В этой связи наибольший интерес представляет теория культурно-исторических типов , который органически связал критику идеи прогресса с отрицанием европоцентризма и основанного на ней понимания западной цивилизации как синонима цивилизации вообще[37]. Собственно, сам прогресс в истории он не отрицает, но дает этому понятию весьма оригинальное толкование. Прогресс, утверждает , «состоит не в том, чтобы идти всем в одном направлении (в таком случае он скоро бы прекратился), а в том, чтобы исходить всё поле, составляющее поприще исторической деятельности, во всех направлениях»[38]. Исходя из такого понимания прогресса, утверждает, что ни одна цивилизация не являет собой высшую точку развития в связи с её предшественницами и современницами во всех сферах её жизнедеятельности. Следовательно, ни одна из существовавших на Земле или существующих в настоящее время цивилизаций не может претендовать на этот ранг, в том числе и западная, не являющаяся олицетворением и венцом исторического прогресса.

Итак, центральное понятие всей историко-социологической концепции – понятие культурно-исторических типов: «…самостоятельных, своеобразных типов религиозного, социального, бытового, промышленного, политического, научного, художественного исторического развития»[39]. Народы, составляющие культурно-исторические типы, характеризует как положительных деятелей в истории человечества. Каждый из них самостоятельным путем развивал начало, заключавшееся как в особенностях его духовной природы, так и в особых внешних условиях его жизни, и тем самым вносил свой вклад в общую сокровищницу человечества.

При всём многообразии культурно-исторических типов, при всей самобытности каждого из них существуют, утверждает , некоторые общие закономерности, которым подчинена их жизнедеятельность как исторических организмов. Обращаясь к ним, он формулирует пять «законов исторического развития», управляющих движением культурно-исторических типов. Стоит, очевидно, присмотреться к ним внимательнее, так как они и сегодня сохраняют определенное эвристическое значение.

Первый закон гласит, что всякое племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком или группой близких языков, составляет самобытный культурно-исторический тип, если оно, добавляет , вообще по своим духовным задаткам способно к историческому развитию и вышло уже из младенческого состояния.

Второй закон устанавливает, что для того чтобы цивилизация, свойственная отдельному культурно-историческому типу, могла возникнуть и развиваться, необходимо, чтобы народы, к нему принадлежащие, обладали политической независимостью. Нет ни одной цивилизации, заявляет , которая бы зародилась и развивалась без политической самостоятельности.

Третий закон, пожалуй, центральный в цивилизационной теории : начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает её для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, современных или предшествовавших цивилизаций. Сама формулировка закона свидетельствует, что отнюдь не отрицал позитивное влияние одной цивилизации на другую, в чем его обвиняли русские либеральные критики. На обширном историческом материале он указывал на полезность и плодотворность такого влияния. В первую очередь, это относится к так называемым преемственным цивилизациям, воздействие которых друг на друга по вертикальной линии он уподоблял влиянию почвенного удобрения на растительный организм. Не отвергал и влияние по горизонтали, со стороны более развитой цивилизации. Народы одного культурно-исторического типа, писал он, могут и должны знакомиться с результатами чужого опыта, используя выводы и методы положительной науки, технические приемы и усовершенствования искусств и промышленности.

Однако, оговаривается , такое влияние может быть полезным только при условии, если оно не посягает на политическое и общественное устройство, быт и нравы, религиозные воззрения, склад мысли и чувства, одним словом, самобытность данного народа. Только в этом случае, заключает он, может быть истинно плодотворным воздействие более развитой цивилизации на вновь возникшую.

Четвёртый закон гласит, что цивилизация только тогда достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразны составляющие данный культурно-исторический тип этнографические элементы и когда они, не будучи поглощенными одним политическим целым, пользуются независимостью, составляя федерацию или политическую систему государств. Ибо, поясняет , чем разнообразнее и независимее составные элементы, то есть народности образующие данный культурно-исторический тип, тем более явно раскрываются присущие ему цивилизационные начала.

