Зная теперь, что искать, мы обнаружим в текстах места, которые возможно рассматривать как конкретизации наметившегося понимания, или хотя бы как дополнительные, пусть и косвенные подтверждения предложенного хода мысли. Философия, говорится в [3, с.383], «...как движение мысли всегда ставит исходно то, что она хочет объяснить». Помня, что это сказано исследователем психотерапии, мы должны видеть в этом взгляд на философию из терапевтической практики, то есть взгляд, выделяющий без сомнения то, что ему близко. И мы отсюда узнаём, что же близко психотерапии — какое развитие получает при встрече с философией этот предмет. Развитие это таково: в своем теоретическом интересе и в своих действиях на практике терапия начинает видеть себя как некоторую процедуру предзадавания итога. И следует учитывать, что — почему-либо — тут нет заранее положенного предела. Этот же, подразумевающий психотерапию автор продолжает так - «Наука ограничена, а философия циркулярна». Обнаруживаются и слова, способные послужить уточнением сказанного. Зачем нужно это движение, ведь того, что само по себе оно не встречает в своем свободном развитии преград - недостаточно. Цель и желаемый итог - «...Чувственная целостность субъекта духовной культуры, определенная как смысловое отношение в особой деятельности интерпретации и создания текста», говорит со ссылкой на В. Дильтея автор, работа которого («Историческая писхология») представляет предшествующую данной попытку соответствующего синтеза - В. Шкуратов [18, с.78]. Сам Дильтей считал смысловое отношение задаваемым извне, из предельно широко понятой им жизни. Но слова эти, совершенно согласующиеся с опытом психотерапевтической работы, не могут не читаться теперь как слова о возникновении (или же восстановлении) смыслового отношения в ходе сессий и по поводу звучащего там. То есть тексты — это прежде всего произносимое (а отчасти, и совершаемое) между двумя участниками процесса. И только от этого и после этого — это что-либо, записанное на бумаге. Сами авторы сборника «Психотерапия - ...» говорят тут так: «в профессиональной литературе, что выходит за рамки отдельных школ, описывается прежде всего герменевтическое познание, то есть терапевта понимают главным образом как слушателя и интерпретатора определенного текста» - Е. Вагнер [с.256-257].

Если думать так, то сказанное на сессиях приобретает смысл вовсе не информации, сообщающей о положении дел, а повода для интерпретации, откуда рождается «смысловое отношение» и необходимая для него чувственная целостность до того нецелого субъекта. Тут, очевидно, нужно говорить свободно, и необходим еще некоторый объем сказанного: трудно интерпретировать отдельные слова, еще трудней понимать, сами по себе, звуки. Но ведь претендующие на адекватность практике терапевтические теории, созданные к тому же практиками, должны в некотором главном отношении быть на практику похожи. В том смысле, что вникающий в теоретические положения человек тоже ведь должен осознать себя как субъект — в данном случае, некоторой психотерапевтической — культуры. И выходит, что сказанного и тут должно быть много. Обратимся теперь к текстам; «польза теорий для практики», замечает Г. Шипек [16, с.234], «берется не из их идентичности, а из их многократных несовпадений». Качество интерпретации напрямую зависит от простора для циркулярного движения, от наличия многих звучащих голосов. И обнаруживается, что «супервизия, казуистический семинар, интервизия... утвердились как методы обеспечения качества» [10, с.210]. Тут нет завершения, зато есть результат, рождающийся всегда по ходу.

