Кризис мирового капитализма (стр. 4 )

Для иллюстрации я хочу взять один конкретный случай из моей книги «Алхимия финансов»: так называемый бум конгло­мератов, достигший апогея в конце 60-х годов. В то время инвесторы были готовы платить высокие цены за акции тем компаниям, которые обеспечивали быстрый рост прибыли в расчете на акцию. Этот показатель — рост прибыли — казался инвесторам более значимым, чем остальные основные инве­стиционные показатели, например дивиденды или балансо­вые отчеты, и инвесторам не было дела до того, каким обра­зом был достигнут рост прибыли в расчете на акцию. Некото­рым компаниям удалось воспользоваться этим отношением инвесторов. Обычно конгломератами были оборонные ком­пании, применяющие высокие технологии, которые в недавнем прошлом имели высокий прирост прибыли и соответ­ственно высокий коэффициент доходности (отношение цены акции к доходам по ней). Они решили использовать свои ак­ции, продававшиеся по высоким ценам, для приобретения других компаний, акции которых продавались с более низ­ким коэффициентом доходности, что приводило к более вы­соким доходам в расчете на акцию. Инвесторы предвидели быстрый рост доходов, это привело к росту коэффициента до­ходности, что позволило компаниям продолжить процесс по­глощения. Даже компании с первоначально низким коэффи­циентом доходности могли достичь более высокого отноше­ния просто путем объявления о своих намерениях стать кон­гломератом. Так начался бум.

Сначала результаты компаний рассматривались независи­мо, но постепенно конгломераты стали считаться группой. По­явился новый тип инвесторов, так называемые руководители фондов — или «стрелки из рогатки», — у которых сложились близкие отношения с руководителями конгломератов. Между ними были установлены прямые линии связи, и конгломера­ты научились управлять как курсами своих акций, так и сво­ими прибылями. Курсы акций возросли, и в конце концов реальность больше не соответствовала ожиданиям. Масштаб приобретений должен был расти для поддержания темпа, и в итоге конгломераты достигли пределов своих размеров. Куль­минационным событием стала попытка приобретения Chemi­cal Bank Солом Стейнбергом: влиятельные круги оказали со­противление, и она не удалась.

Когда курсы акций начали падать, то процесс падения был самоускоряющимся. Внутренние проблемы фондов, которые они тщательно прятали на протяжении периода быстрого ро­ста, начали вылезать наружу. В отчетах о прибылях стали вскрываться малоприятные сюрпризы. У инвесторов пропали иллюзии, и после головокружительных дней успеха, основан­ного на приобретениях, немногие руководители оказались го­товы нести бремя руководства в распадающихся компаниях.

Ситуацию усугубил экономический спад, и многие ведущие и преуспевающие конгломераты рассыпались в буквальном смысле слова. К этому времени инвесторы уже были готовы поверить в худшее, и это худшее действительно в ряде случаев произошло. Но в других случаях реальность оказалась лучше ожиданий, и в конце концов ситуация стабилизировалась, и выжившие компании, часто с новым руководством, начали медленно выкарабкиваться из-под обломков[9].

Используя бум конгломератов в качестве парадигмы, я раз­работал идеальный тип последовательности: быстрый подъем деловой активности - спад. Этот цикл начинается с домини­рования некоторого предвзятого мнения и некой господству­ющей тенденции. В случае бума конгломератов доминирую­щим предвзятым мнением было предпочтение, отдаваемое бы­строму росту прибылей в расчете на акцию, без учета способа достижения этого роста; а господствующей тенденцией была способность компаний добиваться быстрого роста прибыли в расчете на акцию путем использования своих акций для при­обретения других компаний, продававших акции с более низ­ким отношением цены акции к доходам. На первоначальном этапе (1) тенденция еще не признается. Потом наступает пе­риод ускорения (2), когда тенденция признается и усиливает­ся доминирующим предвзятым мнением. Может вмешаться период проверки (3), в результате чего курсы падают. Если продолжают существовать и предвзятое мнение, и тенден­ция, то бум приобретает еще более высокие темпы (4). По­том наступает момент истины (5), когда реальная ситуация уже не может соответствовать завышенным ожиданиям, за­тем наступает период полумрака (6), когда люди продолжа­ют играть в игру, хотя больше не верят в нее. В конце концов достигается точка перехода (7), когда тенденция начинает ослабевать, а предвзятое мнение начинает работать в про­тивоположном направлении, что ведет к катастрофическому ускорению движения в обратном направлении (8), обычно называемому крахом.

Нет ничего определенного в идеальном случае, который я описал выше. Различные стадии цикла могут иметь различ­ные амплитуды и различную продолжительность. Похоже, в последовательности различных периодов существует своя ло­гика: было бы странно иметь период ускорения после перио­да истины. Но процесс может остановиться в любой момент; или даже — он может никогда и не начаться. Он возникает под влиянием самоусиливающегося взаимодействия предвзя­того мнения и тенденции, создаваемой мышлением и реаль­ностью. В большинстве случаев рефлексивный механизм об­ратной связи является самокорректирующимся, а не само­усиливающимся. Настоящий цикл быстрого подъема—спада деловой активности является скорее исключением, а не прави­лом, правилом является рефлексивность — будь она самоуси­ливающейся или самокорректирующейся, но она игнориру­ется доминирующими представлениями. Например, сущест­вует рефлексивный элемент в настоящем быстром росте ак­ций Internet, популярность Интернета и популярность акций Internet были взаимоусиливающими. Существует похожая реф­лексивная связь между прибылями корпораций и использо­ванием акций для вознаграждения руководителей. Она осо­бенно сильна в банковской сфере.

