Конкретную познавательную ситуацию возможно увидеть в контексте вопросов методологии познания, контроля за его качеством, конкуренции школ, истории познания (список не исчерпывающий). Обращение к любой из этих тем конечно добавляет глубины и объема «старым» вопросам о субъекте и объекте. Когда утверждается, что «наука задается прежде всего методологией, а не предметной областью» [4, с.29], то эти слова сразу разрушают хрупкое перемирие между описательным и объяснительным подходами, установленное приведенными выше словами о подборе метода в точности под предмет, заодно проблематизируя надежды просто показать фактическое наличие одного подхода в самом фундаменте другого. Слова о полезности добровольно «примерить» на себя чужую методологию (« чтобы понимать самих себя, теории и даже целые научные дисциплины должны на некоторое время стать самим себе чуждыми», «отойти от себя, чтоб прийти к себе» [13, с.342] еще больше путают карты. С этой темой связана еще тема проверки утверждений, противоположных данным, причем это прямо называется как функция исследователя, состоящая в том, чтобы «дискредитировать» практику и использованные в ней теории в смысле модели фальсификации» - Р. Гуттерер [7, с.169]. Но тогда теряется тема совпадения терапевта и исследователя в одном лице: так настроенный исследователь не мог бы практиковать, а те психотерапевты, кто вообще читают статьи таких исследователей, отмечают при этом, что их профессиональный опыт и супервизии есть «намного более значимый «источник информации» для их практики, чем исследовательские статьи» [там же, с.170].

Умеренная позиция в этом вопросе находит выражение в словах [1, с.131]: «...только вследствие подверженности... сомнению психотерапия может заявить претензии на научность». К этому примыкает точка зрения, составленная пониманием непереносимости в пространство психотерапевтических тем идеи фальсификации как таковой; что может быть альтернативою такой идее, спрашивает [2, с.264]. Тут, в целом, видно, что обогащение и развитие смысловой перспективы возникает именно при добавлении новых ракурсов к уже обсуждавшимся, а не простым введением дополнительных тем как более содержательных. Это так и в размышлении самих исследователей проблемы; это так и для нас. Так, сказать приведенные выше слова о «методологии» - это вернуть нас к теме многих «голосов» и одного текста: методология объединяет в своих границах много методов, она есть теория этих методов, тут возможен диалог между «теорией» и «практикой» их создания, применения и развития. Рекомендация «примерки» методологий ставит вопрос о свободе их выбора. Вопрос тут в том, насколько методология, ее становление и развития есть часть представленного нами схождения предмета и метода и потому оказывается практически транслируема (или, как минимум, подсказана) нам ходом происходящего, а насколько тут возможен выход (и возвращение затем обратно) в рефлексивную по сути позицию выбора — а тогда и прогноза. Если без какой-то версии фальсификации нет науки, а психотерапия — наука, то что в ее составе уже сейчас играет соответственную роль? Если же сама идея произвольной замены действий на противоположные для терапии неприемлема как превращение участвующих в психотерапии людей (а не только клиента) в заложники нашей любви к истине, то попперовское создание не так уж безобидно и для самоощущения «игроков» в научной «игре» на других полях, чем пространство психотерапевтического взаимодействия.

В текстах сборника, однако, можно найти и идеи другого круга. Психотерапия в этом случае выводится из ряда как идеографических, так и номотетических наук; тут говорится об особой «определенной форме знания» — но не в связи с его описательным либо объясняющим характером, а в связи с его заданностью контекстом отношений, вне которого оно не существует: «это знание определено лишь в пространстве интеракций между пациентом и терапевтом» [3, с.387]. К тому же, это пространство создано, среди прочего, еще и человеческой сходностью их обоих: «то, что могло бы говорить ПРО психику, в действительности выходит ИЗ психики», а то, что «...открывается в действительности — это центральные характеристики самой психики» - приводит автор [13, с.330] слова Самуэлса. Тут существование разных теорий происходящего прямо показано как необходимость — мы фактически не имеем дистанции между субъектом и объектом (а на основании выявленных нами характеристик движения к завершающей точке самопроявления эйдоса тот можно добавить, что слитность может только наростать), и голоса методов только и способны создать то достаточное разнообразие, взаимодействие внутри которого в итоге приведет ситуацию в движение. Такие слова создают контекст, в котором знакомые нам темы принципиальной совместимости между собой истолкования и объективирующего рассмотрения, подбора точечного метода для ситуации, проблемы, терапевта и клиента могут предстать совсем по-другому. Если действительно терапевтическое знание определено только в пространстве взаимодействия, то в самый момент, когда мы готовы различить в происходящем моменты, более подходящие то для «дескриптивных», то для «конкретно-концептуальных обработок непосредственных клинических данных» [2, с.247] — насколько само это наше видение, «что есть что» и «что чему больше соответствует», задано внутритерапевтической ситуацией, в которую мы сами включены? И, напротив — если происходящее в терапии напрямую движимо эйдосом «Познание», а ситуация во всяком другом научном занятии движимо этой же силой, но действующей опосредованно — то насколько самопонимание таких занятий, приверженность их представителей циркулярности герменевтики, интенциональности феноменологов или же расчленяющей методологии наук о фактах может оказаться также заданной контекстом их ситуаций познания, оставляя самому познанию двигаться совсем иначе, чем это выглядит даже для непосредственных его участников?