Соответственно, и в настоящем исследовании автору потребуется «повторяющаяся, циркулярная смена видения научной деятельности» - которой в данном случае выступает осмысление самого феномена психотерапии, как оно представлено в рассматриваемых работах. Т. е. самоосмысление стоит выстраивать ради возможности не столько понять нечто новое об этом предмете, сколько оказаться понимающим, и даже «заброшенным» в такое понимание. Конечно, сама деятельность интерпретации имеет этапы, циклы; выше уже был случай подвести некоторые самые общие итоги затеянного кругового движения. Можно надеяться, что из этого способно родиться целостное видение. Вольфрам [5] говорит в этом случае о стадии рефлексивного синтеза, на котором должно найтись место «тематически-специфической теории». В самих этих словах о истолковании сырых исследовательских данных подразумевается, что привлеченной будет некоторая теория личности. Для нас сейчас, то есть в выстраиваемой параллели, место и роль этих «сырых данных» занимают мысли участников книжки «Психотерапия...». Но тут происходящее делает неожиданный поворот: роль теории, место для которой ясно называет Вольфрам, играют эти же мысли — пусть не те же в точности слова, но другие слова тех же людей, или других, но по праву выглядящих для нас скорее как единомышленники, чем как принципиальные теоретические противники. Особые, как минимум, диспозиционные отношения предмета и метода в осуществляемом исследовании — вот к чему привело нас циркулярное движение мысли. И эта диспозиционность не умозрима: в самом ходе рассуждения на предшествующих страницах она сейчас — когда мы знаем, что искать — очень хорошо видна. В действительности теперь, обратившись уже из этой точки к полному тексту Вольфрам, видно, что предлагаемый там метод исследования направлен на предметы, особым - и, собственно, определяющим — свойством которых предлагается считать способность к самопроявлению для исследователя и интерпретатора. Это самопроявление, или предоставление ему места, есть метод. Но, в качестве неотъемлемого и определяющего свойства вещей, которые интересуют исследователя в работе, это самопроявление, которое мы только что назвали методом, есть сторона предмета. А, в итоге, и сам предмет.

Мы обнаруживаем тут совершенно особенную ситуацию отношения между «что» (исследуемым материалом) и «как» - круговым движением понимания. Именно в отношении психотерапевтических тем, значит, нет оснований ждать устойчивости в паре «предмет» и «метод». Но речь и не о уточнении формулировок таких пар. Предмет и метод в круговом движении по поводу психотерапевтических тем, в анализе соответствующих данных, в опоре на опыт собственно терапевтической практики и в стремлении выявить сущность феномена «психотерапия» обнаруживают тенденцию сближения. Сможем ли мы в конце осуществляемого в этом тексте истолкования увидеть, что в этом случае есть итог такого, выглядящего как центростремительное, движения, и что заявит себя как находящееся в центре?

Однако, в увлечении такой перспективой, мы не должны потерять еще вот что: из вопроса «как» рождается «движение в направлении метода», но метод этот затем мы должны найти «в непосредственном описании наших действий и переживаний» [5, с.359], и только если это будет «описание, настолько близкое к переживанию, насколько это возможно». Мы действуем, описываем действование и следим за тем что фактически получается; но если тут не окажется достаточного места переживанию, то именно этим, надо думать, мы и будем тогда отброшены в пространство того бесконечного движения, в котором можно понимать любые предметы, но это никак не проясняет для нас понимание как саму суть происходящего, о чем в «Истине и Методе» говорит Х.-Г. Гадамер [6]. А отказаться от возможности встречи линии предмета и линии метода было б теперь слишком жаль. Собственно, к словам, что «научным может быть названо такое знание, которое связано с саморефлексией» не нужно даже прибавлять уточнение в отношении самоотчета именно о переживаемом, раз это сказано из перспективы психотерапевтической работы (А. Приц, Г. Тойфельгарт [11, с.15]). Но мы наблюдали уже несколько раз на предыдущих страницах особенность осуществляемого движения — предмет среди предметов, тема среди тем, будучи лишь допущены в круг, просто введены в обсуждение, вдруг обнаруживают свою способность организовать другие (и, как казалось ранее — даже более «заслуженные») темы вокруг себя, расставить их по действительным (то есть, переживаемый уже теперь как бывший уже до всего) местам, показать их настоящий (то есть, бывший уже до всего) смысл. Мы надеемся нащупать путь к тому, что на первых страницах этой работы было названо эйдосом «Психотерапия». Такое нащупывание есть попытка из движения в кругу онтических феноменов извлечь указание на онтологическую сущность. То, что сейчас, в текущей момент исследования, способно «обернуть» вокруг себя все происходящее, и есть такой, необходимый нам в пути, «дорожный указатель». И мы узнаем соответствующую мысль, идею, перспективу по переживанию: она фактически окажется захватывающей и нас, вместе с захватом других мыслей, выписок и тем.