Концепция рефлексивности является на самом деле гораз­до более подходящей для понимания финансовых рынков, чем концепция равновесия. Но концепцию равновесия также мож­но использовать. Как мы видели, было сложно пролить до­статочно света на механизм обратной связи без использова­ния этой концепции. Равновесие, как и основные показате­ли, является как раз той самой «плодотворной ошибкой». Ведь мы не могли бы достаточно точно судить о предвзятом мне­нии участников без использования основных показателей, хо­тя я и утверждаю, что на так называемые основные показате­ли влияет предвзятое мнение участников. График бума конг­ломератов не будет иметь смысла без линии, указывающей на рост прибыли в расчете на акцию (т. е. основной показатель), даже если на нее влияют рыночные курсы.

Так что же такое равновесие? Я определяю равновесие как состояние, при котором существует соответствие между ожи­даниями и результатами. На финансовых рынках равновесия нельзя достигнуть в принципе, но можно установить, ведет ли доминирующая тенденция к равновесному состоянию или тренд движется в обратном направлении. Знание даже этого одного факта было бы важным продвижением вперед в на­шем понимании. Если мы можем определить доминирующую тенденцию и расхождение между ожиданиями и результата­ми, то это дает нам возможность предсказать, развивается ли тенденция в направлении равновесия или в обратном направ­лении. Это нелегко сделать, и это не может быть сделано на­учными методами, хотя я и установил, что может быть полез­ным адаптирование теории научного метода Поппера. Я де­лаю это путем установления гипотезы (или тезиса — для крат­кости) как основания для моих ожиданий и путем проверки ее по отношению к будущему ходу событий. В дни, когда я активно занимался руководством фонда, я начинал особенно волноваться, когда нападал на след первоначально самоуси­ливающегося, но в конечном счете саморазрушающегося про­цесса. У меня текли слюнки, будто я был собакой Павлова. Экономисты, говорят, предвидели десять из последних трех спа­дов, я также делал прогнозы наступления периодов подъема — спада деловой активности. Я ошибался в большинстве случа­ев, поскольку не каждая ситуация позволяет сформулировать рефлексивный тезис, но те несколько случаев, когда я оказы­вался прав, оправдывали все усилия, поскольку потенциал прибыли был намного больше, чем в ситуациях, близких к равновесию. Именно так я действовал будучи руководителем фонда. Это требовало воображения и интуиции, а также без­жалостного критического отношения.

Я описал один такой конкретный случай в «Алхимии фи­нансов» — случай с инвестиционными трастами недвижимого имущества в начале 70-х годов. Этот случай был замечатель­ным во многих аспектах. Я опубликовал брокерский отчет, ко­торый предсказывал процесс подъема — спада деловой актив­ности, а после этого сценарий был «разыгран» в жизни, как греческая драма, — точно так, как я и предсказывал. Я сам был одним из главных актеров, получив всю возможную вы­году как во время роста, так и во время спада. Убежденный собственным анализом и прогнозом, что большинство инве­стиционных трастов недвижимого имущества обанкротятся, я продолжал продавать срочные акции без покрытия по мере того, как они падали в цене, в конце концов я получил более 100% прибыли по моим коротким позициям, добившись, ка­залось бы, невозможной победы.

Даже в тех случаях, когда мой тезис оказывался ложным, я часто мог выйти из ситуации с прибылью, поскольку мое критическое отношение позволило мне раньше, чем кому-ли­бо, выявить ошибки в собственном тезисе. Когда я нападал на «след», я действовал согласно правилу: сначала инвестиро­вать, потом анализировать. Когда тезис был правдоподобным, это обычно давало мне шанс получить прибыль, поскольку были и другие люди, готовые поверить в это. Признание оши­бочности тезиса давало мне утешение; незнание всех потен­циально слабых моментов заставляло меня быть на чеку, по­скольку я твердо верил, что любой тезис по свой сути должен быть несовершенным.

На основании собственного опыта я разработал довольно интересную гипотезу о фондовых рынках: я постулировал, что фондовый рынок при адаптации теории научного метода Поппера действует во многом так же, как и я, с той лишь разницей, что он не знает, что так поступает. Другими слова­ми, он выбирает некий тезис и проверяет его; когда он оказы­вается ошибочным, как это обычно и бывает, он проверяет другой тезис. Это и вызывает колебания на рынке. Такой про­цесс происходит на разных уровнях, а получаемые модели яв­ляются рекурсивными, как и фракталы Мандельброта[10].

Выбираемый рынком тезис часто является тривиальным; он может заключаться в констатации того простого факта, что курсы акций определенных компаний, групп или целых рын­ков должны двигаться вверх или вниз. В тех случаях, когда участник наконец понимает, почему рынок принял опреде­ленный тезис, становится уже поздно: тезис может быть уже опровергнут — как несостоятельный. Гораздо лучше предви­деть колебания путем изучения моделей рынка. Именно это и делают технические аналитики. Меня это никогда особенно не интересовало, я предпочитал ждать появления нетриви­ального, т. е. рефлексивного тезиса. Конечно, рынки уже на­чинали опробовать этот тезис до того, как я мог его сформу­лировать, но я все же имел возможность опережать рынок в формулировании тезиса. Такие исторические, рефлексивные тезисы появляются не постоянно, но время от времени, и су­ществуют длинные периоды передышки, когда с таким же успехом можно вообще ничего не предпринимать.

Я сомневаюсь, будет ли у меня еще конкурентоспособное преимущество в признании более существенных, историче­ских тезисов, поскольку участники рынка уже начали осозна­вать потенциал, который имеет рефлексивность. Уже прои­зошли заметные перемены, например переход от основных показателей к техническим. По мере того как вера участни­ков в важность основных показателей ослабевает, растет важ­ность технического анализа. Последний имеет определенную значимость для стабильности рынков, но до того как я начну рассматривать эти технические соображения, я должен вве­сти отличительный признак, играющий ключевую роль в мо­их концептуальных построениях.

Я хочу провести разграничение между околоравновесным состоянием и состоянием, далеким от равновесия. Я заим­ствовал эти термины из теории хаоса, с которой моя теория определенно близка. В условиях, близких к равновесию, ры­нок оперирует тривиальными тезисами, так что противодей­ствие равновесию может вызвать отход от положения равно­весия, что возвращает цены в первоначальное положение. Эти колебания напоминают рябь на поверхности бассейна.

