Все «постсоветское пространство» оказалось отброшено назад, испытывает временный регресс и деградацию, и приход к власти националистов означает прежде всего слабость современной либеральной идеологии, которой нечего противопоставить даже столь примитивной идеологии как национализм. В результате образовавшийся идеологический вакуум оказался заполнен тем, что народы сумели соорудить на скорую руку. Временность пребывания националистов у власти прекрасно осознается всеми, в том числе и ими самими, но до тех пор, пока у обществ, возникших на обломках нашей страны, не возникнет внятных целей и не появятся настоящие лидеры, они обречены на нахождение у власти примитивных псевдонационалистов (впрочем, в ряде окраинных обществ они могут быть сменены националистами настоящими).

«Нации, созданные современным национализмом, во многом были основаны на прежнем «естественном» языковом разделении. Но еще они были намеренным продуктом националистов, у которых была некоторая степень свободы в определении того, кто или что составляет язык или нацию. Например, «пробуждающиеся» сейчас нации в советской Средней Азии не существовали как осознающие себя языковые сущности до большевистской революции; сегодня узбекские и казахские националисты роются в библиотеках, чтобы «переоткрыть» исторические языки и культуры, которые для многих из них являются совершенно новыми. Эрнест Реллнер указывает, что на земле существует более восьми тысяч «естественных» языков, из которых семьсот основных, но наций всего двести. Многие из прежних национальных государств, включающих в себя две или более таких групп, как, например, Испания с ее баскским меньшинством, сейчас подвергаются давлению – от них требуют признания идентичности этих новых групп. Это указывает на то, что нации не являются перманентными или «естественными» центрами привязанности людей в течение всех веков. Ассимиляция нации или ее возрождение вполне возможны и на самом деле довольно обычны.

Похоже, что каждый национализм проходит определенный жизненный цикл. На некоторых этапах исторического развития, например в аграрных обществах, он вообще не присутствует в сознании людей. Он расцветает сильнее всего в момент перехода к индустриальному обществу или сразу после и становится особенно агрессивным, когда народу, прошедшему первые фазы экономической модернизации, отказывают и в политической свободе, ив национальной идентичности. Поэтому неудивительно, что две западноевропейские страны, породившие фашистский ультранационализм, Италия и Германия, были также последними в индустриализации и политическом объединении или что самый сильный национализм, возникший сразу после Второй мировой войны, пришелся на бывшие европейские колонии в третьем мире. Если учитывать прецеденты, нас не должно удивлять, что сегодня самый сильный национализм наблюдается в Советском Союзе или Восточной Европе, где индустриализация произошла сравнительно поздно и где национальная идентичность долго подавлялась коммунизмом.»*

Как видим, Фукуяма также видит, что «каждый национализм проходит определенный жизненный цикл», что «на некоторых этапах исторического развития, например в аграрных обществах, он вообще не присутствует в сознании людей. Он расцветает сильнее всего в момент перехода к индустриальному обществу или сразу после», однако, он делает из этого несколько иные выводы. Так, он скопом все «постсоветское пространство» и Восточную Европу отправляет в националистское будущее (несмотря на то, что в Балтии периодически маршируют престарелые эсэсовцы, в целом его прогноз не оправдался). Он не учел того, модернизация в наших странах уже прошла и наши общества в большинстве (не считая, как я говорил выше, окраин) достигли стабильности, и вернуться к стадии национальной пассионарности, опасной для окружающих уже не в состоянии чисто физически.

Что касается тезиса о подавлении коммунизмом национальных идентичностей, то он противоречит другим утверждениям Фукуямы. Если злобные русские «оккупанты» и подавляли национальные самосознания, то как-то странно, потому что в результате этого подавления нации формировались, получали свою письменность, культуру, всеобщее образование, индустриализацию и много еще такого, что теперь могут использовать против тех, кто это им дал, кто ввел их в мир современности.