Наконец, формулирует последний, пятый закон исторического развития: ход развития культурно-исторических типов уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределённо продолжительным, но период цветения и плодоношения относительно короток и истощает раз и навсегда их жизненную силу. Отсюда так определяет суть этого закона: «Пятый закон культурно-исторического движения состоит в том, что период цивилизации каждого типа сравнительно очень короток, истощает силы его и вторично не возвращается»[40].

Это означает, что каждый культурно-исторический тип при всей его самобытности совершает свой цикл не по какой-либо изолированной орбите, а в тесной взаимосвязи с другими народами, будучи составной частью всей человеческой истории. Собственно, историческая миссия всякого культурно-исторического типа, по , состоит в том, что в нём воплощается её поступательное движение, ибо он, развивая свои духовные задатки, проходит какой-либо один участок всего поля, составляющего поприще исторической деятельности человечества. Завершение же его миссии открывает дорогу новому культурно-историческому типу. «Дабы поступательное движение вообще не прекратилось в жизни всего человечества, – пишет , – необходимо, чтобы, дойдя в одном направлении до известной степени совершенства, началось оно с новой точки исхода и шло по другому пути, то есть надо, чтобы вступили на поприще деятельности другие психические особенности, другой склад ума, чувств и воли, которыми обладают только народы другого культурно-исторического типа»[41].

Таким образом, цивилизационную теорию , разработанную ещё в XIX в., можно, по-видимому, считать духовной прародительницей современного антиглобалистского течения. Об этом свидетельствует вышеуказанный анализ «законов исторического развития», которые убедительно и обоснованно опровергают практически все аргументы оппонентов-гиперглобалистов. Примечательно ещё и то, что теория культурно-исторических типов была взята на вооружении такими известными западными мыслителями, как О. Шпенглер, И. Хейзинга, А. Тойнби при построении своих цивилизационных концепций.

1.1.3. Аргументация представителей

трансформистского направления

В основе аргументации трансформистов лежит убеждение в том, что в новом тысячелетии глобализация – это основная движущая сила, стоящая за бурными социальными, политическими и экономическими переменами, которые преобразуют форму современного общества и мирового порядка. По утверждению сторонников этой точки зрения (Э. Гидденс, Дж. Розенау, М. Кастельс), современные процессы глобализации исторически беспрецедентны. Правительства и общества на всём земном шаре вынуждены адаптироваться к миру, в котором нет больше чёткого разделения между национальными и международными, внутренними и внешними делами. Так для Дж. Розенау рост «интерместикальных» проблем ведёт к установлению «новой границы», расширяющей политическое, экономическое и социальное пространство, на котором решаются судьбы обществ и сообществ[42]. В этом отношении глобализация рассматривается как мощная трансформирующая сила, ответственная за всестороннее «перетряхивание» обществ, экономики, институтов и мирового порядка.

Однако, по мнению трансформистов, направленность этого «перетряхивания» остаётся неопределённой, поскольку глобализация понимается ими как случайный по своей сути исторический процесс, полный противоречий. Предметом спора является динамическое и незавершённое представление о том, могла ли глобализация быть руководящей силой, и о том, какой тип мирового порядка она могла бы предвосхитить. В отличие от скептиков и гиперглобалистов, трансформисты не пытаются предугадать будущий путь развития глобализации. Не стремятся они и оценить настоящее по сравнению с неким отдельным, «фиксированным», идеальным типом «глобализированного мира», будь то глобальный рынок или глобальная цивилизация. Более того, трансформистский подход придаёт особое значение глобализации как длительному историческому процессу, который отмечен противоречиями и в значительной мере сформирован ситуативными факторами.

Существование единой глобальной системы трансформистами не принимается как доказательство глобального сближения или появления единого мирового сообщества. Напротив, для них глобализация связана с новыми моделями глобальной стратификации, в которых одни государства, общества и сообщества всё более и более опутываются «глобальным порядком», в то время как другие всё более и более оттесняются на второй план[43].