Наоборот, если рефлексивный тезис может быть опреде­лен, он оказывает влияние не только на цены, но и на основ­ные показатели, а возвратный процесс не приведет к перво­начальному положению. Это будет напоминать скорее при­ливную волну или оползень. Настоящие циклы смены подъема и спада деловой активности проникают в область, далекую от равновесного состояния. Это и придает им историческую зна­чимость. Где же проходит демаркационная линия?

Граница динамического неравновесия пересекается в тот мо­мент, когда тенденция, доминирующая в реальном мире, начи­нает зависеть от предвзятого мнения, господствующего в умах участников рынка, и наоборот. Как тенденция, так и само это предвзятое мнение развиваются дальше, чем это было бы воз­можно в отсутствие двусторонней обратной связи, т. е. рефлек­сивной зависимости. Например, в 90-х годах энтузиазм между­народных инвесторов и банкиров в отношении азиатских акций и активов вызвал внутренние бумы, подстегиваемые высокой стоимостью акций и легкими кредитами. Эти бумы ускорили рост в регионе и увеличили стоимость акций, что, в свою оче­редь, обосновало и стимулировало потоки капитала из-за гра­ницы. (Но в этой бочке меда была и ложка дегтя: бум не мог бы развиться быстро без неофициального фиксированного курса доллара, который позволил странам поддерживать торговый де­фицит дольше, чем стоило бы. Более подробно об этом позже.)

Самого по себе господства предвзятого мнения - явно не­достаточно; оно должно найти способ, чтобы стать действен­ным, - например, путем установления или усиления какой-либо тенденции реального мира. Я понимаю, что то, о чем говорю, тавтология: когда механизм двусторонней обратной связи действует, мы можем говорить о динамическом нерав­новесии. Но об этом тем не менее стоит говорить: мышление участников всегда предвзято, но это не всегда переходит в цикл подъем — спад деловой активности. Например, быстрый рост конгломератов мог бы быть остановлен, если бы инвесторы поняли, что их концепция роста доходов в расчет на одну ак­цию была ошибочной, как только компании - конгломераты стали эксплуатировать эту концепцию. Быстрое развитие бу­ма в Азии могло быть остановлено, если бы инвесторы и кре­диторы поняли, что, хотя потоки капитала в регион и дефи­цит текущего счета были направлены на финансирование «продуктивных инвестиций», эти инвестиции могли оставать­ся «продуктивными» до тех пор, пока можно было поддержи­вать на достаточном уровне поток капиталов в регион.

И это не конец истории. Что происходит, когда участники рынка признают рефлексивную связь между основными пока­зателями и оценкой? Такое признание также может стать ис­точником нестабильности. Оно может привести к фокусированию на так называемых технических факторах в ущерб основ­ным показателям и породить спекуляцию на основании тен­денции. Как же можно тогда сохранить стабильность? - Толь­ко продолжая опираться на так называемые основные показа­тели, несмотря на тот факт, что они зависят от наших оценок. Это может быть достигнуто путем незнания. Если участники рынка не знают о рефлексивности, рынки остаются стабиль­ными до тех пор, пока какая-нибудь случайность не спровоци­рует процесс подъема — спада деловой активности. Но как мож­но сохранить стабильность, если участники рынка знают о реф­лексивности? Ответ заключается в том, что это не может быть сделано только участниками рынка; сохранение стабильности должно стать целью государственной политики.

Можно утверждать, что концепция рефлексивности сама по себе рефлексивна. Экономическая теория фактически со­действовала тенденции к равновесию, игнорируя рефлексив­ность и подчеркивая важность основных показателей. Наобо­рот, мои доводы ведут к заключению, что рынки не могут быть предоставлены самим себе. Знание о рефлексивности ведет к увеличению нестабильности, если власти не осознают этого в такой же степени и не вмешиваются в тот момент, когда не­стабильность грозит выйти из-под контроля.

Проблема нестабильности становится еще более острой. Ве­ра в основные показатели исчезает, а поведение, заключаю­щееся в следовании за доминирующей тенденцией, становит­ся массовым. Оно формируется под растущим влиянием ин­ституциональных инвесторов, результаты деятельности кото­рых измеряются относительными, а не абсолютными показа­телями, и банков - центров денежных средств, действующих в качестве участников финансового рынка, которые форми­руют его состояние и являются провайдерами (проводниками) механизмов хеджирования. Роль страховых фондов амбива­лентна: они используют леверидж, т. е. опираются на определенное соотношение заемных и собственных средств, и тем самым поддерживают непостоянство на рынке; но делают они это только в той степени, в какой их поведение может быть мотивировано абсолютными, а не относительными показате­лями деятельности. Поэтому они часто действуют в направ­лении, обратном тенденции. Поскольку финансовые рынки сами развиваются согласно историческим тенденциям, нельзя относиться легко к опасности увеличения нестабильности. Я анализирую эту опасность в главах о системе мирового ка­питализма, но перед тем как мы подойдем к этому, нам следует подробнее познакомиться с рефлексивностью и исторически­ми моделями.

4

4. РЕФЛЕКСИВНОСТЬ В ИСТОРИИ

Я рассматриваю развитие финансовых рынков как ис­торический процесс. Я также полагаю, что моя ин­терпретация имеет некоторое отношение к истории в целом, при этом я имею в виду не только историю человече­ства, но и историю всех форм человеческого взаимодействия. Люди действуют на основании несовершенного знания, и их взаимодействие друг с другом рефлексивно.

Как отмечалось раньше, мы можем разделить все события на две категории: случайные, повседневные события, кото­рые не вызывают изменения в восприятии, и уникальные, ис­торические события, которые влияют на сложившиеся мне­ния участников и ведут к дальнейшим изменениям господ­ствующих условий. Такое разделение, как мы отмечали ранее, представляет собой простую тавтологию, но оно полезно. Пер­вая категория событий чувствительна к анализу равновесия, вторая — не чувствительна, поэтому она может быть понята только как часть исторического процесса.

