Представительная демократия

Предполагается, что демократия обеспечивает механизм для выработки коллективных решений, которые наиболее полно отвечают интересам общества. Считается, что при принятии коллективных решений она позволяет добиться той же цели, которая достигается с помощью рыночного механизма при принятии индивидуальных решений. Граждане избирают пред­ставителей, которые сообща принимают коллективные реше­ния путем голосования. Таков принцип представительной де­мократии. Она предполагает определенный вид отношений между гражданами и их представителями. Кандидаты встают и рассказывают гражданам, на каких идеях будет строиться их политика, а граждане затем выбирают человека, чьи идеи ближе всего к их собственным. Таким представителем в доб­рое старое время был Джефферсон с той разницей, что во время кампании он оставался дома. Демократический про­цесс предполагает честность точно так же, как понятие со­вершенной конкуренции предполагает совершенное знание. Такое допущение, конечно же, нереалистично. Кандидаты уже давно поняли, что у них больше шансов быть избранными, если они будут говорить избирателям то, что их избиратели хотели бы услышать, а не то, что кандидаты думают на самом деле. Это — не фатальный изъян, поскольку система предус­мотрела и его. Если кандидаты не выполняют своих обеща­ний, то их можно снять с должности. В этом случае сохраня­ются близкие к равновесным условия. Избиратели не всегда получают именно тех представителей, которые им нужны, но они в состоянии исправить свои ошибки в ходе следующего раунда выборов.

Однако в результате рефлексивного процесса условия мо­гут существенно отклониться от равновесного состояния. Кандидаты находят способы заполнить разрыв между обещания­ми и действиями. Они проводят опросы общественного мне­ния и групповые собрания с целью выяснить, что хотели бы услышать избиратели, и строят свои заявления таким обра­зом, чтобы они соответствовали желаниям электората. В ито­ге обеспечивается соответствие между заявлениями кандида­тов и пожеланиями избирателей, однако происходит это не­верным путем: обещания кандидата соответствуют ожидани­ям электората, вместо того чтобы выбор пал на кандидата, чьи идеи отвечали бы идеям избирателей. Избиратели так и не получают представителей, которых они хотели бы иметь; их постигает разочарование, и они теряют веру в процесс.

Избиратели, конечно, тоже не безупречны. Предполагает­ся, что они избирают представителей, которые будут руко­водствоваться подлинными интересами общины, но они ста­вят свои узко эгоистические интересы выше интересов общи­ны. Кандидаты в свою очередь апеллируют к тем же узко эго­истическим интересам индивидов. А так как кандидаты не­способны учесть всех интересов, особенно если последние конфликтуют друг с другом, они практически вынуждены от­дать предпочтение некоторым. Процесс деградирует еще боль­ше, когда избиратели перестают реагировать на обман и ложь кандидатов, пока они представляют личные интересы изби­рателей. Деградацию можно считать завершенной, когда в де­ло вступают деньги. Конечно же, в США рассчитывать на из­брание могут только те кандидаты, которые отдали предпоч­тение определенным интересам. Когда же электорат уже не ждет от кандидатов честности, а судит о них лишь по их спо­собности быть избранными, наступают условия, весьма дале­кие от равновесных. Динамическое неравновесие усиливает­ся в результате той роли, которую играет в ходе выборов те­левизионная реклама. Коммерческие объявления заменяют че­стные заявления об убеждениях и придают еще больший вес деньгам, поскольку рекламу надо оплачивать. Таковы преоб­ладающие ныне социальные условия.

Сопоставьте эти условия с бумом конгломератов, который я охарактеризовал выше. Руководство конгломератов воспользовалось ошибками в оценках доходов инвесторами. Оно обнару­жило, что способно повысить доход в расчете на акцию, пообе­щав увеличить доходы с помощью приобретения других пред­приятий. Этот процесс аналогичен тому, когда избирателям го­ворят именно то, что они хотят услышать. То и другое — приме­ры динамического неравновесия. Но между этими процессами имеется существенная разница!

Бум конгломератов был скорректирован последующим спа­дом. Это был также более или менее случайный эпизод, хотя аналогичные эпизоды по-прежнему случаются. Рынки, конеч­но, способны корректировать свои эксцессы: за рынком «бы­ков» следует рынок «медведей». Представительной демократии это, похоже, удается менее успешно. Верно, что правительства и законодательные органы регулярно меняются по воле электо­рата; так задумана система. Но демократия, как представляется, неспособна исправить собственные эксцессы; напротив, похо­же, что она все более отходит от равновесного состояния. Под­тверждением правильности приведенного анализа служит рас­тущая неудовлетворенность избирателей.

Такая неудовлетворенность наблюдалась и раньше. В период между двумя мировыми войнами она привела к краху демокра­тии и возникновению фашизма в нескольких европейских странах. В настоящее время неудовлетворенность проявляется иным образом. Демократии ничто серьезно не угрожает ни в одной из стран центра мировой капиталистической системы, и она — фактически на подъеме в странах периферии. Однако по­литический процесс продолжает подвергаться дискредитации. Вместо этого люди связывают все больше надежд с рыночным механизмом, что способствует распространению рыночного фундаментализма. Неудачи политики становятся самым ве­ским аргументом в пользу предоставления рынку большей сво­боды. Рыночный фундаментализм, в свою очередь, способство­вал становлению мировой капиталистической системы, а по­следняя сузила возможности государства гарантировать соци­альное обеспечение своим гражданам, что послужило еще од­ним подтверждением неудач политики, по меньшей мере при­менительно к гражданам, которые нуждаются в социальном обеспечении. В рефлексивном процессе трудно отделить при­чину от следствия. Сравнение с бумом конгломератов помогает показать, насколько политика уклонилась от равновесия. В этом контексте равновесие означало бы, что политический процесс соответствует ожиданиям электората.

Приведенная аргументация нуждается в одной оговорке. Я подчеркиваю способность рынков корректировать свои эк­сцессы как раз в тот момент, когда финансовые рынки, воз­можно, утратили эту способность. Инвесторы потеряли веру в основополагающие рыночные принципы. Они понимают, что речь идет о том, чтобы делать деньги, а не заботиться о каких-то ценностях. Многие былые принципы утрачены, а те, кто их по-прежнему придерживается, понесли убытки — в от­личие от тех, кто считает, что наступает новая эра. Вывод о том, что мы далеко отклонились от равновесного состояния, только становится более убедительным, если согласиться, что рынки также лишились былого якоря.