«Но для национальных групп, чья национальная идентичность находится под меньшей угрозой и имеет больший стаж, значение нации как источника тимотической идентификации заметно ослабевает. Окончание начального, интенсивного периода национализма сильнее всего заметно в регионе, наиболее пострадавшем от националистических страстей, — в Европе. На этом континенте две мировые войны послужили отличным стимулом перекроить национализм более толерантным образом. Испытав на себе страшную иррациональность, латентно скрытую в националистической форме признания, население Европы постепенно стало воспринимать как альтернативу всеобщее и равное взаимное признание. Результатом явилось сознательное стремление со стороны переживших эти войны к устранению национальных границ и обращению эмоций населения от национального самоутверждения к экономической деятельности. В результате, как известно, появилось Европейское Сообщество — проект, который только набрал инерцию за последние годы под давлением экономической конкуренции со стороны Северной Америки и Азии. ЕС, очевидным образом, не отменило национальные различия, и эта организация встретила трудности на пути строительства суперсуверенитета, на который рассчитывали ее основатели. Но разновидности национализма, проявляемого в ЕС по таким вопросам, как сельскохозяйственная политика и денежная единица, — это уже весьма одомашненные разновидности, и они куда как далеки от той силы, что увлекла народы в две мировые войны.»

«Современная Европа быстро несется к избавлению от суверенности и наслаждению своей национальной идентичностью при мягком свете частной жизни. Как религии, национализму не грозит опасность исчезновения, но он, как и религия, теряет способность стимулировать европейцев рисковать своей уютной жизнью в великих актах империализма.»

Это наше будущее – времени перехода к постмодерну, когда старые источники конфликтов уйдут в прошлое.

«Те, кто утверждает, что национализм слишком стихийная и мощная сила, чтобы его укротило сочетание либерализма и экономического эгоизма, должны бы вспомнить судьбу организованной религии — механизма признания, непосредственно предшествовавшего национализму. Было время, когда религия играла всемогущую роль в европейской политике; протестанты и католики организовывали политические фракции и сжигали богатства Европы в религиозных войнах. Как мы видели, английский либерализм возник как прямая реакция на религиозный фанатизм времен Гражданской войны в Англии. Вопреки тем, кто в те времена верили будто религия есть необходимый и постоянный элемент политического ландшафта, либерализм укротил религию в Европе. После многовековой вражды с либерализмом религия научилась быть терпимой. В шестнадцатом веке большинству европейцев показалось бы диким не использовать политическую власть для насаждения своей веры. Сегодня мысль, что религиозная практика, отличная от принятой человеком, оскорбляет веру этого человека, — такая мысль показалась бы дикой даже самым ревностным церковникам. То есть религия оказалась отодвинута в сферу частной жизни — изгнана, и, кажется, более или менее навсегда, из политической жизни европейцев, присутствуя лишь в очень узких темах —- например, в вопросе об абортах.

В той степени, в которой национализм может быть обезврежен и модернизирован подобно религии, когда конкретные виды национализма получат отдельное, но равное с другими видами признание, в той же степени ослабеет и националистическая основа империализма и войн. Многие считают, что сегодняшний крен в сторону европейской интеграции — всего лишь минутная тенденция, привнесенная опытом Второй мировой и «холодной» войн, а на самом деле история современной Европы движется к национализму. Но может оказаться, что две мировые войны сыграли по отношению к национализму ту же роль, что и религиозные войны шестнадцатого-семнадцатого веков по отношению к религии, изменив сознание не только непосредственно следующего поколения, но и дальнейших.»

Здесь опять же путаница причин и следствий. История показывает, что либерализм не в состоянии «укротить национализм». Национализм нельзя укротить, его можно перерасти. Если бы Европа не преодолела модернизационный переход, то войны продолжались бы там и поныне, т. е. не войны, представлявшие собой акты регресса, подвигли прогресс, а прогресс остановил войны.

«конечно, не значит, что в Европе не будет больше националистических конфликтов, и особенно между недавно освобожденными национализмами Восточной Европы и Советского Союза, которые дремали, лишенные возможности действовать, под правлением коммунистов. Конечно, можно ожидать более высокой степени националистического противостояния в Европе после конца «холодной» войны. Национализм в этих случаях есть неизбежное сопутствующее обстоятельство расширяющейся демократизации, когда национальные и этнические группы, долго лишенные голоса, начинают выражать себя ради суверенитета и независимости… Многие из вновь возникающих националистических движений, особенно в регионах с низким социоэкономическим развитием, могут оказаться весьма примитивными — то есть нетерпимыми, шовинистическим» и внешне агрессивными.»

Как видим, предсказания Фукуямы оказались имеющими малое отношение к реальности.

«важно осознавать переходный характер борьбы новых национализмов, возникших в Восточной Европе и Советском Союзе. Это родовые муки нового и в общем (хотя и не во всем) более демократического порядка в этом регионе, возникающего при закате коммунистических империй. И есть основания ожидать, что многие из новых национальных государств, которые возникнут в этом процессе, будут либеральными демократиями, а их националистические движения, сейчас ожесточенные борьбой за независимость, созреют и в конечном счете пройдут тот же процесс «турцификации», что и в Западной Европе.