В повседневных событиях ни функция участника, ни ког­нитивная функция не претерпевают значительных изменений. В случае уникальных, исторических событий обе функции ре­ализуются одновременно таким образом, что ни представле­ния участников, ни ситуация, с которой эти представления связаны, не остаются такими же, какими они были раньше

Именно это и оправдывает описание таких событий как исто­рических.

Исторический процесс, как я его вижу, является откры­тым, т. е. неокончательным. Когда в ситуации действуют ду­мающие участники, последовательность событий не ведет пря­мо от одного ряда событий к другому; скорее она соединяет факты и восприятия, а также восприятия и факты — подобно некой нити. Но история — это особенный вид нити, или свя­зи. Две связанные стороны представляют собой различные ма­терии; фактически только одна сторона материальна, другая же — состоит из идей участников исторического процесса. Эти две стороны никогда не совпадают, а расхождения между ни­ми определяют ход событий, который как раз и соединяет их вместе. Узлы, которые уже были завязаны, имеют определен­ную форму, но будущее — открыто в том смысле, что оно мо­жет сложиться иначе. Феномены истории значительно отли­чаются от явлений природы, по отношению к которым — для объяснения прошедшего и предсказания будущего — могут быть использованы универсально действующие законы.

Необходимо признать, что теория, представляющая исто­рию в виде некой «нити», является своего рода диалектикой, или связью между нашими мыслями и реальностью. Ее мож­но рассматривать как некий синтез идеалистической диалек­тики Гегеля и диалектического материализма Маркса. Гегель предложил диалектику идей, которая в конечном итоге при­ведет к концу истории: т. е. к свободе. Маркс, а точнее Эн­гельс, предложил антитезис, утверждая, что идеологическую надстройку определяют условия производства и производ­ственные отношения. Теорию «нити» можно рассматривать как их некий синтез. Не идеи и материальные условия, воз­никающие самостоятельно диалектическим образом, а взаи­модействие между ними — приводит к диалектическому про­цессу. Единственная причина, почему я не хочу использовать слово «диалектический», заключается в чрезмерно тяжелом идеологическом багаже, который сопровождает это понятие. Ведь Маркс предложил детерминистическую теорию истории, а она диаметрально противоположна моей позиции. Взаимодействие между материальным и идеальным интересно имен­но потому, что они не соответствуют друг другу и не опреде­ляют друг друга. Отсутствие соответствия не просто усилива­ет предвзятое мнение участников истории, но и делает это мнение причиной реальных событий. Ошибки, неверные по­нимания и трактовки событий, ошибочные концепции участ­ников играют в исторических событиях ту же роль, что и му­тации генов в биологических процессах: они творят историю.

Цикл подъем - спад деловой активности

Я утверждаю, что развитие цикла подъем — спад деловой активности имеет такое же отношение к истории в целом, как и к динамике состояния финансовых рынков. Нет необходи­мости повторять, что это не единственный путь, по которому может пойти история. Также возможно, что господствующее предвзятое мнение и доминирующая тенденция изначально являются самокорректирующимися в такой степени, что про­цесс развития цикла подъем — спад деловой активности даже и не начинается. Иногда господствующее предвзятое мнение может быть скорректировано на раннем этапе. Процесс само­стоятельной корректировки является менее значимым, но встречается достаточно часто. Большинство исторических со­бытий вообще не имеют ни регулярной формы, ни повторя­ющейся модели. Это происходит потому, что реальность яв­ляется бесконечно сложной, и любой процесс, который мы можем выделить для рассмотрения, взаимодействует с рядом других процессов.

Развитие цикла подъем — спад деловой активности приоб­ретает определенную значимость постольку, поскольку он свя­зывает состояние, близкое к равновесию, с состоянием, дале­ким от равновесия. Я могу продемонстрировать свои рассуж­дения на конкретном историческом примере: рост и падение советской системы. Я был активно вовлечен в последнюю ста­дию процесса падения и как участник руководствовался тео­рией истории, которую я здесь разъясняю. Я предложил свое объяснение процессу развития цикла подъем - спад в работе Opening the Soviet System («Открывая советскую систему»), ко­торую я опубликовал в 1990 г. Вот, что я там писал:

«Первоначальное предвзятое мнение и первоначальная тенденция привели к закрытому обществу. Существовало взаимно усиливающееся отношение между жесткостью дог­мы и суровостью общественных условий. Система достиг­ла своего зенита в последние несколько лет правления Ста­лина. Она стала всеобъемлющей: форма правления, эко­номическая система, территориальная империя и идеоло­гия. Система была всеобъемлющей, изолированной от внешнего мира и жесткой. Но расхождение между реаль­ным положением вещей и его официальным объяснением было настолько велико, что положение дел можно было считать статическим неравновесием.

После смерти Сталина был краткий период, момент истины, когда Хрущев вскрыл некоторую часть правды о правлении Сталина, но в конце концов иерархия систе­мы снова набрала силу и система самостоятельно восста­новилась. Начался период полумрака, когда догма сохра­нялась административными методами, но больше не под­держивалась верой в ее действенность. Интересно, что жесткость системы усилилась. Пока у руля партии нахо­дился живой тоталитарный лидер, линия Коммунистиче­ской партии могла меняться по его прихоти. Но теперь, когда режимом управляли бюрократы, эта гибкость ис­чезла. Одновременно ослабел и ужас, заставлявший лю­дей принимать коммунистическую догму, начался — сна­чала незаметный — процесс упадка. Экономические ин­ституты стали добиваться положения любыми средства­ми. Поскольку ни один из них не пользовался настоящей автономией, они были вынуждены заняться бартерным обменом с другими институтами. Постепенно сложная си­стема заключения сделок между экономическими инсти­тутами заменила то, что, как предполагалось, было цен­тральным планированием. В то же время развивалась Heофициальная, или теневая, экономика, которая допол­няла официальную систему и заполняла оставляемые ею бреши. Этот период полумрака сейчас называется пери­одом застоя. Неадекватность системы становилась все бо­лее очевидной, нарастала необходимость в реформах.