То, что справедливо в отношении политики, в равной мере относится к социальным ценностям. Социальные ценности во многих отношениях уступают рыночным ценностям. Их нельзя выразить количественно, их даже нельзя четко опре­делить словесно. Их невозможно свести к общему знаменате­лю — деньгам. Тем не менее сложившаяся община имеет чет­ко сформировавшиеся ценности; ее члены могут придержи­ваться или нарушать их, ценности могут поддерживать чле­нов общины или подавлять их, но эти ценности по меньшей мере известны членам. Но мы не живем в такого рода общи­не. Нам уже стало трудно решить, что есть добро и зло.

Отсутствие морали у рынков подорвало мораль даже в тех сферах, где общество не может без нее обойтись. Согласие в отношении моральных ценностей отсутствует. Монетарные ценности куда менее двусмысленны. Их не только можно из­мерить, но и можно быть уверенным, что люди вокруг нас дорожат ими. Они убеждают в том, что социальные ценности отсутствуют.

Социальные ценности, возможно, менее определенны, чем рыночные, но без них общество существовать не может. Рыночным ценностям придали статус социальных ценностей, но они неспособны выполнять эту функцию. Они предназначе­ны для принятия индивидуальных решений в условиях кон­курентной среды, но они плохо подходят для принятия кол­лективных решений в ситуации, предполагающей сотрудни­чество наряду с конкуренцией.

Было допущено смешение функций, что подорвало про­цесс коллективного принятия решений. Рыночные ценности не могут заменить общественное сознание или, используя ста­ромодное выражение, гражданские добродетели. Во всех слу­чаях, когда пересекаются политика и деловые интересы, су­ществует опасность, что политическое влияние будет исполь­зовано в деловых целях. Согласно прочно утвердившейся тра­диции, выборные лица должны заботиться об интересах сво­их избирателей. Но где провести водораздел между законным и незаконным? Предпочтение, отдаваемое интересам бизне­са, а также эгоистический интерес политиков отодвинули раз­делительную линию за грань, которую многие избиратели счи­тают допустимой; отсюда — разочарование и неудовлетворен­ность. Они заметны как во внутренней, так и в международ­ной политике. В сфере международных отношений ситуация усугубляется тем, что в условиях демократии внешняя поли­тика во многом диктуется внутренними политическими сооб­ражениями. Эта тенденция особенно заметна в США, где четко видны различия между этническими избирательными блока­ми; у французского правительства еще более заметна тради­ция проталкивать интересы бизнеса с помощью политических средств. Знакомый мне президент одной восточноевропейской страны был шокирован тем, что во время встречи с Жаком Шираком французский президент потратил большую часть времени на то, чтобы убедить собеседника в пользу француз­ского покупателя в рамках одного приватизационного проек­та. Я уже не говорю о продаже оружия.

Коррупция существовала всегда, но в прошлом люди ее стыдились и как-то пытались ее скрыть. Но теперь, когда мо­тив прибыли возведен в ранг морального принципа, полити­ки в ряде стран стыдятся, если не воспользуются преимуществами своего положения. Я мог лично наблюдать это в стра­нах, где у меня имеются фонды. Особенно широким разма­хом коррупции отличается Украина. Я изучал положение в африканских странах и пришел к выводу, что народы в стра­нах с богатыми ресурсами и в странах, лишенных ресурсов, одинаково бедны; единственное различие состоит в том, что правительства в богатых ресурсами странах значительно бо­лее коррумпированны.

Тем не менее отвергать коллективное принятие решений только потому, что оно неэффективно и сопряжено с корруп­цией, это все равно, что отказываться от рыночного механиз­ма только потому, что он нестабилен и несправедлив. В том и другом случае побуждение продиктовано неспособностью ми­риться с тем, что все созданные людьми конструкции несо­вершенны и требуют улучшения.

Господствующие ныне теории рыночного механизма и представительной демократии сформировались под влияни­ем эпохи Просвещения, и, даже не сознавая этого, они трак­туют реальность так, как будто она не зависит от мышления участников. Предполагается, что финансовые рынки исклю­чают будущее, которое было бы независимым от сегодняш­них оценок. Предполагается, что выборные лица придержи­ваются определенных ценностей, независимых от их желания быть избранными. Так уж устроен мир. Ни рыночный меха­низм, ни представительная демократия не оправдывают свя­зываемых с ними ожиданий. Но это не причина отказываться от них. Надо лишь признать, что совершенство недостижимо и надо работать над исправлением недостатков существую­щих структур.

Рыночные фундаменталисты не приемлют коллективного принятия решений ни в какой форме, так как оно лишено автоматического механизма исправления ошибок, присуще­го рынку и предположительно ведущего к равновесию. Они утверждают, что общественный интерес лучше всего обеспе­чивается косвенным путем, когда людям позволяют доби­ваться собственных интересов. Они возлагают надежду на «невидимую руку» рыночного механизма. Но такая надежда неосновательна по двум причинам. Во-первых, коллектив­ный интерес не находит проявления в поведении на рынке. Корпорации не ставят цели создавать рабочие места; они на­нимают людей (как можно меньше и по более низкой цене), чтобы получать прибыль. Компании в сфере здравоохране­ния созданы не для спасения жизней; они оказывают меди­цинские услуги, чтобы получать прибыль. Нефтяные компа­нии не стремятся защитить окружающую среду, а лишь со­блюсти соответствующие правила и защитить свой имидж в глазах общественности. Полная занятость, доступная меди­цина и здоровая жизненная среда могут, при определенных обстоятельствах, оказаться побочными продуктами рыноч­ных процессов, но такие желательные социальные послед­ствия нельзя считать гарантированными исключительно на основе одного принципа прибыльности. «Невидимая рука» не способна судить об интересах, которые не входят в ее ком­петенцию.