Тут возникает еще и тема эклектики в психотерапии. В ней можно видеть тенденцию, право на существование у которой есть просто наравне с другими, можно — промежуточный этап перед будущим формированием единого понимания терапии. Но можно и задаться вопросом: насколько подбор убедительных для конкретного практика «действенных терапевтических стратегий разных школ» [2, с.267] есть действительно его решение, а насколько участием в процессе ему диктуется и понимание «ситуации», и понимание уместного именно для нее? Дальше этот автор [там же] говорит о чувстве ритма, который ведет эклектика в выборе им стратегий момента — но можно ли говорить о чувстве ритма, не предполагая наличия самой совершенно внешней для персоны и задающей ей ее движения ориентирующей силы?

Следующий шаг в нашем движении мы сделаем в опоре на работу [10, с.187]. Тут психотерапию предлагается рассматривать по аналогии с такими областями «...лечебной деятельности, которые можно охарактеризовать с помощью понятий попытка и ошибка, незнание и лавирование». И прежде всего надо сказать, что области, происходящее в которых сущностно описуемо в таких понятиях — и в остальном различаются несущественно. Мы имеем тогда собственно психотерапию, и еще ее же в обличии подразумеваемой в приведенных словах «лечебной деятельности». Но что можно сказать о деятельности, характеризуемой так? Она должна быть составлена самопереживанием уже не в том только смысле, что понимая себя, терапевт понимает клиента, а выражая понятое, он помогает понимать себя и создает тем движение к большему доверию. Эти понятия звучат без преувеличения экзистенциально. Как обсуждавшиеся нами онтические категории «принятия терапевтом того, что есть» и «доверие к тому что будет» соотносятся с уровнем онтологического — ведь за перечисленным несомненно стоит Ясперса, Хайдеггера, Ответственность — экзистенциальная категория, разрабатывавшаяся А. Камю? И как теперь уже эти экзистенциальные категории могут быть поняты как временные и сугубо частные смысловые перспективы, разворачивающиеся из движения психотерапевтического процесса, направляемого эйдосом «Познание»? Сюда, к теме онтологических сущностей, примыкает еще тема религиозных идей. Автор [1, с.120] приводит слова К. Юнга том, что терапия как пространство диалога и отношений между двумя субъектами есть, в итоге, способ создания «нового синтеза»; происходит ли этот синтез внутри пространств религиозных смыслов (так интересовавших самого Юнга), к которым в определенный момент восходят, как бы выходя в новый горизонт, эти субъекты, или религиозные смыслы могут порождаться собственно внутри взаимодействия, что расширило б тогда полномочия интересующего нас эйдоса совсем уж безгранично?

В целом можно говорить, что психотерапевтическое взаимодействие выводит на поверхность силу (или силы), выглядящую которая выглядит неостановимой в пределах, которые, собственно, называются «рамочными условиями психотерапии». Что за особый статус — или смысл — имеют тогда действия в самой терапевтической ситуации, строго внутри рамки, которые способны разрушить это самоподкрепляющееся движение? А именно — почему недопустимо, как о том говорит [1, с.126], обсуждение терапевтом с клиентом промежуточных результатов психотерапии в терминах психологии — что вызовет «непредсказуемые последствия для здоровья пациента и разрушит сам метод». Вопрос тут в том, чем такое привнесение психологических тем в беседу отличается, например, от примеривания одной школой терминов другой, что, мы помним, было рекомендовано как реально уже происходящее и дающее хороший эффект.