По сути, доводы трансформистов сводятся к тому, что современная глобализация перестраивает или «переиначивает» власть, функции и полномочия национальных правительств. Не оспаривая того, что государство всё ещё остаётся основным законным претендентом на обладание «действенной верховной власти над тем, что происходит в пределах его собственных границ», трансформисты доказывают, что эта власть в той или иной мере сочетается с растущей юрисдикцией институтов международного правления и давления международного права. Это особенно проявляется в странах Европейского Союза, где суверенная власть разделена между интернациональными, национальными и местными органами. Тем не менее даже там, где суверенитет государства ещё не затронут, считают трансформисты, оно больше не обладает исключительным правом распоряжаться по-своему тем, что происходит в пределах его собственных территориальных границ. Комплексные глобальные системы, от финансовых до экологических, связывают судьбу сообществ в одном регионе с судьбами сообществ в других регионах мира. По мнению трансформистов, глобальные транспортные и коммуникационные инфраструктуры поддерживают новые формы экономической и социальной организации, которые пересекают национальные границы без какого-либо последующего снижения их эффективности или контроля. В таких условиях понятие национального государства как самоуправляемой, автономной единицы, по-видимому, в большей степени является нормативным требованием, чем дескриптивным утверждением.

Доказывая, что глобализация преобразует или перестраивает власть и авторитет национальных правительств, трансформисты отвергают как аргументы гиперглобалистов о конце суверенитета национального государства, так и утверждение скептиков о том, что «изменилось не слишком многое». Взамен они доказывают, что новый «режим суверенитета» заменяет традиционные концепции государственности как абсолютной, неделимой, территориально замкнутой общественной власти, следящей за соблюдением правил игры с нулевой суммой[44]. Соответственно они полагают, что суверенитет сегодня лучше всего понимать не как территориально ограниченный барьер, а как переговорный инструмент, необходимый для проведения политики, для которой в наше время характерны сложные межнациональные отношения.

Не стоит, конечно, доказывать, что сегодня территориальные границы не имеют прежнего политического, военного или даже символического значения, надо скорее полагать, что, хотя в современной жизни они и признаются в качестве главных пространственных ограничений, в эпоху «интенсивной» глобализации, как считают трансформисты, этот вопрос становится спорным.

1.2. Глобализация как комплексная реальность

Известный американский социолог и политолог Самуэль Хантингтон при анализе модернизационных процессов основывался на утверждении, что наиболее оптимальным вариантом развития политической общности является известный уровень вестернизации, выступающий основой последующей национальной модели модернизации[45]. Под национальным С. Хантингтон подразумевает «основную геополитическую единицу современности – национальное государство»[46].

Таким образом, очевидно, что дискуссии о закате государства как хозяйствующего субъекта и основного актора международных отношений оказались таким образом, «сильно преувеличенными». Государства по-прежнему являются основными субъектами на международной арены, вступающие во взаимодействие друг с другом и «относящиеся» друг к другу тем или иным образом. Как феномен, государство по сути является масштабной проекцией парадигмы социальных связей вообще, воплощающих в себе потребность в какой-либо власти и предупреждение «войны всех против всех». Всякое государство, локализовавшись однажды геополитически, «обнаруживает» себя в окружении государств-визави, факт существования которых заставляет с собой считаться, и необходимость вступления в отношения с которыми является естественной потребностью. Сущность государства такова, что если на внутренней арене оно выступает в роли «попечителя» и «гаранта», то на внешней – прежде всего, в качестве «контактора»[47].

