответом и желанием отвечать (хотя, как было сказано, это есть ответ). Но как только для клиента появляется какое-то ощущение перспективы отношений — так ситуация «сейчас» начинает выглядеть для клиента как «взаимодействие», а это обещает уже не такую же, а более близкую дистанцию в дальнейшем. И последствия такого развития событий будет выглядеть так, что клиент «оживился» и впервые обнаружил способность к инициативе, пусть только в виде готовности нечто говорить о себе. Младенец на соответствующем этому этапе, который О. Фиршеншлягер [с.310] описывает так - «в фазе «субъективной самости» (7-9 месяцев) переживается аффективная привязанность с символичным (превербальным) уровнем. Оба партнера интеракции направлены на что-то общее, например ребенок может на что-то указывать и понимает, что мать тоже направлена на тот же самый объект» - выбирает действовать, но не выбирает, как именно действовать.

Мы скажем теперь, что начать «приглашать ко взаимной игре» и прочее возможно только еще позже, как для клиента в кабинете терапевта готовность говорить еще только должна стать активным выбором действия — и переход этот должен, как переход к разворачиванию более богатого настоящего, быть опосредован новым чувством будущего как немного даже знакомого, как такой большей близости и доверительности отношений, которая отчасти уже и есть. То есть вместо конкретизации «чувства» будущего до противопоставляемых «настоящем» ожиданий, как того, чего нет сейчас, но чего хочешь, мы обнаруживаем процесс узнавания желаемого в том, что есть. Будущее распознается в настоящем, как то, что уже есть сейчас. И то в настоящем, которое узнано как желаемое, до этого не было дано в жизненном мире субъекта, и мы говорим тут о том, как расширяется этот жизненный мир. То «большее», которое замечаешь в собственном жизненном мире, именно обнаруживающее себя сейчас новое, окрашено в эмоциональные тона будущего — и замечается по этой причине.

Учитывая сказанное об «взрослой» терапевтической ситуации, для младенца, тогда, соответственный переход к инициативе в предложении игры или в завершении контакта должен быть предварен сначала активным обменом реакциями, а за этим еще желанием большего обмена, но именно как желанием более активного обмена сейчас. То есть активность, коммуникабельность и социальность в «сейчас» тут, как и в терапии, есть следствия втягивание в такое движение в лучшее будущее, которое (то есть будущее) начинаешь замечать вокруг себя. Поэтому мы должны разделить, в едином высказывании о том, что ранний «диалог» между матерью и ребенком составлен «взаимной согласованностью движений, мимики, голоса, выражения глаз, а также пауз в контактах» [15, с.311] то, что есть начало, и то, что есть следующий за этим этап, к тому же следующий не подряд. Если описанные действия есть несомненная часть «стартовой» ситуации, то диалог есть часть уже получившего развитие, расширившегося жизненного мира, в центре которого обнаруживает, «застает» себя ребенок, а «диалогом» в кавычках самый ранний контакт хочется назвать из несравненно большего, «взрослого» мира, родившегося из опыта собственно терапевтических взаимодействий.

Теперь мы укрепились достаточно, чтоб включить в круг обсуждаемого тему возможности деструктивных интеракций. В словах «если прочитанные родителями значения слишком сильно отклоняются от значений ребенка, возникают нарушения взаимной регуляции. Таким образом, пропозиции родителей могут быть такими, что способствуют развитию, или же тормозят его» [15, с.310] вторая часть сказанного не может просто прямо следовать из первой. Тут нужно еще сказать о том, как выглядят эти нарушения и внутри какого (из какой перспективы будущего рождающегося) мира они конституируются. Мы говорили что человек, понимаемый партнером по взаимодействию, удовлетворен неопределенным чувством «хорошего будущего», не нуждается в прояснении его, а сосредотачивается на прояснении настоящего, мира вокруг. Как на месте этого оказывается все более тщательное (и все более узкое) планирование будущего, составляющее пару именно с таким видением настоящего, которое собственно мешает развитию? В случае совсем маленького ребенка «планирование» выглядит как желание вызвать намеченную реакцию, а «настоящее» это бедный мир буквальных подражаний, но общий принцип не меняется никак.

Очень видно, что последовательности похожи. Или внутри конструктивных отношений будущее переживается как все более привлекательное будущее (оставаясь, в целом, неконкретизируемым, и даже не конкретизируемым намеренно — в этом случае не загадывать именно приятно) в расширяющемся, открывающем для субъекта все новые возможности мире. Или будущее все более тщательно представляют и планируют, и оно оказывается (никогда, разумеется, не сбываясь точно) будущим бедного возможностями, недружественного к субъекту, ригидного, а затем и сужающегося мира. Это вновь возвращает нас к теме единого «механизма», работа которого в одном случае приводит к улучшению, в другом — к ухудшению ситуации (в общем виде — к душевному благополучию или к болезни). Только если нам, в нашем анализе, разделить, скажем так, «место» для будущего, которое всегда почему-либо есть в представлениях человека и которое должно быть заполнено, и разные способы ему быть заполненным, - мы объясним параллельность развития событий в «хорошем» и в «плохом» варианте. Назовем это, пока, «потребностью в будущем». Если внутри развивающихся межличностных отношений эта потребность оказывается удовлетворена тем предчувствием большего доверия и большей глубины отношений, о которой все время шла речь, то вне таких отношений субъект чем то должен заполнить место, переживаемое как пустота — это делается в порядке планирования. Планируемому, задаваемому будущему соответствует мир контроля, а будущему, постоянно воображаемому в деталях — мир, который уже не удается контролировать. И с этих слов о том, что ситуация вышла из под контроля, пришедший на первую встречу с терапевтом субъект начинает свой рассказ.