Наконец, на пересечении двух линий нашего рассмотрения — темы о том, что истинное есть видимое из психотерапии, и темы о том, что проступающий для нас в своей способности организовывать, удерживать и направлять все происходящее в пространстве терапевтического эйдос «Познание» может быть действительной движущей силой и во всех других ситуациях, где человек в итоге начинает полнее совпадать с миром — возникает тема случайности в познании. «Многие из существенных действующих субстанций медицины были получены не теоретически, а просто найдены» [2, с.259-260]. Но в ситуации познания, как она начинает выглядеть теперь, чему-либо быть «просто найденным» как раз таки вовсе не просто. Каков, в обрисованной перспективе, статус обыденного сознания, повседневного мышления, непроизвольного внимания и других «виновников» таких находок, чтобы систематическое познание могло бы хоть иногда проигрывать им? Сюда можно еще прибавить вот что: в [10, с.201] говорится, что обыденное знание-о-деятельности, ложное с точки зрения науки и не помогающее с точки зрения практиков-терапевтов (почему, собственно, его обладатели и попадают на психотерапию), не позволяет однако же себя игнорировать: это язык клиента, и терапевт, чтоб быть понятым, должен будет перейти на этот язык. «Клинические концепции терапевта должны приближаться к этим явлениям»; это даже больше, чем было бы просто - «учитывать». Поскольку язык здравого смысла фактически успешно навязывает таким образом себя, то отдельно следует рассмотреть — чьим именем он этого добивается? В точности такой мыслительный ход прослеживается в словах [там же, с.198], сказанных по совершенно другому поводу; «внешние» академические исследования психотерапии должны (по сути, путем самоограничения) не выходить в своих утверждениях за некие рамки: а именно, «концепции не должны противоречить актуальному состоянию исследований», являющихся внутренними для психотерапии. Это говорится не столько о необходимости консенсуса, сколько о том, чтоб «щадить нервы» практиков. В итоге тут можно надеяться на возникновение у них заинтересованности в результатах исследований, то есть в «клинических познаниях», до того, «когда они могут быть достаточно пояснены» им [там же]. Но продолжая уже сказанное, тут можно видеть не «аванс», выдаваемый «слабой стороне», вместе со связанной с этим демонстрацией принятия партнера, и даже не совершенно особую работу, совершаемую при усилии вместить сложное в простое — а переворот в понимании того, что же тут является «простым», а что — более близким к интересующему нас в этом исследовании источнику всякой сложности. Уж конечно, «просто» не то, что побеждает без усилий, и распространяет себя не доказывая...

Если вернуться теперь к называвшимися перед работой над материалами данной части ожиданиями, то обнаруживается, что темы субъекта, объекта и процедур познания оказались значительно больше, чем предполагалось, определяемыми одна другой и представляемыми, в высказываниях, точно так же одно через другое. Но с четвертой намеченной темой, вопросом о универсальности познанного, об истинности знания, ситуация еще другая. Попросту говоря, этой теме напрямую внимание не уделяется вовсе. А то об истинности терапевтического познания, что начинаешь в итоге понимать, возникает буквально в результате движения обходным путем, то есть «вокруг». Мы уже обсуждали намерение психотерапевтов добиться впечатления о научности всего занятия, занимаясь открытыми дискуссиями между школами, демонстрируя действительную, а не напускную заинтересованность в повышении качества работы и формулируя Хартию по этике. Вот в точности это происходит при рассматривании материалов сборника: все перечисленные темы и ряд других подняты и обсуждаемы открыто — и убежденность читателя в достоверности и, значит, передаваемости психотерапевтических познаний растет. Хотя напрямую тут почти ничего не было сказано. И убежденность в передаваемости терапевтического познания возникает у читателя просто на основании обнаруживаемого им усвоения способа мысли, демонстрировавшегося авторами статей просто по факту мышления. И читающий участвовал в этом просто по ходу чтения, то есть не собираясь перенимать. Но итог, обнаруживание, что настройка на такой способ видеть вещи хоть отчасти но произошла, сопровождается неизвестно откуда берущейся убежденностью что терапевтическое познание воспроизводимо, а понятое — достоверно для всех. То есть с читающим происходит то же, что происходит с клиентом в самой психотерапии, который покидает процесс с уверенностью в достоверности понятого и в истинности этого для всех (и не только в виде надежды быть убедительным теперь для окружающих, но и в форме уверенности, что нечто весьма существенное обо всех окружающих он теперь понял, и может не проверять). В каком смысле тогда работа с текстом такого рода, как предпринята здесь, есть пребывание в клиентской позиции, а в каком — в терапевтической, и действительно ли нам не следует прибавить к обсуждавшимся темам сближения — через последовательность взаимопереходов — предмета и метода в психотерапии, а также исследовательской и собственно помогающей деятельности, еще и тему сближения (до совпадения в итоге?) клиентской и терапевтической позиций?