Другое государство всегда воспринимается как «пред-стоящее» и, принимая во внимание роль экономических, демографических, политических и этнокультурных факторов, всегда представляет собой большую или меньшую угрозу. В силу этого основной целью государства является максимально возможная оптимизация собственных «жизненных шансов». Способы достижения этого можно назвать балансом сил, или балансом интересов, но эгоистическая сущность государства является доминирующим фактором в определении его целей и формирования интересов. Характерной особенностью современного мира является то, что государства сегодня вынуждены отстаивать не только свою территориальную целостность и политико-экономическую независимость, но и свои символические универсумы, подвергающиеся в условиях «информационной эпохи» постоянной экспансии со стороны различных форм культурной унификации, «символическому насилию», приобретшему статус фактора международных отношений[48].

Таким образом, взаимные символические ряды в межгосударственных отношениях формируются исторически и онтологически. Созданные представления транслируются от поколения к поколению через социальную память и оказывают своё влияние на взаимодействия государств в новых исторических условиях. Факт противостояния и необходимость сосуществования влекут вместе с тем за собой перманентную корреляцию интересов и реальных возможностей[49]. Оппонирующие символические универсумы, культивирующие и оберегающие престиж и пафос государств, стремятся к выживанию и используют для этого все доступные средства, включая экспансию своего «образа жизни», то есть паттернов поведения, мышления и мироощущения. Интервенция символического, как считает , осуществляемая как прямыми, так и опосредованными методами, встречая более или менее сильное сопротивление со стороны комплекса государств-визави, преследующего точно такие же цели. Мотивация заключается в том, что пространственное расширение именно твоего варианта смысловых интерпретант расширяет твой «жизненный мир». Поэтому несут своё понимание демократии в широкие международные массы Соединенные Штаты Америки, поэтому же ревностно отстаивал своё понимание социализма Советский Союз, и поэтому же существует институт религиозного миссионерства.

Теперь, после анализа дискуссий, можно перейти к раскрытию специфической сущности глобализации. Пожалуй, ключом к ней можно считать размывание границ между внутренним и внешним, имманентным и трансцендентным. Падение Берлинской стены и разрушение башен Всемирного торгового центра в Нью-Йорке – события в этом плане знаковые. Первое – знак положительный: все стены, разъединяющие людей и народы, рано или поздно будут разобраны. Второе – знак отрицательный, тревожно-предупредительный: ничто не гарантировано в современном глобально открытом мире, даже, как видно, личная безопасность в самой защищенной и декларирующей права человека стране. Все фундаментальные проблемы человеческого бытия сегодня являются проблемами общими, прямо или косвенно затрагивающими всех и каждого. Беды периферии непременно отдаются в центре, а недомогания центра так или иначе сказываются на периферии[50]. В связи с глобальной взаимозависимостью, трагически заостряемой международным терроризмом, справедливо ставятся вопросы о «глобальном сообщничестве», о «беспредельном правосудии», о формировании «глобальной публичной сферы» и т. д.[51]

Резюмируя существующие аналитические выкладки и концептуальные разработки глобализации, представленные разными идейно-политическими течениями и школами, можно представить следующую аналитическую схему глобализации.

Как антиглобалисты-скептики, так и гиперглобалисты, как правило, опираются на такую концепцию глобализации, согласно которой она заранее представляется как исключительное состояние или конец государства, то есть полностью интегрированный глобальный рынок с одинаковым уровнем цен и тарифов. Соответственно, современные образцы экономической глобализации оцениваются в зависимости от того, насколько они соответствуют этому идеальному типу. Но даже по своей внутренней логике этот подход является ущербным, поскольку нет априорной причины предполагать, что мировой рынок обязательно должен быть более «конкурентным», чем какие бы то ни было национальные рынки. Возможно, национальным рынкам и не хватает абсолютной конкурентности, но это всё равно не мешает экономистам квалифицировать их именно как рынки, хотя и с различными типами недостатков. Мировые рынки, как и внутренние рынки, также могут иметь недостатки[52].