Авторы сборника (например, Г. Шипек [16, с.228] дают нам ясное описание некоторого особенного момента всего терапевтического процесса, объясняющего, почему вообще важно не терять «другие стороны» и отличающиеся подходы, а стремиться как раз таки удержать их в общем дискурсе: «В психотерапии у человека может появиться впечатление, что его понимают всесторонне, т. е. принципиально не происходит выключения ни одного аспекта» его существования — включая сюда и его отношения, и его работу, и его прошлое, что несомненно есть «душевная жизнь вообще». Любая психотерапевтическая теория структурирует процедуру такого расширения круга обсуждаемого. Задача тут - следить за разворачивающимися по ходу переживаниями, и следовать фактически обеспечиваемой ими (а не только лишь обозначаемой как возможность) смене перспектив. Но, как можем добавить мы уже на основании опыта предшествующих страниц, из попытки удержать более широкую перспективу рождается новое и несколько более глубокое видение. И это более глубокое видение можно распознать по тому, что оно будет более переживанием. Но теперь возможно задать вопрос: мысль по определению статична, самотождественна, в пределе завершенно-истинна, переживание же исходно выглядит для нас как движение, так что устойчивые переживания остается понимать как некоторое постоянно длящееся восстанавливание одного и того же, тоже движение, хоть и по кругу. Что же во внимании к мысли сторонников иных, чем наши, взглядов более продуктивно — рассмотрение статичного положения вещей в соответствующей теории «сейчас» или рассмотрение ее в динамике? Ведь именно динамика подобного рассмотрения отвечает динамике переживаний? Ответ, рождающийся из предшествующего, очевиден: чем мы более активно принимает динамику противоположных нашим утверждений, тем более дифференцированно видим собственную позицию, тем больше новых аспектов можем выделить в ней. Тут даже не нужно добавлять — «тем глубже мы ее теперь переживаем»; а потому «важными являются сами эти несоотвестствия» [16, с.236] между конкурирующими теориями, подходами, просто точками зрения.

Надо согласиться, что речь идет об усложнении и так уже требующих тщательности и терпения процедур — но мы видим обнадеживающую особенность этого происходящего прямо с нами сейчас усложнения. То, что наперед могло быть воображенным как механическое присоединение «через запятую», оказывается стороной того же самого, возникающим объемным видением предмета, и само такое увеличение объемности видения есть тут не выбираемый нами, а показывающий нам себя, просто в происходящем, метод. Мы вслед за Слунецко [13, с.337] говорили о предельно смелой претензии психотерапии дать другим наукам пример понимания как такового, что мы связываем сейчас с ведущим ко все большему переживанию происходящего циркулярным движением в диалоге и по поводу понимаемых как текст самопроявлений живых реальных людей, наблюдаем мы их воотчию или вычитываем происходившее с ними из текста, и в таком взаимопрояснении предмета рассмотрения и его метода, которое в перспективе обещает нам схождение к чему-то одному. И в этом смысле такое циркулярное движение мы не назовем больше «бесконечным». Ставка оказывается, как видно теперь, предельно высока. Тот ли это случай, о котором говорит Кун (приводится по [18]), что «наступает научная революция, в которой победит тот, кто даст парадигму, вмещающую в себя и спорные случаи, и позволит ученым возобновить новую игру»?

б) Тема собственно психотерапии.

Обсуждение — а правильнее теперь говорить «восстановление» темы об эйдосе «Психотерапия» естественно начать со внимания к тому, как же в текстах «Психотерапии — новой...» представлено понимание теории и практики. Помня о намерении постепенно сводить предмет с методом, в качестве методической подсказки возьмем сказанное Вольфрам, то есть предмет нашего интереса: начиная движения прояснения, говорит она, нужно сформулировать свои априорные установки и ожидания. Итак, легко ожидать, что высказывания в отношении собственно психотерапии должны естественным образом разделятся на сказанное в отношении теории (включая и многообразие методов), в отношении практики — собственно того, что делает психотерапевт. Далее, кажется совершенно естественным ожидать, что отдельный блок составит тема связи теории и практики, ведь все уже обсуждавшееся выше представило нам эту связь как особенную, в отличие от «позитивных» наук. Исходная и завершающие точки терапевтического процесса, в виде представлений о «болезни» и о «здоровье», а в целом — о человеческой личности, также ведь не могут быть не описаны в разных текствах множество раз и представлены достаточно полно. Можно находить такое деление даже банальным; мы таким образом имеем четыре группы суждений.