Мы обнаруживаем на месте гарантий научности, достоверности, истинности для всех — циркулярное движение размышления, которое можно описать как расширение, по спирали, связанных и отсылающих к друг другу тем до того, как следящий за такой мыслью не обнаружит, что он уже знает ответ на исходный вопрос. Что у него теперь есть необходимые гарантии. Но тогда слова [1, с.124] о том, что «...познание, которое рождается в терапии, может быть сообщено психотерапевтическому сообществу только в несистематическом виде», что известно из результатов исследований, то есть по факту, и что рассматривается собственно как недостаток и даже опасность, ведущая к «возникновению мифов», указывают еще и на то, что это знание каким то образом удерживает (даже — отстаивает!) форму, способную отправлять тех, кто знакомится с ним, в описанное циклическое движение по спирали. И, добавим к этому, в словах о способах «методичного самоперестраивания и супервизорской саморефлексии, уже давно известных в социальной работе», со ссылкой на Щютца звучащие в [10, с.209], акцент следует сделать на самоперестраивании — и попробовать увидеть «методичность» и «рефлексивность» не как то, что строго аналитично и прозрачно по форме, а как то, что по сути обеспечивает возможность требующегося невнятного брожения мысли ради проявления себя новой ясностью. Будучи продолженной, данная линия приводит и вовсе к неожиданному — привычное противопоставление «понятности и доступности для критики» действительно научной аргументации и, с другой стороны, «положений веры» [2, с.265-266] начинает терять свою определенность. Мы двигались за мыслью авторов, которые скорее подписались бы под этими словами, чем оспаривали бы их. Но сами их высказывания привели следовавшее за ними познание в весьма спонтанное движение, когда понятность возникает только «задним числом», а итогом и вовсе оказалось такого рода уверенность, которая не является ни верой, ни аргументированным знанием, но заставляет сомневаться в содержательности этой оппозиции целиком.

Обратимся вновь к текстам сборника в намерении уже дополнительно прояснить выявленный нами из статей, если перефразировать название работы Вольфрам), «метод извлечение познания о том, что есть сама себя показывающая ясность, из опыта самого нестрогого перетекания, одно в другое, смыслов и идей в практически не ограниченном пространстве конкретной книги». Есть свидетельства того, что такое перетекание и есть действительный фундамент понимания, если мы вообще говорим о людях, а не о коммуницировании технических систем: «душевное каждого человека ясным образом вытекает из самого душевного. Такое специфическое «выплывание» и в этот же самый момент узнаваемое взаимоперетекание душевных движений является прямым и четким основанием человеческого взаимопонимания» [14, с.280]. Но тогда другая мысль (О. Фиршеншлягер [с.314]), касающаяся центральной идеи именно психоаналитического лечения (идеи, так хорошо известной и так много оспариваемой) - «высказывания пациента осуществляют попытку удовлетворить вытесненное желание» - перестает казаться цельной мыслью про одно. В какой мере этот пациент своими ассоциациями создает возможность терапевту двигаться за этой мыслью таким же ненаправленным образом, как, позволим себе эту параллель, выходит тут движение по текстам «Психотерапии — новой...», и в какой мере желание этого пациента в действительности состоит в том, чтобы видеть, что терапевт готов следить за движением его ассоциаций, и что терапевт хочет участвовать в этом «выплывании» просто как в бытии-человека, то есть в том, что «не редуцируемо к непосредственному» [3, с.386]?