Кроме того, такого рода подход к глобализации с позиции «идеального типа» чрезмерно телеологичен и эмпиричен: он неприемлемо телеологичен, поскольку настоящее интерпретируется как очередная ступень в процессе некоего линейного движения вперёд к заданному будущему конечному состоянию, несмотря на то, что не существует логических или эмпирических причин предполагать, что глобализация – в большей степени, чем индустриализация или демократизация – имеет единственное зафиксированное конечное состояние. И неприемлемо эмпиричен по той причине, что статистические данные о глобальных тенденциях привлекаются только для того, чтобы подтвердить, квалифицировать или отвергнуть систему тезисов о глобализации.

Социально-исторические подходы к изучению глобализации расценивают её как процесс, у которого нет строго фиксированного или определённого исторического «назначения», будь то полностью интегрированный мировой рынок, глобальное общество или глобальная цивилизация. Нет ни малейшего априорного основания полагать, что глобализация должна развиваться в одном-единственном направлении или что она может пониматься лишь в связи с единственным идеальным требованием. Соответственно для трансформистов глобализация представляет собой скорее случайный и открытый исторический процесс, который несовместим с ортодоксальными линейными моделями развития. Более того, сторонники такого подхода, как правило, также скептически относятся к мнению, что только доказательства количественного характера могут подтвердить или опровергнуть «реальность» глобализации.

Вопрос о том, следует ли понимать глобализацию в единых или дифференцированных категориях, связан с проблемой глобализации как исторического процесса. Большая часть литературы, написанной антиглобалистами-скептиками и гиперглобалистами, направлена на то, чтобы представить глобализацию в значительной степени как процесс, затрагивающий какую-то одну сторону жизни – чаще экономическую или культурную. Однако чтобы представить её таким образом, приходится игнорировать процессы глобализации, происходящие в других аспектах социальной жизни, – от политических до духовных. В этом смысле глобализацию необходимо понимать как глубоко дифференцированный процесс, который находит своё выражение во всех ключевых областях социальной деятельности (включая политическую, военную, законодательную, экологическую, криминальную и т. д.).

Одним из главных вопросов, когда речь заходит о глобализации, является вопрос о её причинной обусловленности: что управляет процессом глобализации? Существующие подходы, которые предлагают ответ на этот вопрос, как правило, сводятся к двум способам объяснения: одни выдвигают единственную или основную движущую причину, например капитализм или технологические изменения; другие объясняют глобализацию как результат совместного действия ряда факторов, таких как технологические изменения, рыночные силы, идеология и политические изменения. Проще говоря, различие между ними на самом деле состоит в их приверженности к монокаузальному или мультикаузальному подходу к процессу глобализации. Несмотря на то, что в большей части существующей литературы, как правило, предпринимаются попытки соединить глобализацию и распространение законов рынков или капитализма, такой подход тоже вызвал серьёзную критику, суть которой сводится к тому, что подобного рода объяснение является чересчур редукционистским. В качестве ответа на эту критику был сделан ряд серьёзных попыток разработать более полное объяснение глобализации, которое выдвинуло на первый план сложное пересечение многочисленных движущих сил, охватывающих экономические, технологические, культурные и политические изменения (это труды Э. Гидденса, Р. Робертсона, Дж. Розенау, Б. Аксфорда и др.).

Разногласия по поводу скрытых причин глобализации скорее связаны с более широкими проблемами современности. Для одних глобализация – это просто распространение по всему миру достижений современной западной цивилизации, так сказать, вестернизация[53]. Теория мировых систем, например, приравнивает глобализацию к распространению западного капитализма и западных институтов[54]. Другие, напротив, разграничивают понятия вестернизация и глобализация и отвергают их синонимичность[55].