Принцип легитимности на основе национальной идентичности в значительной мере возобладал и в третьем мире после Второй мировой войны. Туда он пришел позже, чем в Европу, потому что индустриализация и национальная независимость тоже появились там позже, но влияние его оказалось точно таким же. Хотя относительно мало стран третьего мира после 1945 года были формальными демократиями, почти все они отказались от религиозных или династических титулов легитимности ради принципа национального самоопределения. Новизна этих националистических движений означала, что они стремятся к самоутверждению энергичнее, чем старые, лучше оформленные и более самодовлеющие аналогичные движения Европы. Например, панарабский национализм был основан на той же тяге к национальному единению, что национализм Италии и Германии в девятнадцатом реке, но он не привел к созданию единого и политически интегрированного арабского государства.»

Национализм это лишь переходный этап, представляющий собой «детство» общества, его переходный уровень. Европейские национализмы уступили место интегристским настроениям и мы видим рождение Единой Европы. Полагаю, мир в целом идет именно этим путем и вслед за подъемом государственных национализмов обязательно будет приходить эра региональных объединений и образования межгосударственных конгломератов. Таким образом, современная «хаотическая» государственность со временем окажется заменена более упорядоченными, более мощными, более инертными, более весомыми и упорядоченными массивами государственных объединений, которые смогут предоставлять своим гражданам гораздо более всеобъемлющее признание, чем теперешние слабые государства, часто неспособные решить даже самые элементарные экономические проблемы, стоящие перед ними. Эпоха старых государств и их старых национализмов постепенно уходит в историю.

«Национализм остается более интенсивным в третьем мире, Восточной Европе и Советском Союзе, и здесь он продержится дольше, чем в Европе или в Америке.»

Фукуяма настойчиво пытается приравнять Восточную Европу и страны, возникшие на обломках Советского Союза к третьему миру, но это совершенно разные явления и, несмотря на то, что наши народы оказались отброшены на многие десятилетия назад, думаю, регресс этот не может не представлять собой что-то большее, чем временное явление. Стоило разделиться, для того чтобы понять, что вместе наши народы гораздо большая сила, чем по отдельности, что вместе мы можем решить те проблемы, которые для нас по отдельности оказываются неразрешимы, что, несмотря на все усилия местных националистов углубить пропасть между нашими народами, их по-прежнему объединяет единое мыслительное пространство, что они связаны множеством нитей, которые нет смысла обрывать, что в эпоху глобального регионализма, когда страны объединяются в большие могущественные конгломераты, разделение по национальному признаку представляет собой реликт из прошлого, нонсенс. Даже будучи отброшены на десятилетия назад, мы не третий мир. Наше падение глубоко, но наше падение – это залог нашего будущего взлета. Наш народ добровольно отказался от империализма, он заплатил за этот отказ очень дорогую цену, и его возвращение на ведущую мировую роль закономерно. Он обязательно вернется, но не в качестве империи, а в качестве великого свободного народа. И такому народу не нужны чужие чертежи и чужие советы - мы могли интеллектуально противостоять всему миру, мы смогли отказаться от претензий на власть над миром, и мы в состоянии своим умом вернуть себе утерянную мощь. Национализм – это слишком далекая история для нашего народа и западные интеллектуалы перебарщивают, уравнивая наш народ с народами Африки и пытаясь предвидеть и объяснять идущие в нашем ментальном пространстве процессы в терминах общих для отсталых народов.

«Динамизм этих новых националистических движений, по всей видимости, убедил многих жителей стран с развитой либеральной демократией, что национализм есть клеймо нашего века, — но они не заметили заката национализма у себя дома. Любопытно, почему люди верят, что столь недавнее историческое явление, как национализм, будет отныне неотъемлемым элементом социального ландшафта. Это экономические силы поощрили национализм путем смены классовых барьеров национальными и создали в этом процессе централизованные и лингвистически однородные сущности. Те же самые экономические силы поощряют сегодня устранение национальных барьеров путем создания единого мирового рынка. И тот факт, что окончательная политическая нейтрализация национализма может не произойти при жизни нашего поколения или следующего, не отменяет перспективы, что она когда-нибудь случится»

С этим невозможно не согласиться.

Глава 11. Тенденции демократии

«Все более и более бессмысленным представляется этот универсум, в кото­ром предвыборная борьба в итоге титанической медийной схватки завершается сохранением status quo.»