Реформы ускорили процесс дезинтеграции, поскольку они ввели или легитимизировали альтернативы в то вре­мя, когда для выживания системе нужны были именно альтернативы. Экономические реформы на начальном этапе были успешными во всех коммунистических стра­нах, но Советский Союз был заметным исключением. Ки­тайские реформаторы назвали этот этап Золотым перио­дом, когда существовавший акционерный капитал был пе­реадресован и направлен на удовлетворение нужд и за­просов потребителей. Но все движения реформ основа­ны на неправильном представлении: система не может быть реформирована, потому что она не допускает эко­номического распределения капитала. Когда существую­щий потенциал был полностью переориентирован, про­цесс реформ начал сталкиваться со сложностями.

Почему так происходит — становится понятно теперь. Коммунизм изначально задумывался как противоядие ка­питализму, который изолировал работника от средств про­изводства. Вся собственность была взята под контроль го­сударства, государство стало воплощением коллективного интереса, как это было определено Партией. Таким обра­зом, Партия оказалась ответственной за распределение ка­питала. Это означало, что капитал распределялся не на основании экономических соображений, а на основании политических и квазирелигиозных догм. Самая лучшая аналогия для объяснения этого явления может быть найде­на в строительстве пирамид фараонами: часть ресурсов, направляемая на инвестиции, была максимально увеличе­на, в то время как экономическая выгода, получаемая от этого, была минимальной. Другое сходство заключалось в том, что инвестирование приняло формы монументальных проектов. Мы можем рассматривать гигантские гидроэлек­тростанции, сталелитейные заводы, мраморные залы мо­сковского метрополитена и небоскребы сталинской архи­тектуры как своего рода пирамиды, построенные совре­менным фараоном. Гидроэлектростанции на самом деле производят энергию, а сталелитейные заводы — выпуска­ют сталь, но если сталь и энергия используются для соору­жения еще большего числа электростанций и сталелитей­ных заводов, экономический эффект не намного превы­шает эффект от строительства пирамид.

Согласно нашим теоретическим и концептуальным по­строениям, в далеких от равновесия условиях закрытого общества должны существовать искажения, немыслимые в открытом обществе. Какой еще можно привести более наглядный пример, кроме советской экономики? Ком­мунистическая система не видит ценности капитала; или, более точно, — она не признает идеи собственности. В результате экономическая деятельность при советской системе — это вовсе не экономическая деятельность. Что­бы она стала таковой, необходимо лишить Партию роли хранителя и распределителя капитала. И именно в этом терпели неудачу все попытки реформирования.

Интересно, что провал попыток осуществления эко­номических реформ способствовал ускорению процесса дезинтеграции, поскольку была продемонстрирована не­обходимость в политических реформах. С наступлением перестройки в Советском Союзе процесс дезинтеграции вступил в свою окончательную стадию, поскольку рефор­мы носили в основном политический характер, а Золо­той период, как я упомянул ранее, отсутствовал, поэтому реформы принесли незначительную, если вообще какую-нибудь, экономическую выгоду Когда уровень жизни на­чал падать, общественное мнение повернулось против ре­жима, что привело к катастрофической дезинтеграции, кульминационной точкой которой стал развал Советско­го Союза. Почти такую же модель мы можем наблюдать на фи­нансовых рынках, но с одной существенной разницей: на финансовых рынках цикл подъем — спад деловой актив­ности проявляется как процесс ускорения, в то время как в случае с советской системой полный цикл состоял из двух фаз: одна — процесс замедления, приведший к за­стою сталинского режима, другая - процесс ускорения, приведший к катастрофическому развалу страны»[11].

Я объяснял также, что аналогичный двухфазный процесс подъем — спад деловой активности часто можно найти на фи­нансовых рынках. Я привел в качестве иллюстрации банков­скую систему Соединенных Штатов Америки, которая под­верглась жесткому регулированию после краха 1933 г., после чего потребовалось около 35 лет, чтобы ее оживить. После нефтяного кризиса и международного кредитного бума 70-х годов, когда банки перерабатывали активный платежный ба­ланс стран — производителей нефти, банковская система пе­решла в состояние динамического неравновесия. Идея этого далекого сравнения между ростом и падением советской си­стемы и падением и ростом банковской системы США за­ключалась в том, чтобы показать, что далекие от равновесия условия могут преобладать в любом крайнем состоянии изме­нений и отсутствия изменений. Закрытое общество — это ли­цевая сторона медали революций и хаоса; рефлексивные про­цессы действуют в условиях обеих крайностей, разница заклю­чается во временном масштабе. В закрытом обществе мало что происходит на протяжении длительных периодов времени; во время революции, наоборот, - много событий происходит на протяжении короткого периода времени. В любом случае вос­приятия участников слишком далеки от реальности.

Это - важный момент. Рассматривая процессы внутри цик­ла подъем — спад деловой активности, человек обычно рас­суждает об этом цикле с точки зрения ускорения. Но тенден­ция может также состоять в отрицательном ускорении или в отсутствии изменений. Как только мы начинаем осознавать эти возможности, мы можем найти реальный пример на фондовом рынке: случай с банковскими акциями со времен Великой де­прессии до 1972 г[12]. В истории случаи отсутствия изменений или статического неравновесия встречаются гораздо чаще.

Структура концепции

Наблюдение неравновесных условий полезно для установ­ления структуры концепции и ее границ, которые позволяют разделить исторические ситуации на три категории: статиче­ски неравновесные, состояния, близкие к равновесию, и дина­мически неравновесные состояния. Возможность статического равновесия была исключена в силу того факта, что участники всегда основывают свои решения на предвзятом толковании реальности. Таким образом, мы получаем три варианта.