Кроме взаимоопределения идей, к такому же результату (движению к человеческому, даже — вдвижению в него) ведет, надо думать, взаимоопределение «теории» и «феноменов». Об этом говорят как о «содержании познавательно-теоретической дискуссии» [1, с.121]. Но мы имеем уже основания думать, что в словах «не может быть никакого согласия без точки зрения, которая возникла в результате исследования и его интерпретации» [там же] не обязательно солидаризироваться именно с тем, что согласие порождаемо дискуссией и существует по поводу единой точки зрения. Согласие, как мы видели на примере постепенного увеличения согласия с утверждением о достоверности познания в психотерапии, возникает по ходу внимания к мысли собеседника или собеседников, а не вследствие его, и промежуточным звеном тут выступает выход за мысль, к человеческому в человеке. В собственно психотерапии обратным движением от такого увиденного и разделенного человеческого возникает большая эффективность участника взаимодействия в совершенно земных и не имеющих отношения к терапии делах. Надо думать, что умение «оставаться открытыми при одновременной ориентации на свою собственную систему значений» [1, с.121] есть вовсе не результат постепенного сведения вместе двух исходных умений. Напротив — то, что будет выглядеть как «то и это одновременно» рождается из хода взаимодействия и есть, собственно, эквивалент способности «жизненному миру» быть совместимым с миром вокруг, о чем когда то говорилось как о результате психотерапии. А потому такому, по сути - герменевтическому движению вовсе не угрожает «автаркия», как итог, о чем беспокоится Е. Вагнер [с.246] — в результате этого движения гипотезы оказываются и проверяемыми, и даже проверенными. Если, как говорил Хейзинга (приводится по [18, с.99]), «от людей прошлого нам вообще ничего не нужно, кроме того, чтоб они существовали как образы и эмоции нашей души», то от людей рядом с нами — клиентов, коллег, супервизоров нам нужна, в общем, возможность существовать как образы и эмоции их душ, потому что из этого затем рождается наша самая что ни на есть материальная эффективность в материальном мире.

Теперь у нас есть с чем вернуться к не получившей когда-то завершение теме о двух возможностях говорить об объекте исследования, зависящих от того, направленно ли это исследование на человека во всей полноте человеческого или на объект — который даже меньше, чем вещь. Восстановим для себя ту ситуацию, расположив обсуждавшиеся возможности в такой ряд: участие двух субъектов в процессе взаимодействия, в котором только обоим может стать лучше» - «идея процесса, в котором терапевт помогает клиенту» - «процесс исследования, в котором испытуемому не становится «лучше», но добытые таким образом знания могли бы затем улучшить жизнь других людей» - «идея биомедицинских исследования [2, с.251], в которых животным, собственно, наносится вред, но для того, чтоб сделать потом лучше людям». Вспомним еще обсуждавшуюся в паре с пониманием объекта исследования укорененность сознания исследователя в том или ином контексте. Для нас сейчас важно вернуться именно к мысли о том, что самосознание участника (сейчас имеется в виду - «профессионального участника») усиливающих обоих партнеров взаимоотношений находит опору, в итоге, в сознавании разделяемости им и его собеседником видения мира вокруг — то есть именно мира вещей. То есть то, что человек, на которого я — в рамках сеттинга, внутри происходящего — полагаюсь как на себя, приходит независимо от меня к такому видению конкретной «вещи» материального (или социального) мира за пределами терапевтического кабинета, к которому своим путем, из своего жизненного мира пришел я сам — есть как минимум альтернатива самой теме «объективности» в позитивных науках. А, если довести эту мысль до конца, — и подлинное содержание самой такой объективности.

То есть противостояние двух возможностей видеть находящееся передо мною, как объект или как субъекта, разрешается в ситуации, когда я вижу вещь (исследую в том числе), которую одновременно видит человек, с которым я сейчас, актуально, нахожусь в отношениях, которые мы определяем как терапевтические. А противостояние между объяснением и пониманием разрешается тут таким образом, что мое участие в циркулярно разворачивающемся взаимопонимании по ходу сближения со вторым участником познавательного тандема именно и обеспечивает возможность эффективной теоретико-познавательной рефлексии в отношении предмета научного интереса. Если же вспомнить промежуточные итоги нашего движения нескольких последних страниц, и фундирует саму рефлексивную способность.