Теоретические взгляды психотерапевтов, законченные учения, их фундирующий для существования самой психотерапевтической школы характер, действительно, поминаются множество раз. Тут речь разумеется идет о научном статусе всего дела: на это возможно претендовать, только если «...психотерапевтические феномены наиболее четко могут быть разъяснены в рамках психотерапевтических теорий» [4, с.45]. Но это идеальное требование. Оно не то что не выполняется — но несомненным образом меняется по пути. Это связано с особым статусом феноменов. Обычное противопоставление медицины и психотерапии не является обязательным, говорит Е. Вагнер [2, с.259] — больше оснований для разграничения на «...науки, которые ищут причины, и такие, которые ищут мотивы». Особенный статус таких феноменов — мотивов — в этом же месте раскрывается так: «...социальные и психологические переменные не имеют значения вне контекста». Тут, однако, еще сохраняется возможность думать, что путем прояснения объективно существующего контекста мотивы могут быть превращены в род причин человеческого поведения. Но за этим проступает более значительное различение. Причина-следствие есть связь объективного мира, связь вещи с вещью, и знание этого позволяет нам связывать вещи лучше, но сами мы заведомо в стороне. Мотив — тип связей в мире людей, и знание мотивов делает людей ближе. «Становиться ближе» - это полная противоположность тому, чтоб все время оставаться в стороне. Это было б так даже без учета специфики способа познания — и это тем более так потому, что единственная в своем роде психотерапевтическая методология осуществляется в форме круга, не вполне похожего на традиционный герменевтический круг: «...тогда как в интерпретации текста герменевтический круг осуществляется в уподоблении интеракции, между терапевтом и клиентом существует реальная интеракция» - Е. Вагнер [257].

Эмпатическое переживание предстает пока лишь как средство и инструмент. Но если говорить о сближающем понимании мотивов друг друга, то всякому известно, что сближает старание понять как готовность сопереживать, а не результат в виде знания. И если б нам пришлось выбирать между готовым знанием о мотивах, получаемым со стороны, и опытом сопереживания, так и не отлившимся в итоге в формулы «знаемого» о человеке, то сближающим мы назовем только второе. Существенно, что это же теперь может быть прослежено уже не во взаимодействии людей, но во взаимодействии теоретических направлений. Создаваемые ими теоретические модели, говорится в [2, с.271], «обеспечивают способность к коммуникации», что включает и открытость для критики самих этих моделей. Знание, таким образом, не есть самоцель, и не есть даже итог коммуникации. Знания лишь повод ее начать, а итог у нее совершенно иной. Это же верно и для диалога внутри школы — тут обнаруживается, что все теоретические конструкции равно «пригодны для того, чтобы дать внутренним потребностям» субъекта «осмысленную связь» (Т. Слунецко [13, с.346]).

В опоре на две последние мысли разных авторов мы сможем теперь рассмотреть происходящее между школами в одном интересном пункте. Предлагается не останавливаться на констатации взаимоисключающего характера учений, а искать возможность продвижения на микроуровне отдельных положений и формулировок. Со ссылкой на конструктивный реализм предлагается использовать прием «очуждения», то есть окружения чуждым - что «... требует ставить высказывания или составные части, которые составляют отдельную теорию, в контекст положений другой теории» [там же, с.338]. Мы говорили выше о сходстве диалога между школами с диалогом между людьми, и о том что настоящим итогом этого последнего будет основанное на эмпатии сближение. Что напоминает нам теперь приведенное положение? Тут сомнений нет — в диалоге между людьми этому бы соответствовала попытка «примерить» на себя отдельные чувства других людей и их положение в конкретных обстоятельствах. И это правда сближает — как минимум, людей. Если теперь собрать воедино все приведенные отражения определяющего статуса человеческого сближения для способности понимать и видеть общее, то не странно, что роль собственно теоретических оснований для успеха во взаимодействии направлений сводится совсем уже к немногому. Нужен диалог и желание понимать, и действительное содержание происходящего рождается тут — а «модели и теории... не претендуют на остаточную истинность, а только являются конкретными инструкциями, как структурировать соответствующим образом терапевтические феномены» (Е. Вагнер [с.269]).