Один из возможных вариантов состоит в том, что рефлек­сивное взаимодействие между когнитивной функцией и фун­кцией участника не дает нашим представлениям и реально­сти уйти друг от друга слишком далеко. Люди учатся на своем же опыте; они действуют на основании предвзятых представ­лений, но происходит и процесс критического осмысления, который стремится скорректировать это предвзятое мнение. Совершенное знание остается недоступным, но по крайней мере существует тенденция к равновесию. Функция участни­ка означает, что реальный мир — как в этом убеждаются на своем опыте участники — постоянно меняется, но у людей все же есть достаточно оснований — в виде ряда фундамен­тальных ценностей, гарантирующих им, что предвзятое мне­ние участников не может слишком сильно расходиться с ре­альными событиями. Именно это я и называю состоянием, близким к равновесию. Такое положение характерно для от­крытого общества, каким является современный западный мир. Это общество ассоциируется с критическим образом мышления. Мы называем этот образ мышления «нормальным» отношением между мышлением и реальностью, поскольку мы знакомы с ним на основе собственного опыта.

Мы можем также оказаться в ситуации, когда представле­ния участников значительно удалены от реального положе­ния вещей, и при этом тенденции к их сближению не наблю­дается. В некоторых случаях они могут даже еще дальше ухо­дить друг от друга. Внутри одной крайности существуют ре­жимы, оперирующие предвзятыми идеологическими представ­лениями, они не хотят приспосабливаться к меняющимся условиям. Они пытаются заставить реальность втиснуться в рамки их концепций, несмотря на то, что это недостижимо. Под давлением господствующей догмы общественные усло­вия могут стать достаточно суровыми, но реальность по-преж­нему остается далекой от официальной идеологии. В отсут­ствие корректирующего механизма реальность и официаль­ная интерпретация могут разойтись еще дальше, поскольку никакое сдерживание или принуждение не может предотвра­тить изменений в реальном мире. Такое положение характер­но для закрытого общества, такого, как Древний Египет или Советский Союз. Его можно описать как статическое нерав­новесие.

Внутри другой крайности события могут разворачиваться настолько стремительно, что понимание участников за ними не поспевает, и ситуация выходит из-под контроля. Расхож­дение между господствующими представлениями и реальны­ми условиями может стать настолько большим, что ускорит наступление революции или какой-либо другой формы рас­пада. И опять возникает значительное расхождение между мышлением и реальностью, но оно является временным. Ста­рый, сметенный режим будет в конечном итоге заменен но­вым. Это можно описать как случай изменения режима, или как динамическое неравновесие.

Деление реальных условий на три предложенные мною ка­тегории можно сравнить с тремя состояниями, в которых вода находится в природе: жидкое, твердое и газообразное. Анало­гия может быть далекой, но она интригует. Для того чтобы на­полнить ее содержанием, мы должны найти две разделитель­ные линии, которые отделяют условия, близкие к равновесию, от условий, далеких от равновесия. В случае с историей эти разделительные линии не могут быть очень четкими, кроме то­го, их также трудно описать количественными параметрами, но они должны быть ясно различимы, иначе вся концептуаль­ная структура остается не более чем полетом фантазии.

Режимы

Чтобы установить то, что Поппер назвал бы критерием де­ления, мы должны прежде всего изучить то, что мы разделя­ем. Для этих целей я ввожу концепцию режима. Режим — это ряд одновременно существующих общественных условий, до­статочных для того, чтобы сосуществовать реально, хотя, в соответствии с моей рабочей гипотезой, в их отношениях дол­жен быть какой-то недостаток, в результате которого они не­сут в себе семя собственного разрушения. Режим — хотя и расплывчатый, но все же полезный термин. Его можно при­менить к широкому спектру ситуаций. Могут быть политиче­ские режимы, господствующие в конкретных странах, или ре­жимы, которые могут быть встроены в более крупные режи­мы, — такие, как холодная война. Могут быть режимы в жиз­ни социальных институтов и отдельных людей. Брак также можно считать неким режимом. Режимы не имеют фиксиро­ванных границ, они появляются, сосуществуют друг с другом, распадаются и сменяют друг друга. Они отличаются, на­пример, от машин, которые являются закрытыми системами. Режим можно рассматривать как попытку привнести опреде­ленный элемент закрытости в то, что по своей сути является открытой системой, определенный свод правил, который гос­подствует в данном месте на протяжении некоторого периода времени, достаточно долгого для того, чтобы быть заметным. Режимы связаны с управлением и правилами. Режимы имеют два аспекта: то, что люди думают, и то, как на самом деле обстоят дела. Эти два аспекта взаимодействуют рефлексив­ным образом: способ мышления влияет на реальное положе­ние дел, и наоборот, при этом соответствие между двумя ас­пектами не достигается.

Идеальные режимы

Около сорока лет назад, в начале 60-х годов, я разработал теоретические модели общества, которые я сейчас назвал бы режимами на основании различных отношений к историче­ским изменениям. Я выделил традиционный образ мышле­ния, игнорирующий возможность изменений и принимающий господствующее положение как единственно возможное; кри­тический образ мышления, который в полном объеме изучает возможности изменений, и догматический образ мышления, который не терпит никакой неопределенности. Я утверждал, что различные формы общественной организации соответству­ют этим образам мышления; я назвал их соответственно ор­ганическим обществом, открытым обществом и закрытым об­ществом. Не стоит говорить, что соответствие между образа­ми мышления и общественными структурами было далеко от совершенства. Как закрытое, так и открытое общество остав­ляло желать лучшего в отношении между реальностью и мыш­лением, и это лучшее могло быть найдено в другом обществе. Закрытое общество предлагало определенность и постоянство, отсутствующие в открытом обществе, а открытое общество предлагало свободу, которой был лишен человек в закрытом обществе. В результате эти два принципа общественной орга­низации находились в оппозиции друг к другу. Открытое об­щество признает нашу ошибочность; закрытое общество от­рицает ее. Невозможно сказать, какое общество право. Су­дить можно только по последствиям, но, учитывая вездесущность и влияние незапланированных последствий, даже этот критерий не является надежным. Необходимо было сделать настоящий выбор, и я уверенно принял сторону открытого общества[13].