Таким образом обнаруживается действительный смысл приводившихся взаимных обвинений в незнании собственной действительной методологии. Кстати говоря, попробовав действовать рекомендованным образом, то есть попробовав «примерить» такие идеи теоретических оппонентов, ученые из обоих лагерей познания могли бы заполнить соответствующую лакуну в собственном понимании. То есть герменевтически действующие сторонники движения к самим вещам действительно обнаружили бы в самом своем действовании сторону строгой концептуализации, а рыцари эксперимента — циркулярность хода мысли на этапе, например, формулирования и отбраковки предварительных гипотез. Но это бы обнаружилось не потому, что возможно смешивание этих двух исходных парадигм в любых пропорциях, а потому, что двух таких парадигм вовсе нет. И всякое познание — к этому мы приходим теперь, имеет сторону терапевтического (или близкого к нему по сути) внимания к мысли и личности коллег (как к себе же, но в другом обличье), и сторону видения вещи какой она есть в ее действительных, то есть объективных связях с другими вещами. А «вещами» этими могут выступать и строгие понятия, и теоретические конструкты, и такие точки сближения совместно мыслимого с совместно воспринимаемым до самого соприкосновения одного и другого, которые мы называем - «факты».

Но мы получаем наш итог из нашего дискурса. И выходит, что нужно согласиться с предчувствием, о котором говорится в [13, с.323]: психотерапию можно видеть «...как предвестницу нового поколения наук». Но, конечно, предстоит большая работа, которая укладывается в намечаемые следующими словами рамки: необходимо прояснение «условий конструирования обоих приведенных в диалог систем, которые ранее были невидимыми» [там же, с.338]. Но первый шаг в таком прояснении условий конституирования мы уже сделали. Отсюда, между прочим, рождается неожиданный поворот темы — вместо внедрения в практику, в действительность теоретических идей, как обычно понимается взаимоотнесенность экспериментальной науки в повседневной жизни, ее активность оказывается своеобразно организованной, но все же встречей с самой вещью в точке эксперимента (когда природа на мгновение дает себя сознанию), что подготовлено герменевтическим взаимодействием с коллегами и имеющим смысл подготовки самого настоящего эпохе формулированием предварительных гипотез на основании всего априори научного знания и здравого смысла. Но тогда то, что обычно понимается под «внедрением», как практической деятельностью в материальной действительности, оказывается, напротив, существованием в мире теоретических конструктов, которые символизируются для субъекта объективирующего познания всем тем, что он видит вокруг. Правда, такой вывод уже звучал прежде; в результате математизации природных наук, говорит [2, с.249], «...за действительность принимаются абстрактные модели реальности».

Разумеется, обсуждаемая нами возможность перемен имеет свою предысторию. Перемены, собственно, происходили и раньше. Тут авторы [8, с.63] говорят о процессе «расформирования и организации заново» дисциплин, и приводит примеры возникновения педагогики из философии, физики — из природных учений 18 столетия. Говоря же применительно именно к нашим темам, Кант, по словам [3, с.385], «поставил ньютоновскую физику в психологический контекст». Тут существенно что, отмечает еще Ф. Вальнер [там же, с.384-385], сам он полагал, что открывает «вечные и неизменные структуры». Наше намерение поставить сегодня ньютоновскую физику в психотерапевтический контекст выглядит теперь отчаянно смело — но некоторую опору возможно обрести в том, что все предыдущее рассуждение и внимание к рассуждениям коллег укрепило нас в мысли, что задача не обнаружить некоторые («вечные и неизменные») структуры а, напротив, больше слиться с неким вечным и неизменным движением, в который приводит происходящее интересовавший нас эйдос «Познание». Учитывая обсуждения последних страниц, показавшие познание как сторону развития, в частности — развития данного исследования, нам лучше далее говорить об эйдосе «Развитие». Но засчитают ли коллеги автору такую попытку дистанцирования в последний момент, по формуле «У Канта свое, а у нас свое»?

Надо только понимать, что наметившееся не похоже на то размышление об основаниях, которое, по словам из [3, с.379], привело к открытию неевклидовой геометрии из-за стремления обосновать (доказать, вывести) основания евклидовой геометрии, а похоже на попытку так (лучше, чем до того) совпасть с основанием происходящего, чтоб в обратном движении от этого оказаться основанными заново вместе с нашим теперь новым пониманием бывших предметом интереса тем. «В гуманистической трактовке», говорит В. Шкуратов [18, с.62], «наука есть воспитание человека культуры, в сциентистской — исследование, накопление фактов..., у Цицерона «Humanitas» означает и ученое занятие, и культивирование человечности». Вряд ли можно надеяться выйти за так обозначенное различение. Но можно надеяться увидеть - как, при движении от чего оно возникает.