Наше внимание к представленному в текстах пониманию теорий, как оказалось, значительно отклонилось от исходного направления, так что в поле зрения попало совсем другое. Произойдет ли подобное смещение и в случае внимания к практике? Что окажется в фокусе теперь?

Небольшая доля суждений на эту тему посвящены попытке рассматривать практику как приложение теории. Такое место в практике, конкретно, ищется очуждению [13, с.348]. Но характерно, что данный автор затрудняется указать, где именно в текущей работе психотерапевтов этому есть место, и вынужден ограничиться указанием на то, что в гуманистической психотерапии происходит «встреча», а «...каждая встреча требует кого-то, кто есть напротив... кого-то другого». Зато мы не затруднимся теперь — именно в гуманистической терапии столь важным элементом происходящего является эмпатия как готовность, как выразился однажды К. Роджерс, влезть в ботинки другого.

Есть и прямо обратное движение, составленное намерением привязать уже теорию к практике, проверить ее так. В работе [7, с.154-155] приводится такой строгий вопрос: «...какая терапия, кем проведенная является наиболее эффективной для этой конкретной особы с этими специфическими проблемами и при этой особой констелляции обстоятельств?» Но мало сказать, что соответствующего ответа не представлено до сих пор — а и сам вопрос обращает на себя внимание необыкновенной концентрацией неразрешимого. Мы по отдельности не можем окончательно и исчерпывающе описать ни «проблемы» ни «обстоятельства»; «особа» будет увидена по разному терапевтами разных направлений, и Роджерс где-то говорит, что благополучный с его точки зрения человек выглядит для представителей психоанализа как психопатическая личность. «Эффективность», соответственно, не меньший повод для расхождений, (так что «феномен одинаковой действенности разных терапий» [там же, с.155] выглядит скорее как результат примирения независимых исследователей). Задача выглядела бы неразрешимой — но в контексте нашего рассмотрения у сказанного проступает совсем иной смысл. Мы говорили о необходимости сведения вместе голосов, о том, что эти голоса всегда есть, и что искомые новые возможности рождаются при достаточно широком охвате всего, что может быть услышано. Именно это и будет сделано, если мы присоединим к обсуждению - «какая терапия», еще и разговор «кем проведенная», и прочее. И если мы видели до сих пор, что именно из участия в подобном полилоге рождается и понимание, и способность действовать на его основе — то этот путь не покажется очень уж окольным.

Значительно больше голосов, говорящих о том, что практики вообще делают нечто иное, чем предписано теорией. Дело не в выборе между системами — когда говорится, что «психотерапия... меньше интересуется диагнозом и прогнозом, чем нарушением душевного процесса» [14, с.281] – то противопоставляются не подходы или концепции. Принципиальное отличие между прогнозом и диагнозом, с одной стороны, и душевным процессом, с другой, в том, что первые есть предмет знания, и в них совершенно нельзя участвовать — а второе хоть и допускает знать о себе, но это знание всегда будет стороной взаимодействия, как тоже процесса. Тут кое что способно прибавить приравнивание терапевтической деятельности тому, чем в обществе заняты эксперты; наблюдатели дают, говорится в [10, с.190], гораздо более сложное научное описание процесса деятельности экспертов, чем сами эксперты. Очевидно, делается тут вывод, что «...различие между знаниями, которые можно вербализовать, и фактическим преодолением проблем возникает из-за чего-то большего, чем невозможность вербализовать процессы». Стоит попробовать увидеть, что же это. Для этого попробуем восстановить ситуацию в объеме, то есть привлечь другие суждения на тему. Что мы увидим тогда? «Практическое знание... - иного типа, чем вербальное,... и человек не может одновременно «охватить» обе эти области знаний»; тут, как мы видим, тот же автор уже смещает акценты, и дело начинает выглядеть просто как вопрос объема внимания. В работе [13, с.349] акценты смещаются еще: «смена контекста происходит в психотерапевтическом процессе настолько часто», что не должно быть удивительным неполнота даваемых описаний происходящего — так что такую смену предложено даже считать «общим терапевтическим фактором». Наконец, известны примеры, когда прежде не вызывавшие сомнений концепты были позже опровергнуты исследователями, но «многие клиницисты и сейчас работают с этими концептами» [10, с.201].