Во-вторых, финансовые рынки нестабильны. Я вполне со­знаю достоинства финансовых рынков в качестве механизма обратной связи, который не только позволяет, но и вынужда­ет участников корректировать ошибки; однако я добавил бы, что финансовые рынки иногда сами терпят крах. Рыночный механизм также требует улучшения на основе метода проб и ошибок. Особенно подходят для этой работы центральные банки, поскольку они взаимодействуют с финансовыми рын­ками и получают информацию в рамках обратной связи, по­зволяющую им исправлять собственные ошибки.

Я разделяю преобладающую антипатию к политике. Я — дитя рынков, и мне нравятся связанные с ними свобода и возможности. Как участник рынка я могу самостоятельно при­нимать решения и учиться на своих ошибках. Мне незачем убеждать других что-то делать, и результаты моих действий не искажаются процессом коллективного принятия решений. Пусть это прозвучит странно, но участие в финансовых рын­ках удовлетворяет мое стремление к истине. Я питаю личную неприязнь к политике и к коллективному принятию реше­ний. Тем не менее я сознаю, что без них нам не обойтись.

Возврат к подлинным ценностям

До сих пор я говорил только о социальных ценностях, но что-то неладное происходит и с индивидуальными ценностя­ми. Как отмечено в главе 6, денежные ценности узурпирова­ли роль подлинных ценностей, а рынки стали господствовать в таких сферах общественной жизни, где им не должно быть места. Я имею в виду такие профессии, как юрист и врач, политик, педагог, ученый, работник искусства, а также спе­циалистов в области так называемых «общественных отноше­ний». Достижения или качества, которые следовало бы оце­нивать как таковые, получают денежное выражение; о них су­дят по тому, сколько денег они приносят, а не по их подлин­ным достоинствам.

Деньгам присущи некоторые свойства, которых нет у под­линных ценностей: у них есть общий знаменатель, они под­даются количественному выражению и их ценят практически все люди. Благодаря таким свойствам деньги способны слу­жить средством обращения, но не обязательно — его конеч­ной целью. Большинство достоинств, приписываемых день­гам, проистекают из результатов их расходования; в этом смысле деньги служат средством для достижения цели. Ко­нечной целью деньги выступают лишь в одном случае: когда цель — накопление богатства.

Я далек от мысли приуменьшать пользу богатства; но сде­лать накопление богатства конечной целью — значило бы иг­норировать многие другие аспекты существования, которые также заслуживают внимания, особенно со стороны тех, кто удовлетворил свои материальные потребности, связанные с выживанием. Я не собираюсь уточнять, в чем заключаются эти другие аспекты существования; суть подлинных ценно­стей как раз заключается в том, что их невозможно свести к общему знаменателю, и разные люди оценивают их по-разно­му. Мыслящие люди вправе решить этот вопрос самостоятель­но: это привилегия, которой они могут воспользоваться, как только удовлетворят насущные потребности.

Однако, вместо того чтобы воспользоваться такой приви­легией, мы всячески стараемся лишиться ее, отдавая пред­почтение накоплению богатства. Когда все стремятся иметь как можно больше денег, конкуренция обостряется настоль­ко, что даже те, кто добился наибольших успехов, низводятся до положения, когда им приходится бороться за выживание. Люди упрекают Билла Гейтса (Bill Gates), председателя корпо­рации Microsoft, за то, что он не отдает более значительную часть своего богатства; они не понимают, что сфера его дея­тельности развивается столь стремительно и в условиях на­столько ожесточенной конкуренции, что он не может даже думать о филантропии[39]. Независимость и свобода распоря­жаться деньгами, присущие в прошлом привилегированным слоям, теперь утрачены. Я считаю, что мы стали из-за этого беднее. Жизнь не должна сводиться к простому выживанию.

Однако выживание самых сильных превратилось в цель на­шей организации.

Подразумевает ли концепция открытого общества иной на­бор ценностей? — Я полагаю, что да, однако доказывать это утверждение следует осмотрительно. Открытое общество опре­деленно требует исправления ошибок и эксцессов, но оно так­же признает отсутствие объективного критерия, который по­зволил бы судить о них. Я могу утверждать, что возведение прибыли в ранг этического принципа — это большое заблуж­дение, но я не вправе считать себя судьей в конечной инстан­ции, который выносит приговор от имени всего открытого общества. С полной уверенностью я могу говорить только од­но: подменять меркантильными ценностями все прочие цен­ности — значит толкать общество в направлении опасного дис­баланса и подавлять человеческие чаяния, которые заслужи­вают такого же серьезного внимания, как рост ВНП.

Позвольте мне изложить свои доводы. Поведение, направ­ленное на максимизацию прибыли, диктуется соображения­ми выгоды и пренебрегает требованиями морали. Финансовые рынки не являются ни моральными, ни аморальными; соображения морали им просто чужды. В отличие от этого невозможно принимать правильные коллективные решения, если отсутствует четкое понимание различия между добром и злом. Мы не знаем, что считать правильным. Если бы нам это было известно, мы бы не нуждались в демократическом пра­вительстве; мы могли бы счастливо жить при правителе-фи­лософе, как предлагал Платон, но нам необходимо понимать, что правильно, а что — неправильно, иметь некий внутрен­ний ориентир поведения в качестве граждан и политиков. Без этого представительная демократия не способна функциони­ровать. Мотив прибыли смещает этот внутренний ориентир. Принципу выгоды отдается предпочтение перед моральными принципами. На высококонкурентном рынке, где ежеминут­но совершается бесконечное число сделок, забота об интере­сах других людей может обернуться помехой. Отцы-основате­ли США считали минимум гражданских добродетелей чем-то само собой разумеющимся, и они не могли предвидеть воз­никновения высококонкурентных рынков. Преобладание мо­тива прибыли над гражданскими добродетелями подрывает по­литический процесс. Это не имело бы значения, если бы мы могли полагаться на рыночный механизм в такой степени, какую считают возможной рыночные фундаменталисты. Но, как я показал выше, дело обстоит иначе.