г) Тема развития.

Сформулируем ожидания в отношении содержания высказываний, в которых — при том, что их авторов интересовали скорее всего совсем другие вещи — оказалось проговоренным нечто такое, что нам поможет мыслить рождающееся из принятия и понимания обогащение, усложнение и структурирование, и позволит представлять себе стоящий за всем этим эйдос «Развитие». Неизбежно, наша работа теперь еще меньше, чем в теме о познании, будет движением в границах только сказанного этими авторами, и еще больше станет соотнесением представлений о реконструируемом нами смысловом горизонте и таких возможностей понимания фактически прозвучавшего, чтобы выявленное могло находить в таком горизонте свое необходимое место.

Кажется естественным ожидать, что достаточно много высказываний разных авторов коснутся, путь и косвенно, этой темы, и что все материалы будет логичным сгруппировать в рубрики «развитие представлений», «развитие общественных институтов» и «развитие (или же — разворачивание) душевной жизни».

Тема о развитии представлений оказывается, естественным образом, продолжением уже сказанного. В словах А. Фильца [с.283] - «задание психотерапии» состоит в том, чтобы «описать и концептуализировать отдельные факты болезненного и нормального на основе опыта лечения, который возникает из непосредственных человеческих отношений» для нас теперь важен акцент на возникновении опыта. Речь несомненно идет о движении, смене ситуаций и состояний — но прислушаемся к тому, что можно было б отнести к теме развития и что, конечно же, составляет лишь обертон во всем прозвучавшем. Отношения в терапии сами развиваются, это процесс. Невозможно действительно доверять человеку, которого видишь впервые, лишь на основании формальных сведений о нем. Устойчивые обороты вроде «развитие отношений в терапии» так знакомы всем потому, что это развитие есть предмет заботы и еще маркер, по которому можно судить о разных других сторонах происходящего раньше, чем сами явления обнаружат себя. Опыт лечения, как можно говорить теперь, не есть продукт отношений и не есть их результат — не хорошие отношения лечат. Изменения к лучшему лишь получают возможность произойти, и отношения разворачивают для этого пространство, создают место, где эйдос «Развитие» может относительно напрямую проявить себя. Опытом это становится, когда пройден определенный путь в направлении улучшения ситуации. И другой стороной происходящего — тем, что происходит с нашими восприятием ситуации и с нашей способностью представлять, будет — способность описать «факты». Причем, несомненно, не так, что мы сперва начнем различать что есть болезненное и нормальное, а потом выделим в этом достоверное под именем «факты». И, конечно, не так, чтоб наша способность и потребность видеть факты — то есть, как уже говорилось, мыслить концептуально после этапа открытости вещам — могла вполне возникнуть, переживаться как неудовлетворенная и отправить нас на поиски «здорового и больного». А одновременно, так что это можно описать как «сгущение» в нас потребности концептуализировать, а перед нами — того, чему уже даже приготовлено место «фактов». Такое постоянное отбрасывание существованием назад, после себя, как тени, объяснимого вместе с объяснением, хороша видели экзистенциалисты, Сартр например. Но для нас тут важен оттенок становления представлений, причем всякую минуту становления заново — и в более развернутом виде. То есть, в высказывании [13, с.345] «познание приходит из совместной деятельности» акцентированным оказывается слово «приходит». Тут слышится подчеркивание того, что это не результат активности, гарантированный как ее прямое следствие; новое и более развернутое видение является из действования — но мы не знаем, из каких глубин. (Эта же интуиция нерукотворного характера перемен, как кажется, находит выражение и в словах Ф. Вальнера [с.387] о том, что целью циркулярных движений являются «подвижки» в практике»). Постмодернистская максима, слова Лиотара, которые в своей работе приводит В. Шкуратов [18, с.36], «...установить правила того, что будет создано: еще только будет, но уже созданным» оказываются называющими важный нюанс происходящего: теория рождается из практики, но она должна заместить собою некоторую предшествующую теорию, которая подготовила эту замену, которая для этого и была нужна. Но это больше чем ориентировочная разметка смыслового пространства, не просто разлиновка листа: мы не продвинемся в отношениях, если не превратим то что есть в концепт на бумаге. Затем жизнь уходит вперед — и написанное нельзя не уточнить. Мы уже обсуждали почему именно «поддержанную теорией науки возможность полного разграничения исследователя и предмета исследования осуществить не удастся», цитируются в [1, с.105] положения Хартии — потому что нам по всей видимости предстоит движение ровно в противоположную сторону, переход от темы нарастающей связанности терапевта с клиентом к теме их нарастающей согласованности в видении одного и того же объекта внутри развития отношений. Но при взгляде назад из каждой последовательно проходимой точки процесса можно будет сказать все больше об исследователе и предмете исследования в их раздельности. Отсюда можно знать и то, каким не может быть предмет (или метод): ясность суждения [там же, с.119], отвергающего «позорно простые решения» в объяснении психотерапевтических процессов, это ясность слов человека, уже прошедшего дальше.