Что все это может нам подсказать? Одновременное существование и случаев, когда терапевты не пользуются авторитетно предписанными конструктами, и когда они пользуются таковыми же, но как раз утратившими убедительность, не может означать ничего иного, кроме как уже обсуждавшейся особой роли психотерапевтической теории. Она не задает собой происходящее, не порождает его, а дает ему место произойти. Но мы тут получаем возможность сделать следующий шаг. Очевидно, что необходимое — и действительно терапевтичное — произойдет, если терапевту подходит его теория, а вовсе не потому, что она более верна, чем все иные. Если же мы говорим о практиках, то есть об отработке действий на основе достижения или не достижения успеха в терапевтических случаях, то факт, что конкретный практик остановился на определенных теоретических концептах и не намерен с ними расставаться, не значит даже того, что ему, по его личностному устройству, близко соответствующее понимание вещей. Скорее, ему подходит то, какое пространство использование именно этих объяснительных схем оставляет собственно случающемуся. И речь совсем не о плацебо: теория делает совершенную работу, но эта работа в итоге сводится к тому, чтобы занять сознание — и освободить дорогу чему-то, что идет мимо него. Занять же сознание сложно, и потому теории столь сложны... В это предположение вместимы и другие приведенные выше слова: может быть, нужна именно невозможность охватить своим вниманием все, и внимание следует занять, а происходящая «смена» контекста требует совсем иного участия и ответа, чем называние в терминах теории — а не только не исключает его.

Возможно сказать, что и темы практики при их рассмотрении смещаются, в итоге, к обнаружению именно той роли конкретных намеренных и осознаваемых действий психотерапевта, какую мы уже обсуждали в отношении строгих теоретических схем. Схемы должны быть, чтоб сквозь них и рядом с ними могло бы осуществиться совсем иное, составленное процессами диалога, взаимодействия, переживания и эмпатического понимания — а действия психотерапевта (конечно те, в которых он отдает себе полный отчет) создают не просто возможность «смены контекстов», но смены их в сторону опять же, возможности более глубокого переживания и лучшего понимания друг друга (ведь именно с этими навыками, пусть и не только с ними, клиент завершает терапию).

Как теперь предстанет для нас именно взаимодействие теории и практики? Если теория и практика взятые порознь имеют то общее, что и одно и второе создает возможность эйдосу «Психотерапия» свободно действовать помимо них, то наличие взаимодействия теории и практики объяснимо только тем, что в ходе такого взаимодействия и одно, и второе получает возможность выполнять эту названную роль еще лучше. Это должно означать, что в даваемых описаниях взаимодействия существование такого весьма побочного эффекта должно просматриваться хоть немного, но яснее, чем в темах «теории» и «практики» по отдельности. То есть наше понимание тут имеет шанс углубиться.

С другой стороны, и теория и практика психотерапии прошли слишком большой путь, чтобы мы могли обойтись без обсуждения того, как именно и то и другое получает свое развитие, даже если обозначившаяся уже перспектива понимания того, к чему такое развитие ведет — верна. Вопрос о том, как психотерапевтические теории уточняются и пересматриваются, интересен еще и тем, что он различим и для представителей иной, чем высказанная, точек зрения. Автор [2, с.262] полагает, что терапевт структурирует реальность, рассматривая ее через призму своих теоретических конструкций (что собственно не обязательно оспаривать, вопрос лишь в том, что происходит дальше), и вынужден сам назвать слабое место такого понимания: так «не могли бы возникнуть новые теории, а существующие — критиковаться или пересматриваться. Очевидно, между специфичным для конкретной школы образованием и восприятием или формированием терапевтического процесса нет замкнутого круга». Чем же разомкнут этот круг? Что за промежуточное звено потеряно тут пока? Мы еще немного продвинемся в способности представить его для себя, если вчитаемся вот в что: то, что «практика подготовленных терапевтов разных школ намного более сходна, чем практика начинающих» [там же]. При этом школы и теории так последовательно дистанцируются одна от другой, что нельзя не видеть именно в такой непримиримости залог будущего сходства практик. Тут мало сказать, что теории возникают и перестраиваются по некоему сходному механизму; это должен быть механизм, равно ответственный как за очевидные всем различия, так и за выясненное специальными исследованиями сходство.