Следует рассмотреть еще один довод. Будут ли люди до­вольны открытым обществом, — во многом зависит от резуль­татов функционирования этого общества. Самый веский ар­гумент в пользу открытого общества заключается в том, что оно обеспечивает неограниченные возможности для совер­шенствования. Будучи рефлексивным, открытое общество ста­новится сильнее благодаря достигнутым внутри него резуль­татам. В свою очередь эти результаты зависят от того, что счи­тается удовлетворительным. Прогресс — это субъективное яв­ление; понимание того, что составляет прогресс, зависит от разделяемых людьми ценностей в такой же степени, как и от материальных условий жизни. Мы привыкли измерять про­гресс динамикой ВНП, но это равносильно тому, чтобы признать деньги в качестве подлинной ценности. ВНП — это ме­рило обменов, опосредованных деньгами; чем больше соци­альное взаимодействие принимает форму денежных обменов, тем выше ВНП. К примеру, распространение СПИДа, при прочих равных условиях, приведет к увеличению ВНП из-за повышения стоимости медицинского обслуживания. Это — не­правильно и ненормально. Подлинные ценности невозможно измерить деньгами. Необходим некий иной критерий качест­ва, даже если его невозможно представить в количественной форме. На мой взгляд, лучшим критерием была бы степень самостоятельности, которой пользуются люди, поскольку жизнь не должна сводиться к простому выживанию. При та­ком критерии не вполне понятно, происходит ли в мире про­гресс или регресс.

Мировая капиталистическая система основана на конку­ренции. Расслабиться в борьбе за выживание и проявлять за­боту о более тонких материях может оказаться крайне опас­ным. Некоторые люди и общества пытаются так поступать и вынуждены платить за это высокую цену. Например, жители Великобритании настолько привязаны к дому, что это ставит их в невыгодное положение на рынке труда. На Европейском континенте высоко ценят социальное обеспечение; за это ев­ропейским странам приходится расплачиваться высоким уров­нем безработицы.

Тем не менее я считаю, что перемены возможны. Их следует начать сверху, как это и происходит в большинстве случаев ре­волюционной смены режима. Лишь те, кто добился успеха в конкуренции, в состоянии внести изменения в условия конку­ренции. 1с, кто добился меньших успехов, могут выйти из иг­ры, но их уход не изменит ее правил. Граждане, живущие в де­мократических странах, все же имеют определенную возмож­ность улучшить качество своей политической жизни. Предпо­ложим, люди осознали, что мировая конкуренция приняла слишком ожесточенный характер и возникла настоятельная потребность в сотрудничестве; предположим далее, что они на­учились проводить различие между индивидуальным приняти­ем решений и коллективным принятием решений. Тогда избранные ими представители защищали бы другую политику и придерживались бы иных норм поведения. Они получили бы какую-то возможность осуществить перемены в собственной стране. Без сотрудничества с другими странами они не смогли бы изменить характер функционирования мировой капитали­стической системы, но по меньшей мере они могли бы проя­вить большую готовность к сотрудничеству. Перемены следова­ло бы начать с изменений в установках, которые постепенно трансформировались бы в изменения в политике.

Это, разумеется, - окольный путь осуществления перемен, он не представляется по-настоящему реалистичным, если учесть господствующую тенденцию. Силы мировой конкурен­ции были развязаны совсем недавно — для целей настоящей работы я бы отнес эту дату примерно к 1980 г., — и их послед­ствия еще полностью не проявились. Каждая страна испыты­вает нажим, требующий повышения конкурентоспособности, к тому же стало трудно сохранять многие системы социаль­ного обеспечения, созданные при различных обстоятельствах. Процесс их демонтажа еще не завершен. Великобритания и США — страны, возглавившие этот процесс, — сегодня пожи­нают плоды, тогда как страны, которые сопротивлялись это­му процессу, переживают тяжелую безработицу. Условия для изменения направления движения еще не созрели. Но собы­тия развиваются очень быстро.

Я надеюсь, что доводы, изложенные в книге, будут способ­ствовать изменению сложившейся тенденции, хотя должен до­пустить, что в каком-то смысле, возможно, не могут служить удачной ролевой моделью. Я пользуюсь большим уважением и признанием не только благодаря моей филантропической деятельности или моим философским взглядам, а из-за спо­собности делать деньги на финансовых рынках. Я сомнева­юсь, стали ли бы вы читать эту книгу, не будь у меня репута­ции финансового мага и волшебника.

Первоначально финансовые рынки меня заинтересовали как способ заработать на жизнь, но в последнее десятилетие я сознательно использовал свою финансовую репутацию в ка­честве трамплина для продвижения своих идей. Главная идея, которую я хотел бы довести до читателя, состоит в следую­щем: нам необходимо осознать различие между индивидуаль­ным принятием решений, которое находит проявление в по­ведении на рынке, и коллективным принятием решений, ко­торое проявляется в социальном поведении вообще и в поли­тике в частности. В том и другом случае нами движет эгои­стический интерес; однако при принятии коллективных ре­шений общие интересы должны быть выше индивидуальных эгоистических интересов. Я допускаю, что это различение осознано еще далеко не всеми. Многие люди, возможно, боль­шинство людей, руководствуются узкими эгоистическими ин­тересами даже при принятии коллективных решений. Суще­ствует соблазн протянуть руки и присоединиться к толпе, но это было бы ошибкой, так как нанесло бы ущерб общим ин­тересам. Ибо если мы действительно верим в общие интере­сы, то должны исходить из них, даже если другие так не по­ступают. Подлинные ценности тем и отличаются, что они яв­ляются таковыми, независимо от того, преобладают ли они в обществе или нет. Между подлинными ценностями и рыноч­ными ценностями существует пропасть. На рынках господ­ствует конкуренция, а цель состоит в том, чтобы выиграть. Подлинные ценности достойны уважения как таковые. Я ни­когда не забываю слов Сергея Ковалева, российского дисси­дента и активиста в области прав человека, который гордо заявил мне, что он всю свою жизнь вел почти наверняка про­игрышные битвы. Я не дорос до его критериев, но я поступаю в соответствии со своими убеждениями. В качестве участника рынка я стремлюсь к выигрышу, а в качестве человека — чле­на человеческого сообщества — я стремлюсь служить общим интересам. Иногда эти две роли трудно разделить, как видно из моего участия в российских делах, но сам принцип ясен.