Э. Тодд

«Неоконсерваторы считают американскую модель национального успеха высшим достижением и хотят, чтобы остальной мир приобщился к ней. Вот где истоки безумной идеи о том, что мы можем насадить демократию в стране, подобной Ираку, с помощью военной силы»

Дж. Сорос

В предыдущих главах, с помощью Фукуямы мы выяснили, следующие важные моменты:

–  вопреки существующей парадигме, либеральная демократия не является панацеей от экономических проблем;

–  она подходит не для всех обществ, но лишь для обществ, преодолевших модернизационный переход;

–  при этом даже для них она экономически является скорее обузой, уменьшающей эффективность общества и ненамного увеличивающей его справедливость;

–  либеральная демократия оказывается наиболее притягательна для диссидентских кружков множества недостаточно развитых стран мира, но для народов и обществ представляет относительно малую ценность и то, только до поры более близкого ознакомления с демократией, пока не начинает работать описанный Мизесом процесс отторжения демократии («государственные деятели, представляющие демократию, вскоре повсеместно сделали ее посмешищем. Представители старого режима сохраняли определенное аристократическое достоинство, по крайней мере, во внешнем проявлении. Поведение новых правителей заставило презирать их»);

Также были затронуты следующие, не менее важные моменты:

–  в наиболее развитых странах либеральная демократия вырождается в олигархии;

–  в силу существующих современных тенденций, во всех либеральных демократиях, как новых , так и «со стажем», как в «развивающихся» странах, так и в развитых, за очень редкими исключениями, подтверждающими правило, общества теряют интерес к демократическим процедурам.

О последних двух пунктах мы поговорим в этой главе.

Фукуяма, как и большинство, не только не видит альтернатив демократии, но и не задумывается о том, что развитие обществ выявляет их недостатки, которые естественным образом должны вести к оптимизации системы – видя недостатки в общественной системе, люди не смогут не начать попытки их исправления.

Впрочем, он понимает, что демократия и экономическое процветание не являются обязательным общим уделом:

«Хотя многие народы мира на сознательном уровне считают, что хотят видеть у себя капиталистическое процветание и либеральную демократию, не каждый из них способен усвоить то и другое.»

Корень этого Фукуяма полагает в «культуральных причинах», не видя, что дело не в этом надуманном предлоге, о несостоятельности которого я говорил в главе «К вопросу трудовой этики», а в разных уровнях развития разных обществ. Т. е. его видение мира является в определенной степени социал-дарвинистским – по его мнению есть успешные общества с «правильными» культуральными установками и есть неуспешные общества с «неправильными» культуральным установками. Подобную позицию я полагаю абсурдной – общества и их культурные установки способны к развитию и к поднятию своего уровня, поэтому со временем, приложив соответствующие усилия, все народы способны достичь и процветания и демократии. Вопрос однако в том – что дальше?

Фукуяма настолько упоен своим видением Конца Истории, что не допускает мысли ни о каком дальнейшем развитии человеческого общества. Все, что он может предположить, это возможность отката в прошлое и деградации демократии как таковой:

«Таким образом, несмотря на явное отсутствие в настоящий момент системных альтернатив либеральной демократии, в будущем могут утвердиться некоторые новые авторитарные альтернативы, в прошлом, возможно, неизвестные. Эти альтернативы, если они возникнуть, будут созданы двумя различными группами народов: теми, кто в силу культуральных причин постоянно терпит экономический крах, и теми, кто будет непомерно успешен в капиталистической игре.»

Он полагает, что возможно два варианта «развития» демократия:

-  первый – это ее коллапс в развивающихся странах, вполне понятный с точки зрения несоответствия демократии недостаточной социально - экономической базе с переходом к авторитаризму, являющемуся наиболее «энергетически выгодной формой для страны с проблемами;

-  второй – это ее деградация в странах «непомерно успешных в капиталистической игре», т. е. в наиболее передовых.

В качестве примера первого случая Фукуяма приводит исламские страны:

«Возрождение исламского фундаментализма, ставшее заметным после Иранской революции 1978—1979 гг., совсем не было случаем «традиционных ценностей», доживших до современной эпохи. Эти ценности, искаженные и подпорченные терпимостью, были благополучно побеждены в течение предыдущих ста лет. Исламское возрождение было ностальгическим стремлением к прежним, более чистым ценностям, которые, как говорилось, существовали в далеком прошлом» и они не были ни дискредитированными «национальными ценностями» недавнего прошлого, ни западными ценностями, столь неудачно пересаженными на Ближний Восток. В этом отношении исламский фундаментализм совсем не поверхностно напоминает европейский фашизм. Как и в случае фашизма, неудивительно, что фундаменталистское возрождение наиболее тяжело поразило самые с виду современные страны, потому что это их традиционные культуры оказались под наибольшей угрозой от импорта западных ценностей. Силу исламского возрождения можно понять только, если понять, насколько глубоко было ранено достоинство исламского общества двойной неудачей: не вышло ни сохранить преемственность традиционной общественной структуры, ни успешно ассимилировать технику и ценности Запада.»