Таким образом, каждая из названных выше «школ», принимающих участие в дискуссиях о глобализации, опирается на определенные представления о динамике и направлении глобальных изменений. Это даёт возможность построить обобщенную модель глобализации, благодаря чему складывается мнение о ней как об историческом процессе. В этом отношении гиперглобалисты склонны представлять глобализацию как извечный процесс мировой интеграции (К. Омае, ). Такой подход нередко связан, как видно, с линейным взглядом на исторические изменения; глобализация молчаливо отождествляется с относительно плавным ходом человеческого прогресса. По сравнению с гиперглобалистами антиглобалисты-скептики, как правило, представляют себе глобализацию как процесс, в котором акцентируются как её характерные стадии, так и повторяющиеся черты. Отчасти по этой причине скептики затрудняются дать оценку
современной глобализации по сравнению с предшествующими историческими периодами, особенно по сравнению с последними десятилетиями XIX в., которые они считают «золотой эпохой» глобальной взаимозависимости (Р. Дж. Б. Джонс, П. Хирст и Дж. Томпсон).

Ни одна из этих моделей исторического изменения не находит поддержки в лагере трансформистов, так как они представляют себе историю как процесс, отмеченный «драматическими переворотами или резкими изменениями». Подобный взгляд подчёркивает непредсказуемость истории и то обстоятельство, что эпохальные изменения являются результатами совместного действия определённых исторических условий и определённых социальных сил. Этим и объясняется склонность трансформистов описывать процесс глобализации как случайный и противоречивый. Согласно их схеме аргументов, глобализация воздействует на мировые сообщества противоречивым образом: она разделяет их в той же мере, в какой и объединяет, порождает как сотрудничество между ними, так и конфликты; унифицирует их, равно как и способствует росту партикуляризма. Таким образом, направление процессов глобальных изменений в значительной степени неопределённо и неясно.

Итак, что такое глобализация? Несомненно, глобальное можно поместить в один ряд с такими понятиями, как локальное, национальное и региональное. Следовательно, на одном конце этого ряда располагаются социальные и экономические структуры и отношения, которые организованы на местной или национальной базе; на другом – социальные и экономические структуры и отношения, которые формируются при укрупнении масштабов региональных и глобальных взаимосвязей. Глобализацию, таким образом, можно рассматривать как пространственно-временные процессы изменений, которые служат фундаментом для такого преобразования человеческой деятельности, когда она оказывается единой и осуществляется во всех регионах и на всех континентах[56]. Кажется, без учёта таких пространственно широких связей дать чёткое и непротиворечивое определение этому понятию невозможно.

Соответственно, концепция глобализации подразумевает, прежде всего, преодоление социальной, политической и экономической активностью пространственных границ – так что события, решения и действия, происходящие и принимаемые в одном регионе мира, могут иметь значение для индивидов и сообществ в отдалённых уголках земного шара. В этом смысле она олицетворяет региональную взаимосвязь, расширяющиеся границы структуры социальной деятельности и власти и возможность действия на расстоянии[57]. Кроме того, когда говорят о глобализации, то имеется в виду, что связи, не зависимые от государственных границ, не просто случайны или редки, а становятся всё более регулярными; наблюдается заметная интенсификация или возрастающая значимость этих взаимосвязей, образцов взаимодействия и потоков, которые преодолевают границы обществ и государств, существующих в рамках мирового порядка[58].

Возрастающая экстенсивность и интенсивность глобальных взаимосвязей может также предполагать ускорение глобальных взаимодействий и процессов, так как развитие общемировых систем транспорта и коммуникаций способствует увеличению скорости глобального распространения идей, товаров, информации, капитала и перемещения людей. И растущие экстенсивность, интенсивность и скорость глобальных взаимодействий также могут быть соотнесены с углубляющимся «переплетением» местного и глобального, так что воздействие отдельных событий увеличивается, в то время как даже сугубо локальные достижения могут иметь огромные глобальные последствия. В этом смысле границы между внутренними и глобальными проблемами могут оказаться размытыми.

Поэтому необходимо согласиться с Дэвидом Хелдом, считающим, что «удовлетворительное» определение глобализации должно охватить каждый из этих элементов: её экстенсивность, интенсивность, скорость и воздействие[59].