Всегда будут люди, которые ставят личные интересы выше общих интересов. Это явление называется проблемой «безби­летного пассажира», которая путает все коллективные усилия. Но различие состоит как раз в том, считаем ли мы это пробле­мой или принимаем его как должное. В первом случае мы осуж­даем «безбилетных пассажиров», хотя и не можем от них избавиться; во втором случае мы не только терпим их, но даже мо­жем к ним присоединиться. Всеобщее осуждение способно от­бить охоту к «безбилетной езде». В бизнесе люди весьма озабо­чены тем, что о них думают другие. В деловой практике они мо­гут быть целеустремленными, но если ценятся другие граждан­ские добродетели, они по меньшей мере сделают вид, что им не чужды общественные интересы. И уже это было бы шагом впе­ред по сравнению с нынешним состоянием дел.

Конечно же, межличностная критика в политике и обще­ственной жизни никогда не сработает так, как в естественных науках, поэтому не следует питать нереалистических ожида­ний, которые привели бы к разочарованию. В науке сущест­вует объективный внешний критерий, который позволяет тор­жествовать истине, даже если она противоречит здравому смыслу. В общественной жизни такого критерия нет. Как мы видели, когда люди руководствуются исключительно резуль­татами своих действий, они способны отклониться от обще­ственных интересов очень далеко. Существует только внут­ренний критерий: подлинные ценности, которыми руковод­ствуются граждане. Эти ценности не являются надежной осно­вой для межличностных критических оценок, поскольку от них легко отмахнуться. Как мы видели, общественные науки менее эффективны, чем естественные науки, так как в обсуж­дение вторгается проблема мотивов. Например, марксисты обычно отвергали любую критику своей догмы, обвиняя оппо­нентов в защите враждебных классовых интересов. Так что критика становится менее действенной, когда речь идет о мо­тивах, а не о фактах. Тем не менее политика становится более эффективной, когда граждане руководствуются пониманием добра и зла, а не исключительно соображениями практиче­ской целесообразности.

Я видел, как это произошло на моей родине — Венгрии, но для этого потребовалась революция. Я покинул страну с горь­ким чувством: население страны мало сделало, чтобы помочь своим согражданам-евреям, когда тех уничтожали в годы на­цистской оккупации. Когда я приехал в страну двадцать лет спустя, я обнаружил другую атмосферу. Это было наследие революции 1956 г. Люди остро осознали политический гнет. Некоторые из них стали диссидентами; большинство нашли способ приспособиться, но они понимали, что идут на ком­промисс и восхищались теми, кто от компромисса отказы­вался. Интересно отметить, что четкое осознание того, что есть добро, а что — зло, преобладавшее в момент основания мною Фонда, исчезло после распада коммунистического ре­жима. Можно ли было сохранить это понимание или возро­дить его в условиях демократии? Я считаю, что можно, но импульс должен был исходить от индивидов, которые руко­водствуются собственными ценностями, независимо от того, как поступают другие. Тем не менее некоторые люди должны быть готовы защищать свои принципы, а другие — уважать их за это. Этого было бы достаточно, чтобы улучшить социаль­ный и политический климат.

10

10. МЕЖДУНАРОДНЫЙ КОНТЕКСТ

До сих пор я рассматривал недостатки представитель­ной демократии. Но, как мы видели, взаимосвязь меж­ду демократией и рыночной экономикой довольно условна. Мировая капиталистическая система охватывает раз­личные политические режимы. Мировой экономике не соот­ветствуют ни мировое сообщество, ни, уж конечно, демокра­тия во всем мире. Международные отношения основаны на принципе национального суверенитета. Суверенные страны руководствуются своими национальными интересами. Инте­ресы государств не обязательно совпадают с интересами граж­дан, и государства, похоже, еще меньше волнуют граждан дру­гих стран. В современные структуры практически не встрое­ны никакие гарантии защиты интересов людей. ООН приня­ла Всеобщую декларацию прав человека, однако какого-либо механизма проведения ее в жизнь до сих пор нет. Имеются ряд международных договоров и определенные международ­ные институты, но их влияние ограничено узкими рамками, отведенными им суверенными странами. То, что происходит внутри границ отдельных государств, в основном выпадает из сферы международного надзора. Все это не представляло бы угрозы для мировой капитали­стической системы, если бы государства были демократиче­скими, а рынки — саморегулирующимися. Но все далеко не так. Серьезность угрозы требует более пристального рассмот­рения. Сначала мы проанализируем преобладающие взгляды на международные отношения, а затем — фактическое поло­жение дел.

Геополитический реализм

Международные отношения пока еще не поняты должным образом. Они лишены научной основы, на которую может опе­реться, например, экономика, хотя существует доктрина, име­нуемая геополитическим реализмом, и эта доктрина претен­дует на научный статус. Подобно теории совершенной конку­ренции, геополитика уходит своими корнями в XIX век, ког­да ожидали, что наука предложит детерминистические объяс­нения и предсказания. Согласно этой доктрине геополитики, поведение государств во многом определяется их географиче­ским, политическим и экономическим положением. Генри Киссинджер, современный апостол геополитики, утверждает даже, что корни геополитического реализма следует искать уже во взглядах кардинала Ришелье, который провозгласил, что у государств нет принципов, а есть только интересы[40]. Эта доктрина отчасти схожа с доктриной laissez-faire в том отно­шении, что обе трактуют эгоистический интерес как един­ственную реальность, на основе которой можно объяснить или предсказать поведение субъекта. Для laissez-faire таким субъ­ектом является индивидуальный участник рынка; для геопо­литики — это государство. Обе доктрины близко роднит вуль­гарный вариант дарвинизма, согласно которому выживание самого сильного — это закон природы. Общий знаменатель трех доктрин сводится к принципу эгоизма: применительно к геополитике он означает национальные интересы, которые не обязательно совпадают с интересами народа данной страны. Идея о том, что государство должно представлять интересы своих граждан, находится вне рамок этой доктрины. Геополитический реализм можно рассматривать как перенесение доктрины laissez-faire на международные отношения с той раз­ницей, что участниками этих отношений выступают государ­ства, а не индивиды или хозяйственные единицы.