То, что «фундаменталистское возрождение наиболее тяжело поразило самые с виду современные страны» действительно совершенно неудивительно – они оказались уязвимы в силу совершаемого ими модернизационного перехода. Тодд пишет по поводу процессов модернизации:

«Фундаментальная проблема, в которую упирается орто­доксальная политическая наука, заключается в том, что она не обладает сегодня убедительным объяснением ост­рых идеологических различий, существующих в обще­ствах в фазе модернизации… мы видели, что общего было у всех в начале культурного развития: обретение грамотности, снижение индексов рождаемости, политическая активизация масс, сопровож­даемая растерянностью и насилием в переходный период вследствие утраты прежней ментальности.»

Он же по поводу модернизации в мусульманских странах:

«нет необходимости искать сущность исла­ма, клеймить его пресловутую склонность к войнам, подтверждаемую военной карьерой Магомета, осуждать угнетенное положение женщин в арабском мире, чтобы понять взрывы идеологических страстей и массовость убийств в этой религиозной зоне. Несмотря на разно­образие мусульманского мира с точки зрения уровня развития образования, он все же в целом является от­сталым по сравнению с Европой, Россией, Китаем и Япо­нией. Вот почему сегодня, в переживаемую нами фазу исторического развития, многие мусульманские страны находятся в процессе совершения великого перехода.»

В качестве примера второго случая Фукуяма приводит Японию с ее «партией власти» - ЛДП:

«проявление группового самосознания в Японии — это уменьшение роли демократической «политики» в привычном западном понимании этого слова. Иными словами, западная демократия строится на состязании различных тимотических мнений о добром и дурном, выносимых в передовые статьи и, в конечном счете, на выборы разных уровней, когда политические партии, представляющие различные интересы — или тимотические точки зрения, — сменяют на выборных постах друг друга. Такое состязание считается естественным и, разумеется, необходимым элементом нормально функционирующей демократии. В Японии же общество как целое считает себя единой, большой группой с единым и стабильным источником власти. Упор на групповую гармонию оттесняет конфронтацию на обочину политики; нет смены политических партий у власти в борьбе по «вопросам», а есть десятилетиями продолжающаяся доминация либерально-демократической партии (ЛДП). Конечно, существует открытое состязание между ЛДП и оппозиционными социалистической и коммунистической партией, но последняя сделала себя маргинальной благодаря своему экстремизму. Серьезная политика, вообще говоря, происходит не на виду у общественности, а в центральном аппарате или в задних комнатах ЛДП. В самой ЛДП политика постоянно маневрирует во фракциях, основанных на личных взаимоотношениях патрона и клиента, лишенных, в общем, того, что на Западе понимается под политическим содержанием»

На протяжении нескольких страниц он пытается оправдать такое положение восточным менталитетом. Но менталитет менталитетом, а однопартийная демократия - contradictio in adjecto. Впрочем, странности с мутацией либеральной демократии происходят не только на Востоке и об этом будет речь дальше.

Ситуация не в том, что японская система это некая тупиковая или отсталая ветвь западной демократии, а в том, что японское общество, являясь наиболее передовым обществом современного «Запада», опередило остальной Запад в своем развитии и его демократия показывает образец той организации, которую со временем, при следовании современным тенденциям, достигнут все современные либеральные демократии. Японский образец демократии это не некий «национальный путь», это та форма, к которой дрейфует Запад вообще.

Отличительные признаки этой формы таковы – политическая борьба все более умеряется и в значительной степени оказывается заменена закулисными договоренностями. Состязательная сторона демократии становится все менее значимой. Реальная оппозиция (т. е. оппозиция несущая действительно оппозиционные идеи) маргинализируется, либо переходит в разряд псевдоопозиции, значение которой со временем все более уменьшается. Власть стабилизируется, стоящие за ней олигархические кланы все меньше нуждаются в политической борьбе и все чаще достигают консенсуса между собой, не используя политические рычаги. Таким образом, политика все меньше имеет значение арены борьбы за власть и все больше приобретает значение демонстрации сложившегося (вне политической борьбы) баланса сил.