Открытое общество

В 1979 г. я основал фонд «Открытое общество», его мис­сия, как я ее сформулировал в то время, заключалась в оказа­нии помощи закрытым обществам в том, чтобы сделать их более открытыми, жизнеспособными и сформировать в них критический образ мышления. После неудачного старта в Юж­ной Африке я сосредоточил усилия на странах с коммунисти­ческим правлением, особенно на моей родине — Венгрии. Моя формула была проста — любая деятельность или объедине­ние, не находящиеся под надзором или контролем властей, создавали альтернативы и тем самым подрывали монополию догмы. Мой Фонд в Венгрии, созданный в 1984 г. как совме­стное предприятие с Венгерской Академией Наук, выступил спонсором гражданского общества. Он не только поддержи­вал гражданское общество, но и гражданское общество под­держивало его; в результате удалось избежать многих небла­гоприятных незапланированных последствий, от которых обычно страдают подобные фонды. Воодушевленный успехом, я занялся филантропией, несмотря на мое критическое отношение к ней. Когда начала разваливаться советская империя, я бросился в драку. Я понял, что в революционный период можно сделать то, что было невозможно в другие времена. Я осознавал, что с моей теорией цикла подъем — спад я пони­мал ситуацию лучше, чем кто-либо другой, мне были ясны цели, и у меня были финансовые средства. Это ставило меня в уникальное положение, и я не жалел усилий. Я в сто раз увеличил размер фонда на протяжении всего нескольких лет.

И только во время распада Советского Союза я осознал ошибку в структуре моей концепции. Согласно моей концеп­ции, открытое и закрытое общества выступают как альтерна­тивы. Эта дихотомия была верной в период холодной войны, когда друг другу были противопоставлены в жестком конф­ликте два противоположных принципа общественной орга­низации, но она перестала вписываться в условия, возник­шие после окончания холодной войны.

Я был вынужден признать, что распад закрытого общества не ведет автоматически к созданию открытого общества; он может привести к распадy руководящей верхушки и дезинтег­рации общества. Слабое государство может представлять для открытого общества такую же угрозу, как и авторитарное[14]. Вместо дихотомии — открытое и закрытое общество, откры­тое общество становится ведущей идеей, которой угрожают отнюдь не с одной стороны.

Появление расширяющейся мировой системы капитализ­ма в 90-е годы подтвердило этот вывод. Я почувствовал, что должен занятся трудоёмким повторным изучением проблем, и та структура концепции, которую я здесь излагаю, является результатом процесса пересмотра. Теперь я вижу, что откры­тое общество занимает опасное среднее положение, в кото­ром ему угрожают догматические идеи любого толка: и те, которые привели бы к закрытому обществу, и те, которые ве­дут к дезинтеграции общества. Открытые общества создают близкие к равновесию условия; альтернативы включают не только статическое неравновесие, сходное с закрытым обще­ством, но и динамическое неравновесие. Я осознавал опреде­ленные недостатки открытого общества, которые могли бы привести к его распаду, но я предполагал, что распад может привести только к созданию закрытого общества. Я не осоз­навал, что условия динамического неравновесия могут суще­ствовать бесконечно долго, или, более точно, что общество может балансировать на грани хаоса, не переходя эту грань. Это было любопытное наблюдение, поскольку я был знаком с утверждением теории эволюционных систем, согласно ко­торому жизнь происходит на грани хаоса. Новые структуры в концепции, которые я здесь предлагаю, должны исправить ошибку в моей ранней формулировке.

Разграничительные линии

Теперь мы готовы вернуться к ключевому вопросу, о кото­ром я говорил ранее: что отделяет близкие к равновесию и далекие от равновесия условия? Когда цикл рост — спад или какой-либо другой неравновесный процесс разрушает близ­кие к равновесию условия открытого общества? Мы видели, что взаимодействие между мышлением и реальностью может легко привести к крайним проявлениям — как в направлении ужесточения, так и в направлении хаоса. Для того чтобы гос­подствовало открытое общество, должен быть некий якорь, который не дает мышлению участников далеко уйти от реаль­ности. Что может служить таким якорем?

В поисках ответа на вопрос мы должны различать ожида­ния и ценности. Ведь решения основываются не только на восприятии людьми реальности, но также и на ценностях, ко­торые они вырабатывают. В случае с ожиданиями этот якорь определить легко: это сама реальность. Пока люди осознают, что существует разница между мышлением и реальностью, факты предоставляют критерий, по которому можно судить о действенности ожиданий. Рефлексивность может сделать события непредсказуемыми, но как только они происходят, они становятся однозначно детерминированными, поэтому они могут быть использованы для определения правильности на­ших предсказаний.

В условиях статического неравновесия мышление и реаль­ность удалены друг от друга и не имеют тенденции к сближе­нию. В закрытом обществе ожидания не могут быть закрепле­ны в реальности, потому что ожидания, отклоняющиеся от официальной догмы, нельзя даже высказывать. Существует расхождение между официальным вариантом реальности и фактами; устранение этого расхождения приносит огромное облегчение и чувство освобождения.

В условиях динамического неравновесия мы имеем обрат­ное положение; ситуация меняется слишком быстро, чтобы быть понятой людьми, что приводит к появлению расхожде­ния между мышлением и реальностью. Интерпретация собы­тий не может поспевать за происходящими событиями; люди теряют ориентацию, а события выходят из-под контроля. По­этому реальность не может больше служить якорем для ожи­даний. Именно это и произошло во время дезинтеграции со­ветской системы. Как я утверждаю в главе 7, мировая система капитализма вошла сейчас в состояние динамического нерав­новесия. Но сначала мы должны обратиться от ожиданий к другому возможному для открытого общества якорю, а имен­но к якорю этических и моральных ценностей.