Такой подход способен принести довольно неожиданные ре­зультаты. Геополитический реализм не сумел, например, спра­виться с широким сопротивлением войне во Вьетнаме. В более позднее время он не остановил распада государств — Советско­го Союза и Югославии. Государство — это государство. Нас приучили думать, что это — пешки на шахматной доске. То, что происходит внутри этих пешек, геополитику не интересует.

Любопытно отметить, что экономической теории присущ аналогичный недостаток. Геополитика основана на государ­стве, экономическая теория — на отдельном индивиде — homo economicus. Ни одно из этих оснований не способно выдер­жать вес построенной на нем теории. Предполагается, что эко­номические существа обладают как совершенным знанием своих потребностей, так и открывшихся перед ними возмож­ностей и на основе этой информации способны сделать раци­ональный вывод. Мы убедились, что такие допущения явля­ются нереалистическими; мы также видели, как экономиче­ская теория уходит от трудностей, считая предпочтения и воз­можности чем-то данным. Тем не менее нам пытаются вну­шить, что в качестве изолированных индивидов люди руко­водствуются эгоистическими интересам. На деле же люди — социальные существа, поэтому выживание сильных неизбеж­но предполагает сотрудничество наряду с конкуренцией. Ры­ночному фундаментализму, геополитическому реализму и вульгарному социальному дарвинизму присущ общий недо­статок: забвение альтруизма и сотрудничества.

Отсутствие мирового порядка

Переходя от идеологии к реальности, посмотрим, как на деле складываются международные отношения. Отличитель­ная особенность нынешнего положения дел состоит в том, что его нельзя назвать порядком. Мировая политическая си­стема, которая соответствовала бы мировой капиталистиче­ской системе, отсутствует; более того, нет также единогласия в вопросе о том, возможна ли мировая политическая система и насколько она желательна. Это сравнительно новое поло­жение дел. До краха советской империи можно было гово­рить о некоем порядке в международных делах. Этот порядок именовался холодной войной и отличался замечательной ста­бильностью: две сверхдержавы, представляющие различные формы организации общества, были вовлечены в неприми­римый конфликт. Каждая хотела уничтожить другую, и обе готовились к этому средствами гонки вооружений. В резуль­тате каждая из них стала настолько сильной, что в случае на­падения могла опустошить другую сторону. Это предотвраща­ло возникновение настоящей войны, хотя и не исключало столкновений на стыках систем и блефование в игре.

Равновесие сил, которое существовало во время холодной войны, считается одним из способов сохранить мир и стабиль­ность во всем мире; другой способ — это гегемония имперской державы; третьим могла бы стать международная организация, способная к эффективному миротворчеству. В настоящее время какой-либо из названных вариантов отсутствует.

США остались единственной сверхдержавой, но они пока не имеют четкого представления о своей роли в мире. В пери­од холодной войны США были также лидером свободного ми­ра, и обе роли подкрепляли одна другую. В результате распада советской империи это удобное сочетание — сверхдержавы и лидера свободного мира — также распалось. США могли бы остаться лидером свободного мира, но для этого им следова­ло бы сотрудничать с другими демократически ориентирован­ными странами, во-первых, чтобы заложить основы демокра­тии в бывших коммунистических странах, и, во-вторых, с целью укрепить международные институты, необходимые для поддержания того, что я именую глобальным открытым об­ществом. В двух предыдущих случаях, когда США выступили в качестве лидера свободного мира — в конце первой и второй мировых войн, — они так и поступили, содействуя сначала Лиге Наций, а затем — ООН. В первом случае Конгресс США отказался ратифицировать договор о Лиге Наций; во втором случае в результате холодной войны ООН во многом стала эффективной.

Я надеялся, что США возглавят международное сотрудни­чество, когда начался распад советской империи. Я основал сеть фондов «Открытого общества» в бывших коммунистиче­ских странах, чтобы проложить путь, по которому, как я на­деялся, последуют открытые общества Запада. Весной 1989 г. я выступил на конференции «Восток — Запад» в Потсдаме, тогда еще ГДР, в пользу нового варианта «Плана Маршалла», но мое предложение было встречено неприкрытым смехом. Во имя исторической правды следует отметить, что смех ис­ходил от Уильяма Уолдгрейва (William Waldegrave) — замести­теля министра иностранных дел в кабинете Маргарет Тэтчер. Впоследствии я пытался предложить Маргарет Тэтчер «План Тэтчер», а также аналогичную идею Президенту Бушу до его встречи с Горбачевым на Мальте в сентябре 1989 г., но безре­зультатно. Раздосадованный, я немедленно написал книгу, где содержались многие из тех идей, которые я сейчас излагаю.

Возможность активизировать деятельность ООН определен­но имелась. Когда Горбачев приступил к проведению полити­ки гласности и перестройки, одним из его первых шагов была уплата задолженности ООН. Затем он выступил перед Гене­ральной Ассамблеей со страстным призывом к международ­ному сотрудничеству. Запад заподозрил хитрость и захотел проверить его искренность. Когда он выдержал проверку, по­следовали новые проверки. К тому времени, когда он сделал все уступки, которых от него ждали, положение в Советском Союзе ухудшилось настолько, что западные лидеры пришли к выводу, что помощь, на которую рассчитывал Горбачев, уже не имеет смысла. Тем не менее ни Горбачев, ни Ельцин сколь­ко-нибудь серьезно не затрудняли нормальное функциониро­вание Совета Безопасности на протяжении пяти-шести лет. Возможность сделать работу Совета Безопасности такой, как это было первоначально задумано, исчезла сначала из-за не­удачного инцидента в Сомали, а затем в результате конфликта в Боснии. История в Сомали определила принцип, соглас­но которому солдаты США не будут служить под командова­нием ООН, — хотя они не находились под командованием ООН, когда произошел инцидент. Кроме того, он убедил пра­вительство США в том, что общественность крайне плохо пе­реносит вид гробов. Тем не менее боснийский кризис можно было бы легко предупредить, если бы постоянные члены Со­вета Безопасности из числа западных стран договорились меж­ду собой. Задачу можно было поручить НАТО, как это и было сделано в конечном счете, и трагедию удалось бы предотвра­тить. В 1992 г. Россия не выдвигала бы никаких возражений. Однако, напуганные сомалийским опытом, США, как и Ев­ропа, не проявили лидерских качеств, и война продолжалась, пока США не заняли более твердую линию. Дейтонское со­глашение дало США основание упрекать Европу за неспо­собность занять единую позицию в вопросах безопасности. Отношение США к ООН ухудшилось до такой степени, что они отказывались платить членские взносы. После конфуза в Руанде не будет преувеличением утверждать, что ООН сейчас менее эффективна, чем в годы холодной войны.