Надо заметить, что Россия, умудрилась, догоняя Запад, в определенной степени перегнать его, и в плане политического развития «запрыгнуть в будущее» либеральной демократии. Наша система очень близка к японской и это, опять же не выражение национальной ментальности, а, скорее, следствие общей для развитых стран тенденции.

«Японская демократия по американским или европейским меркам выглядит несколько авторитарной. Самые властные люди в стране — это либо высшие чиновники, либо лидеры фракций ЛДП, занявшие свои должности не в результате всенародного выбора, но на основании полученного образования или в результате личного покровительства; Эти люди принимают ключевые решения, влияющие на благосостояние общества, и при этом возможность избирателей голосованием или иным образом влиять на них весьма ограничена. Система остается в основе своей демократической, потому что она демократическая формально, то есть отвечает критериям либеральной демократии: периодические выборы и гарантии основных прав. Западный концепции универсальных прав личности были восприняты и усвоены большими массами японского общества. С другой стороны, есть отношения, в которых можно сказать, что Япония управляется благожелательной диктатурой одной партии, и не потому, что эта партия навязала себя обществу, как было с КПСС в Советском Союзе, но потому, что народ Японии выбрал себе такую форму правления. Современная японская система правления отражает широкий общественный консенсус, коренящийся в японской культуре с ее ориентацией на коллектив, культуре, которой было бы глубоко некомфортно при более «открытых» состязаниях или смене партий у власти.»*

Сказать, что «японская демократия выглядит несколько авторитарной» это примерно то же как сказать, будто Христа слегка распяли. Надо заметить, что допускаемая Фукуямой «легкая авторитарность» противоречит его же изначальному положению:

«В вопросе о том, какие страны считать демократическими, мы будем использовать строго формальное определение демократии. Страна демократическая, если она предоставляет людям право выбирать свое правительство путем регулярных, тайных, многопартийных выборов на основе всеобщего и равного избирательного права для взрослых. Да, верно, что формальная демократия сама по себе не гарантирует равное участие и равные права. Демократическими процедурами могут манипулировать элиты, и эти процедуры не всегда верно отражают волю или истинные интересы народа. Но если мы отойдем от формального определения, то откроем дверь бесконечным злоупотреблениям принципами демократии.»*

Насчет того, что именно японский народ выбирал себе «такую форму правления» это Фукуяма несколько преувеличил, в японской истории не прослеживается момента, когда бы на суд народа были бы вынесены несколько возможных альтернатив, из числа которых с помощью референдума была бы выбрана именно либеральная демократия в ее современной форме. Тем не менее, японская вырожденная демократия, несмотря на всю свою явную недемократичность, является легитимной и можно предсказать, что будет таковой до тех пор, пока Япония не окажется в серьезном кризисе, который заставит изменить существующий порядок вещей на более эффективный или на более справедливый. Тодд комментирует рассуждения Фукуямы о Японии следующим образом:

«Фукуяма сам отве­чает на свои сомнения, когда он говорит о современной японской демократии, которая при всем своем совершен­стве в течение всех послевоенных лет, за исключением короткого периода колебаний в годах, позво­ляла находиться у власти только либерально-демократи­ческой партии. В Японии формирование правительства является результатом межклановой борьбы внутри доминирующей партии. Тем не менее, по мнению Фукуямы, отсутствие альтернативности все же не является основанием не считать японский режим демократическим, поскольку речь идет о свободном выборе избирателей.

Японскую модель отчасти напоминает шведская мо­дель, базирующаяся на долголетнем доминировании социал-демократической партии. В той мере, в какой шведская система сформировалась эндогенно, без иност­ранной оккупации, как это было в случае с Японией, можно, пожалуй, согласиться с определением демократии Фукуямой, исключающим альтернативность в качестве одного из ее главных признаков.»