Используя эти показатели, можно предложить более точное определение глобализации. Соответственно, глобализация может быть осмыслена как процесс (или совокупность процессов), который воплощает в себе трансформацию пространственной организации социальных отношений и взаимодействий – измеряемую с помощью таких показателей, как их протяжённость, интенсивность, скорость и воздействие, – порождающую межконтинентальные или межрегиональные потоки и структуры активности, взаимодействий и проявлений власти.

Эта формулировка помогает понять ошибочность существующих подходов к глобализации, не способных отделить её от процессов, которые носят более ограниченный в пространственном отношении характер – от того, что можно назвать «локализацией», «национализацией», «регионализацией» и «интернационализацией». Локализация относится к объединению потоков и структур в пределах только определённого района. Национализация является процессом, посредством которого социальные взаимодействия и отношения развиваются в пределах закреплённых территориальных границ. Регионализацией можно назвать объединение государств или обществ, связанных между собой функционально и географически, в единую группу, тогда как интернационализация относится к моделям воздействий и взаимосвязей между двумя или несколькими государствами независимо от их географического местоположения. Таким образом, с помощью понятия современной глобализации описываются, например, торговые и финансовые потоки между крупными экономическими регионами мира, в то время как те же потоки внутри регионов могут классифицироваться как локальные, национальные и региональные.

Для того чтобы уточнить эти понятия, необходимо отметить, что глобализация понимается не как нечто противоположное процессам, имеющим более ограниченный характер, а напротив, как процесс, находящийся с ними в сложных и динамических отношениях. С одной стороны, такие процессы, как регионализация, могут создавать необходимые виды экономических, социальных и материальных инфраструктур, которые способствуют углублению глобализации и дополняют её. В этом отношении, например, экономическая регионализация (такая, как Европейский Союз) стала не барьером на пути глобализации торговли и производства, а ещё одним стимулом для неё. С другой стороны, такие процессы могут накладывать ограничения на глобализацию, а то и способствовать процессу «деглобализации»[60]. Тем не менее не существует априорной причины полагать, что локализация или регионализация противоположны или находятся в отношениях противостояния с глобализацией. Вопрос о том, как именно эти процессы взаимодействуют в экономических и других сферах, носит, по-видимому, эмпирический характер.

Из всего вышесказанного для наиболее точного понимания смысла глобализации можно сделать ряд основополагающих выводов.

Во-первых, наиболее глубокое понимание глобализации даёт представление о ней как о процессе, а не о каком-то уникальном состоянии. Она не является результатом упрощенной логики линейного развития, так же как не служит и прототипом всемирного общества или мирового сообщества. Скорее глобализация означает возникновение межрегиональных структур и систем взаимодействия и обмена.

Во-вторых, пространственный охват и плотность глобальных и межнациональных взаимосвязей образуют сложные паутины и структуры отношений между сообществами, государствами, международными учреждениями, неправительственными организациями и многонациональными корпорациями, которые образуют глобальный порядок. Эти частично совпадающие и взаимодействующие структуры определяют пути развития сообществ, государств и социальных сил, которые одновременно и принуждают их, и наделяют полномочиями. В этом отношении, как утверждает Д. Хелд: «…глобализация родственна процессу структуризации, поскольку она является продуктом как индивидуальных действий, так и совокупности взаимодействий между бесчисленными исполнителями и учреждениями, разбросанными по всему земному шару»[61]. Глобализация также и строго стратифицированная структура, так как этот процесс происходит крайне неравномерно: он учитывает и существующие модели неравенства и иерархии и в то же время создаёт новые правила включения и исключения, новые представления о «победителях и проигравших». Таким образом, глобализацию можно понимать как воплощение процессов структурирования и стратификации.