Тут важно развертывание видимого и его нюансировка, рождающиеся именно как сторона всего движения. Отрыв от действительного источника происходящего прояснения понимания не сулит. Вот почему, надо думать, обнаруживается, что «саморефлексия профессии «психотерапия»... обеспечивает более высокие степени свободы, чем если бы самоописание опиралось бы на религию, мораль, медицину, педагогику» [10, с.211]. Наше продвижение не позволяет сказать что, например, лучше для медицины, если выбирать только между опорой, «в самоописаниях», на религию или на мораль. Но если думать, что любая дисциплина в своем развитии опирается на один и тот же его источник, а психотерапия есть открытие возможности подойти к нему ближе всего (откуда и рождается преимущество, оборачивающееся лечебным потенциалом), то самоописание как продолжение процесса, начатого терапией, несомненно предпочтительней отдаления от всего этого в каком угодно направлении. С учетом всего обсуждавшегося, следует согласиться со словами [13, с.347], сноска, о том, что обращение представителей современной физики, в попытке выйти за ограничения, накладываемые на их мышление формальным языком, к космологическим буддийским метафорам не приведет к успеху. Собственно, мы уже обсуждали, что за смысл имеет в действительности «очуждение», которое — следует согласиться с автором и тут — есть то, что может помочь.

Если принимать утверждение о едином движителе развития представлений в каждой из наук (разными способами дающими дорогу одной силе), то следует попытаться понять тенденции развития других, чем психотерапия, дисциплин не в дефицитарных терминах непохожести на нее, а в терминах форм проявления этого движителя некоторым особым образом и путем. Можно надеяться, например, что наблюдаемая в последние десятилетия «ребиологизация психиатрии» (слова авторов [10, с.204]) получит таким образом свое действительное объяснение. И заявленное в Хартии о психотерапии намерение «подключать» и использовать «релевантные для психотерапии знания» (приводится по [1, с.108]) вложено в конкретные слова, лучшим кажется образом указывающие на баланс отдельности и связности и, еще больше, на процессуальность этого. «Релевантные» это не только про совместимость, но и про прописанность оценки этой совместимости в «сейчас».

Вообще, именно в теме развития оказывается и важным, и возможным быть внимательными уже не к оттенкам целостной мысли авторов «Психотерапии — новой...», как это делалось в поисках эйдоса «Психотерапия», и не к сторонам и составляющим этих мыслей, к чему мы перешли вместе со сменой задачи на поиск эйдоса «Познание», а к словно бы избыточной яркости и емкости некоторых отдельных слов, использованных самими авторами несомненно для того, о чем можно было бы сказать и проще. «Релевантные» есть именно такое слово в строке. Тут можно предложить вот какое объяснение: переживаемые «яркость» и «избыточность» слова, выделяющие его в строке, вовсе не есть «объективное» в смысле позитивного познания, а есть форма данности для циркулярно движущегося познания того, что в герменевтике называется «предпонимание». Смещаясь к большему и большее ища, сознание обнаруживает соответствующие возможности в понимаемом, а процессуальность уже не только понимания, а как надо сказать теперь — процессуальность развития выступает тут гарантией того, что усматриваемое не является произвольным, а является тем, как говорил в приводившихся словах Лиотар, «что только будет — но уже сознанным».

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6