Для младенца ситуация, если она развивается по этой же схеме, должна переживаться острее. Мир не обещающих большего отношений можно, хотя бы в пределе, описать как не сужающийся, а попросту рушащийся мир. Действовать в нем возможно только хаотично (то есть еще более непонятным для окружающих образом) и в котором нет возможности понимать взрослого. Тут остается только подражать, то есть происходит переход от инициативности — к следованию за родителем. И подражать прежде всего — в смысле соответствия ожиданиям, в смысле изображения состояний, которые взрослый якобы видит у него. (В отношении непонимаемого ребенка [15, с.310] сказано, что он «знает», понимаем он или нет). В аналогичной «взрослой» ситуации клиент тут старается «поддержать» терапевта и «помочь» ему делать его работу. Это не имеет ничего общего с действительно развивающей поддержкой, потому что не рождается из перспективы большей доверительности отношений, чем имеющаяся сейчас доверительность. Если сказанное верно, то для ребенка роль представленного будущего играет картина желаемого совпадения в реакциях, в том числе в способности реагировать вдвоем на одну вещь одинаковым образом, а мы говорили, что «хорошая» ситуация состоит в совпадении в итоге высвобождения различий, когда две чувствующие друг друга индивидуальности — то есть уникальные человеческие личности, уверены в правильности своего видения вещи, реагирования на нее именно на том основании, что они с несомненностью видят, что этот человек напротив как такая же свободная индивидуальность свободно пришел к точно такому же видению и реагированию. Именно эта последовательность, в которой сходство реакций на внешний предмет есть незапланированный итог, следствие опыта сближения и поддержки, оказывается нарушенной при попытке ребенка соответствовать ожиданиям взрослого.

Теперь следует вернуться ко второй, оставленной части высказывания (про «пропозиции родителей»). Что должно происходить с родителями, чтоб в ответ с ребенком происходило то, что мы обрисовали? Способность видеть вещи как они есть зависит от включенности в удовлетворяющие доверительные отношения, которые воспринимаются как становящиеся еще более доверительными. Если родитель неверно видит происходящее с ребенком (тут это «происходящее» — своего рода «вещь»), неправильно читает чувства, приписывает несуществующие состояния, то он не находится в обозначенной перспективе, не смотрит из нее. И он в худшем положении чем терапевт: тот может надеяться начать заново со следующим клиентом, для родителя же будущее — как сначала будущее лучших переживаний, а потом и будущее вообще, исчезает из виду. И он очевидно начнет строить будущее, каким он представит его, и его действия в настоящем будут направлены на это. Он будет стараться сделать ребенка каким-то. И вот этим стараниям уже начнет соответствовать ребенок.

Мы, таким образом, восстановили возможное пропущенное звено в приведенных словах. То, что «тормозит» развитие, видимо есть не «пропозиции» родителей, а их усилия сделать ребенка каким-то. То есть, фактически, то, что имеет смысл инструкций и команд. Соответственно, чувство бесцельности, которое фигурирует в словах «когда младенец вопреки разнообразным попыткам изменить стиль интеракции своих родителей не достигает желанного успеха, вместе с синхронным перенятием родительского стиля возникает чувство бессилия и бесцельности» [15, с.311] есть чувство отсутствия будущего как эмоционально желаемого, а бессилие возникает потому, что противоположная ему активность есть активное расширения мира «сейчас», что возможно, если лучшее будущее тебя просто ждет.

Вернемся теперь к вопросу о том, что делает возможным утверждение о «врожденности» способности к подражанию. Этот концептуальный фрагмент в массиве непосредственного опыта взаимодействий отражает наличие потребности, о которой говорится в [10, с.206]: «...педагогике нужна концепция ребенка (воспитанника) так же как медицине — концепция болезни для того чтобы определить границы систем и допустимые коммуникации». На примере психотерапии мы видели, что представления о «границе системы допустимых коммуникаций» существуют, необходимы, но представления о границах рождаются заодно с представлениями о коммуникациях, вместе, из деятельности по наращиванию взаимопонимания и доверия, обратным движением от переживания близости лучшего будущего. Потому мы не нашли в психотерапии концепций болезни (а будь в сборнике материалы именно по детской психотерапии — не нашли б там концепции ребенка) — представления об этом всегда есть, но есть часть контекста терапии сейчас и не могут быть оттуда извлечены без создания артефактов. Намерение это будущее обеспечить воспитанием, спланировать как результат педагогических воздействий, рождается из чувства, что будущего нет, и мы можем теперь добавить к сказанному, что стремящийся воплотить образ будущего человек старается больше узнать о прошлом, а опирающийся на переживание будущего человек заинтересован больше знать о настоящем. Так что сам вопрос о том, не определяется ли то, с чем мы имеем дело, каким-то «до», чем-то до начала взаимодействия, как, скажем, тема врожденности психических функций, оказывается в логике настоящего рассмотрения чем-то не необходимым.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6