Главная тема в описаниях взаимоотношений теории и практики — спонтанный характер взаимопереходов между ними. Тут ссылаются на традицию, начатую уже Фройдом [1, с.91], и приводят его слова, что в психоанализе с самого начала существовала связь между познанием и лечением. Фильц уточняет тут о Фройде, что он видел в психоанализе две составляющий, исследование и лечение, и предпочитал не выбирать одну, а идти то одним путем, то другим [14, с.278]. Вот эта спонтанность и есть важное дополнение. Попытаемся прояснить его смысл. Тут нам понадобится суждение [2, с.250], отграничивающее психотерапию от медицинской практики, составленной по этому автору осуществлением и внедрением того, что было прежде открыто в исследованиях. Об этом уже говорилось; психотерапия «имеет мало общего с моделью внедрения». Но как будет выглядеть противоположность этому? Оказывается, что тут звучит даже не тема безотчетного навыка специалиста, а тема доразвития метода при исходном намерении воплотить его без изменений. Если «в отношении конкретных проблем пациента задействуется (обсуждается) только уже известные концепции теории душевной жизни человека... в действительности новые познавательные открытия не осуществляются» [1, с.92]. Если же открытия происходят, если имеет место познание нового в том, что касается страдания пациента, то условием для этого будет «близкое переживанию» самопознание терапевта [14, с.285]. Таким образом уточнение метода и теории в целом оказывается сопряженным с переживаниями специалиста, а вернее — с его способностью к углублению переживаний: если о самопознании и новых открытиях в отношении объекта воздействия сказано, что это «один и тот же процесс» [там же], то углублению понимания должно соответствовать именно углубление способности переживать. Но это не просто стороны одного феномена; тут говорят не о чередовании, а о взаимопереходах: «научная психотерапия лечит познанием и познает лечением» [1, с.116-117].

Теперь выстроился вот какой ряд: исходная идея «внедрения» ранее познанного в эксперименте сменилась темой неразрывной связанности познания и лечения, затем проступило понимание того, что эти две составляющих всего дела чередуются (и надо думать, спонтанно — приводившиеся ужа слова Фройда надо понимать как следование за фактически разворачивающимся), и наконец сказано о взаимопереходах. Мы видели уже движение такого рода, хоть и не прослеженное сквозь столько промежуточных точек: это тема взаимопревращений предмета и метода в исследовании такого типа, как предпринятое тут. Мы знаем уже, что предмет и метод в итоге должны совпасть, оказаться чем-то одним — и данная работа будет закончена. Мы говорили также, что исследование написанного на бумаге никак не отличается принципиально от непосредственного взаимодействия с человеком (который, собственно, мог бы подобный текст написать). Теперь возможно сказать, что движение понимания в терапии подобно движению понимания в данной работе, и потому взаимопереходы между лечением и исследованием в терапии также делают их все более близкими друг другу. И когда они совпадут и терапия может быть закончена — то это будет то самое совпадение, интересующее и нас, и совпадение с тем же самым. То есть, надо думать теперь, во обоих случаях завершающая точка есть момент, когда эйдос «Психотерапия» наиболее более непосредственно, чем когда либо еще, проявляет себя.

И точно так же, как лечение и познание по-отдельности определимы только через второй элемент пары в их совместном движении к выявленному теперь итогу, теория и практика взаимоопределяют друг друга именно в способности двигаться к точке их схождения, которая будет завершением терапевтического процесса. Теперь мы в новом свете увидим слова [10, с.208], что психотерапию вообще предлагают определить через оппозицию «поддающееся для психологического лечения/ не поддающееся»: говоря о том, что нечто поддается лечению, мы говорим о процессе, о движении к обозначенному теперь итогу. И психотерапия, психотерапевтическая теория есть то, что участвует в таком движении в качестве стороны происходящего. Теперь можно попытаться объяснить и упоминаемый одним из авторов конфликт интересов; «начальный диагноз, как его добиваются институты страхования болезней, скорее вреден лечению, нежели помогает» [13, с.344]. Интересы «институтов» ясны, неясно другое: чем можно объяснить именно вред (а не лишь, положим, ненужность)?