Период со времени окончания холодной войны был дале­ко не мирным. Слухи о конце истории оказались сильно пре­увеличенными. США участвовали лишь в одной войне — в Персидском заливе, но имели место многочисленные ло­кальные конфликты, а из-за отсутствия миротворческих уси­лий некоторые из них оказались довольно опустошительны­ми. Если взглянуть лишь на один континент — Африку, — кон­фликтов было так много, что я даже не рискну их перечис­лить. Я согласен, что эти конфликты не представляли угрозы для мировой капиталистической системы, но этого нельзя ска­зать в отношении гонки ядерных вооружений между Индией и Пакистаном или о напряженности на Ближнем Востоке. Как представляется, локальные конфликты удается теперь сдер­живать скорее с большим, чем с меньшим трудом. Они дол­жны перерасти в полномасштабный кризис, прежде чем удо­стоиться внимания, но даже тогда бывает трудно мобилизо­вать политическую волю, чтобы справиться с ним.

Предупреждение кризисов

Я уже стал свидетелем достаточного числа политических и финансовых кризисов, чтобы понять: никогда не рано занять­ся предупреждением кризиса. На ранних стадиях вмешатель­ство происходит сравнительно безболезненно и с меньшими затратами; впоследствии ущерб и затраты растут по экспо­ненте. Сумма в размере 15 млрд. дол., предназначенная для выплаты пенсий и пособий по безработице в России в 1992 г., изменила бы ход истории; впоследствии международные фи­нансовые институты израсходовали намного больше и с на­много меньшим эффектом. Возьмем пример Югославии: если бы западные демократии возражали против отмены Слободаном Милошевичем автономии Косово в 1989 г., можно было бы избежать боснийской войны и нынешних боев в Косово. В то время, чтобы предупредить укрепление власти Милоше­вича, можно было ограничиться дипломатическим и финан­совым нажимом; впоследствии же потребовалось военное вме­шательство.

Я горжусь тем, что, создав сеть фондов «Открытого обще­ства», я, по сути дела, занимаюсь предупреждением кризисов. Фонды заняты осуществлением широкого круга с виду не свя­занных между собой мероприятий. Их цель — поддержать гражданское общество и содействовать верховенству закона и созданию демократического государства с независимым сек­тором бизнеса. Каждым фондом управляет совет из местных граждан, которые определяют локальные приоритеты. Преду­преждение кризисов можно считать успешным, если кризисы не возникают. Деньги, которые мы расходуем, намного мень­ше тех сумм, которые были бы необходимы после того, как кризис разразился. Я предоставил 50 млн. дол. в распоряже­ние Верховного комиссара ООН по делам беженцев в декабре 1992 г. для оказания гуманитарной помощи жителям Сараева, и эти деньги были потрачены исключительно удачно. Под ру­ководством весьма способного организатора помощи Фреда Кьюни (Fred Сипу), который впоследствии погиб в Чечне, была построена альтернативная система водоснабжения, установлен электрогенератор в больнице, люди были обеспечены се­менами для выращивания овощей на небольших участках и балконах и т. д. Тем не менее я расценил свой дар как пораже­ние: было бы намного лучше, если бы кризис удалось предот­вратить, а деньги были потрачены в странах, которые не под­верглись опустошению.

Оценить успехи в предупреждении кризисов трудно, по­скольку учитываются лишь неудачи. Но я не сомневаюсь в том, что фонды внесли весомый вклад в основание того, что я именую открытым обществом. Интересно отметить, что эф­фективность фондов, как правило, выше там, где условия их деятельности оказываются менее благоприятными. К приме­ру, в Югославии фонд устоял перед попыткой правительства закрыть его, и он является практически единственной опорой для людей, которые не утратили веру в демократию. У фонда есть отделение в Косово, так что голос открытого общества может быть услышан даже в разгар боев; несомненно, он сыг­рает конструктивную роль, как только бои прекратятся. Это уже случилось в Боснии: в то время как в военных действиях сербы, мусульмане и хорваты противостояли друг другу, фонд никогда не отказывался от идеи открытого общества, где со всеми гражданами обращаются одинаково. Теперь он функ­ционирует в Республике Сербской, а также в боснийской и хорватской частях страны, а управляет им совет из представи­телей всех национальностей. В Беларуси президент-диктатор вынудил закрыть фонд. Он теперь действует из-за рубежа и еще более эффективно, чем прежде.

Я не рассчитываю, что другие люди посвятят себя этому делу в такой же степени, как я, — и я обязан отметить, что поступил так лишь после того, как начал успешно зарабаты­вать деньги. Тем не менее я не могу не задаться вопросом, возможно ли заниматься предупреждением конфликтов таким способом, как это делали мои фонды, но в более крупном масштабе и в рамках государственной политики? Я знаю, что мир стал бы в результате менее опасным местом. Я неохотно поднимаю этот вопрос в публичной дискуссии, так как ри­скую получить обвинения в наивном идеализме. Возможно, я идеалист, но я не наивен. Я сознаю, что мысль помочь дру­гим людям во имя абстрактной идеи совершенно не соответ­ствует преобладающим сегодня представлениям. Но я также понимаю, что в этих представлениях что-то неладно, и на про­тяжении почти всей книги я пытался установить, в чем состо­ит этот недостаток.