Фукуяма продолжает:

«если азиаты убедятся, что своим успехом более обязаны своей, а не заимствованной культуре, если экономический рост Америки и Европы будет уступать росту на Дальнем Востоке, если западные общества будут и дальше страдать от прогрессирующего распада основных социальных институтов, таких как семья, и если они будут относиться к Азии с недоверием и враждебностью, то системные антилиберальные и недемократические альтернативы, сочетающие экономический рационализм с авторитарным патернализмом, могут на Дальнем Востоке закрепиться. До сих пор многие азиатские страны хотя бы на словах декларируют приверженность западным принципам либеральной демократии, принимая ее форму и изменяя содержание под азиатские культурные традиции. Но может произойти и открытый разрыв с демократией, в котором сама форма будет отвергнута как искусственное заимствование с Запада, как не имеющая отношения к успешному функционированию азиатских стран, подобно тому, как западные приемы менеджмента не нужны для их экономики. Начало отказа Азии от либеральной демократии как от системы можно усмотреть как в теоретических заявлениях Ли Кван Ю, так и в работах некоторых японских авторов вроде Синтаро Исихары. Если такая альтернатива в будущем возникнет, роль Японии окажется ключевой, поскольку эта страна уже сменила Соединенные Штаты как образец для модернизации для многих азиатских стран.»

Возможно, и нам следовало бы более обращать внимание на опыт азиатских стран, чем на западные советы.

«Учитывая широкое распространение консенсуса в большинстве азиатских стран, заботящихся о желательности групповой гармонии, не приходится удивляться, что в этом регионе распространен и авторитаризм в более явных разновидностях. Можно привести — и приводится — возражение, что некоторая форма патерналистского авторитаризма более соответствует конфуцианским традициям Азии и, что самое важное, более совместима с последовательно высокими темпами экономического роста, чем либеральная демократия. Демократия, как утверждал Ли, — путы на ногах экономического роста, потому что она мешает рациональному экономическому планированию и продвигает своего рода эгалитарные поблажки эгоизму личности, когда мириады частных интересов утверждают себя за счет общества в целом. Сам Сингапур стал в последние годы притчей во языцех за свои усилия подавить критицизм прессы и за нарушение прав человека по отношению к политическим противникам режима. Кроме того, сингапурское правительство вмешивается в частную жизнь граждан в такой степени, которая, на Западе была бы совершенно неприемлемой, указывая, до какой длины юноши имеют право отращивать волосы, объявляя вне закона видеосалоны и вводя суровые штрафы за такие мелкие нарушения, как брошенный мусор или не спущенная вода в общественном туалете. По меркам двадцатого века авторитаризм в Сингапуре весьма мягок, но он выделяется двумя чертами. Во-первых, ему сопутствует необычайный экономический успех, а во-вторых, он оправдывает себя без извинений, не утверждая, что он — переходный режим, а объявляя себя системой высшей по сравнению с либеральной демократией.

Что ж, возможно это такое углубление демократической мутации – отказываясь от переходной классической формы либеральной демократии и от всей внешней демократической обертки, двигаться напрямую к олигархии.

«В то время как число приемлемых форм экономической и политической организации последние сто лет постоянно уменьшается, возможные интерпретации оставшихся форм — капитализма и либеральной демократии — продолжают разнообразиться. Это наводит на мысль, что даже пусть идеологические различия между государствами уходят на задний план, остаются другие существенные различия, уходящие в культурную и экономическую плоскость.»

Пока развивающиеся общества стремятся в идеальный капиталистический либерально-демократический рай, те страны, которые к нему принадлежат все более расходятся между собой в различные лагеря, которые образуются в соответствии с разными подходами. Развивающийся мир стремится в будущее, но будущее ускользает от него.

Поэтому нет смысла гнаться за передовыми странами – они все равно опередят догоняющего, имеет смысл сперва понять, куда идет мир и встретить его в этом пункте, пройдя туда кратким путем, а не повторяя все изгибы пути (и все ошибки) передовых стран. Впрочем, очень может быть, что даже этот подход не является лучшим. Опередив мир в его развитии, мы можем столкнуться (и уже столкнулись в нашем, российском случае) с тем, что место, в котором мы оказались, не очень похоже на те описания, которые нам столь красочно представляли наши вожди перед тем, как отправить нас в этот дальний поход.

Вот что пишет о тенденциях развития демократии Тодд, в то время как: «Преодолевая приступы религиозной и идеологической лихорадки, «третий мир» идет к развитию и большей демократии», в развитых странах протекает процесс деградации демократии:

«В развитом мире, как мы видели, усиливаются олигархические тенденции. Зарождающиеся новые соци­альные силы нуждаются в лидере. В тот самый момент, когда их военная роль перестает казаться необходимой, США становятся защитником общепланетарной рево­люции неравенства, олигархической трансформации, в отношении которой можно предположить, что она со­блазняет правящие классы всех обществ в мире. То, что Америка предлагает отныне, это - более не защита либе­ральной демократии, это - больше денег и больше власти для тех, кто уже является наиболее богатым и наиболее сильным.»