Вопрос ценностей

Можем ли мы различить роль ценностей в близких к рав­новесию и неравновесных условиях? В этом я не совсем уве­рен как по субъективным, так и по объективным причинам, и мои доводы будут более осторожными. О субъективном сооб­ражении уже говорилось ранее: я получил экономическое об­разование и всегда пытался понять, как рыночные ценности соотносятся с ценностями, определяющими наши решения в других сферах жизни: общественной, политической или личной. Очень часто я бывал искренне озадачен, подозреваю, что в этом я был не одинок. Похоже, в современном обществе — много неразберихи в отношении к ценностям в целом и в пла­не соотношения между рыночными и общественными ценно­стями в частности. Поэтому моя субъективная трудность ста­новится объективной. Позвольте мне изложить проблему так, как я ее вижу, сначала на теоретическом, а потом на практи­ческом уровне.

На теоретическом уровне познание имеет объективный критерий, а именно реальность, по которой можно судить о глубине и истинности познания. Как мы видели, этот крите­рий не является полностью независимым, но он достаточно независим, чтобы считать его объективным: никакой участ­ник не может навязать свою волю ходу событий. Однако о ценностях вообще нельзя судить по каким-либо объективным критериям, поскольку не предполагается, что они должны со­ответствовать реальности: критерий, по которому можно су­дить о ценностях, находится внутри них самих.

Поскольку ценности не привязаны к реальности, они мо­гут варьировать в гораздо большем диапазоне, чем когнитив­ные представления. Именно это и делает любую дискуссию о ценностях сложной. Экономическая теория приняла ценно­сти как нечто данное. С помощью такого методологического приема экономическая теория разработала концепцию рав­новесия. Хотя я и критикую эту концепцию, она была необ­ходима для анализа, и ее нечем было заменить. Я мог пока­зать, насколько далекие от равновесия условия могут возник­нуть на финансовых рынках только потому, что концепция равновесия, которое в реальности постоянно нарушается, была разработана хорошо. Для нерыночного сектора экономики аналогичной концепции не существует.

На практике современное общество, похоже, страдает от острой нехватки общественных ценностей. Конечно, люди оплакивают падение нравов на протяжении всей истории, но есть один важный фактор, который отличает настоящее от прошлого. Этот фактор — распространение рыночных ценно­стей. Рыночные ценности проникли в такие области общества, которые раньше руководствовались нерыночными сооб­ражениями. Я имею в виду личные отношения, политику и такие профессии, как право и медицина. Более того, прои­зошло малозаметное и постепенное, но вместе с тем глубокое изменение механизма действия рынка. Во-первых, длитель­ные отношения были заменены отдельными, частными опе­рациями. Магазин, в котором владелец и покупатель были дав­но знакомы друг с другом, уступил место супермаркету, а в последнее время и Internet. Во-вторых, национальные эконо­мики уступили место мировой экономике, но международное сообщество, насколько оно вообще существует, имеет очень мало общепризнанных общественных ценностей.

Общество, построенное на сделках

Замена отношений частными операциями — это продолжа­ющийся исторический процесс, который никогда не будет до­веден до своего логического завершения, но который доста­точно хорошо развит, развит гораздо больше, чем в начале 60-х годов, когда я впервые приехал в США и стал думать об этом. Я приехал из Великобритании, и меня поразила эта раз­ница: в США было гораздо легче установить и прекратить от­ношения. С тех пор эта тенденция претерпела значительное развитие. По-прежнему существуют браки и семьи, но в об­ласти инвестиционной банковской деятельности, например, операции почти полностью вытеснили отношения. Это дает самый понятный из возможных примеров изменений, проис­ходящих во многих других институтах.

В Лондоне в 50-х годах было почти невозможно вести де­ловые операции без предварительного установления отноше­ний. Это был вопрос не о том, что вы знаете, а о том, кого вы знаете. Это была основная причина, по которой я покинул Лондон: у меня не было в Лондоне достаточных связей, мои шансы были гораздо лучше в Нью-Йорке. Очень скоро я уста­новил регулярные торговые контакты с ведущими фирмами, хотя и работал в относительно неизвестной брокерской фирме. Я бы никогда не смог добиться этого в Лондоне. Но даже в Нью-Йорке страхование ценных бумаг по-прежнему зави­село от отношений: фирмы участвовали в синдикатах в стро­го определенном порядке, и было большим событием, если фирма двигалась вверх или вниз в этом порядке. Теперь все изменилось. Каждая операция стала независимой, и инвести­ционные банкиры соперничают за каждую конкретную воз­можность осуществления коммерческой деятельности.

Разница между операциями и отношениями была хорошо проанализирована в теории игр в форме так называемой «ди­леммы заключенных». Итак, пойманы два проходимца, и идет их допрос. Если один из них дает сведения против другого, он может получить более короткий срок наказания, но увеличи­вается вероятность осуждения другого. Они окажутся в более выгодном положении, если останутся верными друг другу. Но каждый из них в отдельности может получить выгоду за счет другого. В случае конкретной операции существует возможность предать, и это будет рационально; в длительном отношении выгоднее сохранить преданность друг другу. Анализ показыва­ет, как кооперативное поведение может с течением времени развиваться, но оно может быть также использовано для того, чтобы показать, что сотрудничество и преданность могут быть подорваны в результате замены отношений операциями[15].

Все эти рассуждения имеют прямое отношение к исходно­му вопросу о разграничительных линиях, определяющих со­циальное неравновесие, и о роли якоря, выполняемого цен­ностями. Мы склонны принимать общественные или мораль­ные ценности как должное. Мы даже называем их подлинны­ми или фундаментальными, подразумевая, что их действен­ность зависит определенным образом от господствующих усло­вий. Как я указывал ранее, нет ничего более далекого от ис­тины. Ценности — рефлексивны. На них влияют обществен­ные условия, а они, в свою очередь, играют определенную роль в создании таких общественных условий, какие они есть.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11