В историческом плане США неизменно разрывались меж­ду геополитическим реализмом и всеобщими принципами, провозглашенными в Декларации независимости. В этом от­ношении США — совершенно исключительная страна. (Аме­риканскую исключительность признает даже Генри Киссинд­жер.) Европейские государства с долгой колониальной исто­рией страдания других народов волнуют меньше (стоит, од­нако, вспомнить инвективы Гладстона в адрес участников балканских побоищ, которые созвучны реакции обществен­ности на кровавые картины, передаваемые по Си Эн Эн). Но к тому времени, когда общественность начинает выра­жать свое возмущение, становится уже слишком поздно. По­этому вполне закономерен вопрос, возможна ли более ран­няя реакция? На этом пути имеется несколько препятствий. Разрешение кризисов, которые еще не разразились, не при­носит лавров, а решать проблемы сложнее, чем выявлять их. Однако самое серьезное препятствие состоит в отсутствии согласия по основным принципам, которые должны лежать в основе совместных действий, особенно на международной арене.

Я полагаю, что этой задаче соответствовали бы принципы открытого общества. Я могу судить об этом на основе соб­ственного опыта, поскольку я руководствовался этими прин­ципами, и они меня не обманули. Я допустил много ошибок, но и они помогли мне выявить и скорректировать эти прин­ципы. К сожалению, эти принципы даже не поняли, не гово­ря уже о согласии с ними. Поэтому я вынужден перефразиро­вать поставленный мною вопрос: способны ли принципы об­щества служить в качестве общих ценностей, которые скре­пили бы мировое сообщество прочнее, чем это имеет место сейчас?

Открытое общество как общая ценность

Как политика, так и международные отношения исходят из суверенитета государств. Международные отношения, в прин­ципе, регулируют отношения между государствами. Внутри стран суверенная власть принадлежит государству, за исключе­нием полномочий, от которых оно отказалось или делегирова­ло в соответствии с международными договорами. Правила, ре­гулирующие отношения между государствами, далеко не удов­летворительны, но условия, существующие внутри стран, стра­дают намного более серьезными недостатками. Любое между­народное вмешательство в эти условия расценивается как поку­шение извне на государственный суверенитет. А так как преду­преждение кризисов предполагает известное вмешательство извне, существующие в международных отношениях правила препятствуют эффективному предупреждению кризисов. В то же время международный капитал перемещается свободно, и государства практически отданы на милость его движения. В результате возникает дисбаланс между политической и эко­номической сферами, а международный капитал во многом уходит от политического или общественного контроля. Вот по­чему я расцениваю мировую капиталистическую систему как искаженную форму открытого общества.

Открытое общество предполагает определенную взаимо­связь между государством и обществом, имеющую важные по­следствия и для международных отношений. Основополагаю­щий принцип состоит в том, что государство и общество не идентичны; государство должно служить обществу, но не пра­вить им. У людей есть потребности, которые они самостоя­тельно удовлетворить не могут; их удовлетворять призвано го­сударство. Государство не должно брать на себя все коллек­тивные решения: некоторые потребности лучше удовлетво­рять в рамках добровольных ассоциаций, другие — с помощью муниципальных властей, а третьи — путем международных до­говоренностей. Гражданское общество, государство, местные органы власти — все они имеют собственные сферы влияния; то, что можно, должны решать люди, а не государство. То, как принимаются решения, должна определять конституция. Конституция определяет, как законы принимаются, коррек­тируются, регулируются и проводятся в жизнь. Государство не должно быть вне досягаемости закона.

Перечисленным условиям удовлетворяют не все государ­ства. По своей природе государству больше подходит править, а не оказывать услуги. Первоначально государствами правили суверены, хотя их власть не всегда была абсолютной. Государ­ство — это архаический инструмент, приспособленный к тре­бованиям открытого общества. Иногда его эволюция шла в другом направлении: в Советском Союзе партийно-государ­ственный аппарат стремился осуществлять более всеобъем­лющий контроль над обществом, чем любой абсолютный пра­витель. Именно в этом в то время состояло различие между открытым и закрытым обществом.

Мы пришли к выводу, что в отношениях с собственными гражданами государство более склонно злоупотреблять своей властью, чем во взаимоотношениях с другими государствами, поскольку во втором случае его сдерживает больше ограничений. Народы, живущие в условиях деспотического режима, нуждают­ся в поддержке извне. Часто — это их единственная надежда. Но насколько люди вне таких стран заинтересованы в оказании со­действия угнетенным народам? Именно отсюда возникает на­стоятельная необходимость в пересмотре наших социальных ценностей. Люди, живущие в условиях представительной демо­кратии, в целом поддерживают принципы открытого общества внутри своих стран; они защищают свою свободу, когда она ока­зывается в опасности. Но поддерживать идеи открытого общест­ва в качестве универсального принципа явно недостаточно. Многие люди, активно защищающие собственную свободу, усматривают противоречие в принципах, когда им предлагают вмешаться в дела далекой страны. И, что еще хуже, они имеют на это основание. Действия имеют непредвиденные последствия, а вмешательство с наилучшими намерениями во имя некой аб­страктной идеи способно принести больше вреда, чем пользы. К такому выводу пришли телезрители, когда они увидели, как по улицам Могадишо волокли труп американского летчика.

Как я отмечал выше, главная задача сейчас - принять уни­версально применимый кодекс поведения для нашего миро­вого сообщества. Концепция открытого общества способна высветить проблему, но не разрешить ее реально. В открытом обществе окончательные решения отсутствуют. Из-за нашей подверженности ошибкам кодекс поведения невозможно вы­вести даже из самых лучших принципов. Но кодекс поведе­ния все равно необходим, особенно в сфере международных отношений. Эти отношения нельзя сводить только к межго­сударственным, поскольку мы видели, что интересы государ­ства не совпадают с интересами народа. Вот почему необхо­димы некие универсально применимые правила отношений между государством и обществом, которые защищали бы права индивида. Зачатки таких правил существуют в виде благоче­стивых деклараций, но они имеют далеко не всеобщий харак­тер и лишены механизма для безоговорочного проведения в жизнь. Кроме того, опасно оставлять претворение правил в жизнь на усмотрение государств, поскольку, как отмечалось выше, государства руководствуются не принципами, а исклю­чительно интересами. Общество следует мобилизовать на внедрение принципов в поведение государств, и эти принци­пы должны быть принципами открытого общества.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11