В-третьих, немногие области общественной жизни остались не затронутыми процессами глобализации. Эти процессы нашли своё отражение во всех социальных сферах: культурной, экономической, политической, законодательной, военной – вплоть до экологической. Наиболее адекватным является понимание глобализации как многоаспектного и дифференцированного социального феномена, который надо понимать не как некое уникальное состояние, а как нечто связанное с моделями усиливающихся глобальных взаимодействий во всех ключевых областях социальной деятельности.

В-четвёртых, поскольку глобализация «отменяет» и «нарушает» политические границы, она ассоциируется с разрушением и перераспределением территориальности социально-экономического и политического пространства. А так как экономическая, социальная и политическая активность всё в большей степени «распространяется» по земному шару, она уже неспособна организовываться только по территориальному принципу. Каждая такая активность может быть укоренена в тех или иных регионах, но территориально не закреплена. В условиях глобализации «локальное», «национальное» пространство (политическое, социальное и экономическое) перестраивается так, что уже не обязательно совпадает с юридически закреплёнными территориальными границами. С другой стороны, по мере того как глобализация усиливается, она всё больше стимулирует социально-экономическую активность, не связанную с определённой территорией, путем создания региональных и вненациональных экономических зон, механизмов управления и культурных комплексов. В этом отношении её лучше всего описывать как процесс внетерриториальный.

В-пятых, глобализация связана с возрастанием масштабов властного вмешательства, то есть она увеличивает пространственную протяжённость властных органов и структур. Действительно, в глобальной системе, элементы которой становятся всё более зависимыми друг от друга, осуществление властных полномочий путем принятия решений, совершение тех или иных действий или бездействие исполнительных органов власти на одном континенте могут иметь существенные последствия для народов и сообществ на других континентах. Фактически увеличение протяжённости властных отношений означает, что центры власти всё более и более отдаляются от субъектов и областей, испытывающих на себе их последствия. Поэтому политические и экономические элиты главных мировых метрополий гораздо «сильнее» интегрированы в глобальные структуры и имеют больше возможностей их контролировать, чем земледельцы Конго, озабоченные проблемой выживания.

Изложенные выше тезисы заставляют обратить внимание на опасности замещения глобализации такими понятиями, как «взаимозависимость», «интеграция» и «универсализм»[62]. Если понятие взаимозависимости предполагает симметричность властных отношений между социальными или политическими силами, то понятие глобализации включает в себя возможность иерархии и неравенства, то есть процесс глобальной стратификации. Интеграция также имеет весьма специфичный смысл, поскольку она относится к процессам политической и экономической унификации, которые предполагают чувство общности, единство исторической судьбы и единые институты власти. Не менее ошибочным является и отождествление глобализации с «универсализмом», поскольку глобальное – это, конечно же, не синоним универсального; глобальная взаимосвязь ощущается всеми народами и сообществами не в равной степени и даже не одинаковым образом.

2. Глобализация и государство:

концептуальное осмысление

2.1. Перспективы национального государства

в условиях глобализации

Для многих гиперглобалистов современная глобализация ассоциируется с новыми ограничениями политики и размыванием государственной власти, однако в работе отстаивается критическая в этом отношении точка зрения к подобному политическому фатализму. Современная глобализация не только инициировала или значительно усилила политизацию множества возникающих проблемных областей; она также сопровождалась чрезвычайным ростом институциализированных сфер и структур политической мобилизации, контроля, принятия решений и регулирования, которые функционируют, невзирая на национальные границы. Это значительно расширяет сферу и возможности политической деятельности и применения политической власти. В этом смысле глобализация не выходит (и вряд ли когда-нибудь выходила) за рамки регулирования и управления. Глобализация означает не столько «конец национальной политики», сколько продолжение её более новыми средствами. Таким образом, перспективы регуляции и демократизации современной глобализации не так призрачны, как это может показаться. Считать так, однако, не значит игнорировать глубокие интеллектуальные, институциональные и нормативные проблемы, которые она ставит перед существующей структурой политических сообществ[63].

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7