Восстановим недавние достижения. Заданность итога, прослеженного нами дважды, очевидно кореллирует с невозможностью задать формы и конкретные содержания, в которые оформится движение к нему. Циркулярное рассмотрение, о котором известны только его неостановимость и конструктивное воздействие на понимание участниками себя и мира, не может быть задано наперед ни в темах, ни в шагах. Взаимопереходы познания в лечение, и наоборот, в психотерапии оставляют скорее двигаться за происходящим, чем выбирать его. Психотерапевтическую теорию оказывается существенней определить как то, что будет уточнено в процессе практики, чем как то, что верно и потому никак не изменится до самого конца терапевтического цикла. Идея знать нечто достоверно и ответственно наперед, тем более — знать нечто «самое главное» о только еще пришедшем на психотерапию субъекте, нечто такое, что обладает прогностической силой в отношении всего, что только еще будет происходить, и нечто такое, что уже сейчас называет достижимое, и недостижимое в итоге — совершенно, совсем не отсюда. Когда в приведенных словах говорится о «вреде», это без сомнения сделано в опоре на достаточно убедительные исследования вопроса. Мы же имеем дело с избранным предметом, как было сказано, «на уровне языка»; и на данный момент обнаружилось, что возможности нашего предмета — как они показали себя — плохо совместимы с намерением охарактеризовывать наличное однозначно и определять происходящее наперед.

Теперь возможно сказать, что «теоретические концепты в психотерапии» [2, с.263] действительно «структурируют коммуникацию», но не в том смысле, что главное в происходящем описано этими концептами наперед, а в том, что опора на них есть условие тех схождений предмета с методом, и исследования с лечением, о которых было сказано. И когда эти концепты делают коммуникацию «понятною, связанную и прозрачною» [там же], то соответствующие чувства следует отнести скорее к возможности видеть такое, действительно происходящее движение, чем к возможности определить взаимодействие в терминах соответствующей теории. Процесс терапевтичен, и движение в терапии есть движение к лучшему. Если итог этого движения не берутся определить наперед даже терапевты, то в отношении не бросающих терапию клиентов нам остается думать, что им может быть с самоочевидностью дано само движение и его смысл. То есть — как понятное, связанное и прозрачное.

В опоре на мысль, что смысл описанного процесса дан любому его участнику в каждой точке в переживании с очевидностью, мы теперь увидим совсем иначе ряд высказываний, по видимости противоречащих развиваемой теме. «Терапевтические данные принципиально неповторимы», говорят авторы [1, с.119], «тем не менее можно выделить принципиальные образцы пациентов, терапевтов, и интеракций, которые представляют предмет научного интереса». Это возможно дополнить словами из другой работы: герменевтическое движение между пониманием и объяснением, говорится там, есть способ постижения индивидуального как частного случая всеобщего, «индивидуальной констелляции общих типов интеракций» [2, с.261].

В обоих случаях сказанное начинается со слов, вроде бы исключающих следующий затем вывод. Если теория не организует происходящее как принципиально всегда одно и то же, и сама не остается той же самой (по ходу терапии, а значит и по ходу исследования)— какая другая опора позволит выстроить заявленные, весьма строгие типологии? Этой опорой выступает, как можно думать теперь, самоочевидность движения к итогу, самоочевидность самого факта движения и его неопределимого в словах, но переживаемого как безусловно конструктивный, смысла. Ранее мы достаточно говорили о принципиальной сходности между терапией и исследованием. Если в терапии чувство очевидности движения может поддерживать в происходящем — а значит, позволять делать следующий шаг, позволять этот шаг выбирать, то остается сказать, что собственно в исследовании это же чувство действительного движения к концу позволяет выбирать то, что будет следующим шагом исследования, группировки, категоризации. То, что в терапии выглядит как намерение опереться на существующую теорию, есть опора на это чувство. То, что есть, в ходе исследования, опора на это чувство, в итоге выглядит как уточнение или развитие теории.

Теперь остается сказать, что это так и вне границ терапии: именно таким способом оказывается возможным, чтобы «то, в чем сосредоточена мудрость врача», было «практическими ориентирами, клиническими догмами, практической оценкой всего предыдущего образования». Ничего из названного в качестве опоры и ориентира невозможно определить через подобное ему самому— этот ряд уходил бы в бесконечность; но имеется, как можно думать теперь, стержень совсем иного рода, который позволяет всякий раз собирать из всего этого действительно работающую конфигурацию. Но это должно означать, что полномочия эйдоса, обозначавшегося нами как эйдос «Психотерапия», выходят за ее пределы.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6