«Было бы, таким образом, неточным и несправедливым ограничить кризис демократии только пределами Соединенных Штатов. Великобритания и Франция, две старые либеральные нации, приобщенные историей к американ­ской демократии, также оказались втянутыми в парал­лельные процессы олигархического отмирания...

Такова вторая большая инверсия, которая объясняет взаимоотношения между Америкой и миром. Планетар­ные успехи демократии скрывают ослабление демокра­тии на месте ее зарождения. Эта инверсия пока плохо осознается участниками планетарной игры. Америка продолжает ловко использовать, скорее по привычке, чем из-за цинизма, язык свободы и равенства. И, конечно, демократизация планеты еще далека от завершения.»

Лидером этого процесса, согласно Тодду, являются США:

«Цель Соединенных Штатов се­годня - уже не защищать демократический и либераль­ный порядок, который даже в Америке постепенно лишается содержания.»

Реакцией со стороны обществ на процессы олигархического вырождения является то, что:

«избирательный процесс не имеет никакого практического значения, и процент воздержавшихся постоянно растет.»

Происходящая в наше время олигархическая мутация демократии представляет собой лишь одну из причин, по которой общества теряют интерес к демократическим процедурам. Другую интересную тенденцию изменения отношения общества к демократии отметил Инглхарт:

«В политической области с восхождением ценностей постмодерна падает уваже­ние к власти; и усиливается акцент на участии и самовыражении. Эти две тенденции способствуют: в авторитарных обществах — демократизации, а в обществах, уже являющихся демократическими, — развитию демократии в направлении большей партиципаторности, ориентированности на конкретные проблемы. Но они осложня­ют положение правящих элит.

Уважение к власти, как было отмечено, претерпевает эрозию. А долгосрочная тенденция к возрастанию массового участия не только продолжается, но она приоб­рела новый характер. В крупных аграрных обществах политическое участие ограни­чивалось узким меньшинством. В индустриальном обществе мобилизацию масс осу­ществляли дисциплинированные, руководимые элитами политические партии. Это было немалое продвижение на пути демократизации, и результатом его стал небывалый рост политического участия в виде голосования, — однако выше этого уровня массовое участие поднималось редко. В обществе же постмодерна акцент смещается с голосования на все более активные и более проблемно-специфицированные формы массового участия. Массовая приверженность давно утвердившимся иерархическим политическим партиям размывается; не желая долее быть дисциплинированным войском, общественность переходила к все более автономным видам участия, бросая при этом вызов элитам. Следовательно, хотя участие в выборах остается на прежнем уровне или снижается, люди участвуют в политике все более активными и более проблемно-специфическими способами. Кроме того, растущий сегмент населения начинает в свободе выражения и политическом участии усматривать скорее нечто самоценное, чем просто возможное средство достижения экономической безопасности.

Но эти изменения травмирующим образом подействовали на традиционные пол­итические механизмы индустриального общества, которые почти повсеместно раз­ладились. На протяжении всей истории индустриального общества размах государ­ственной активности быстро увеличивался; казалось естественной закономерностью дальнейшее расширение государственного контроля над экономикой и обществом. Однако эта тенденция достигла ныне естественных пределов по ряду позиций — как в силу функциональных причин, так и вследствие утраты общественного доверия к государственному управлению и нарастающего противодействия государственному вмешательству. Люди повсюду обычно склонны считать, что такое убывание доверия вызывают факторы, единственно свойственные их собственной стране; на самом же деле оно происходит на всем пространстве передового индустриального общества.»

Итак, мы видим, что, вопреки мнению Фукуямы, развитие демократии не остановилось и, в то время, когда развивающиеся общества догоняют развитой мир либеральных демократий, внедряя у себя этот передовой строй, развитые общества отходят от либеральной демократии современного вида. В передовых обществах перед демократией встают две проблемы – тенденция к перерождению в олигархию и недостаточность возможностей демократии для обеспечения нужд общества, их несоответствие новым потребностям выращенного передовыми обществами нового типа личности. Эти новые люди – люди постмодерна – слишком свободны, слишком грамотны, слишком развиты морально и интеллектуально, слишком ответственны для того, чтобы они могли быть удовлетворены тем же, чем удовлетворяли свое стремление участия в управлении обществом более старшие поколения. В какую форму выльется это противоречие – трудно предсказать, но сам факт наличия такого противоречия ведет к мысли о необходимости изменений современной общественной системы. А следовательно до Конца Истории еще далеко.

Глава 12. Либеральная демократия и Россия

«- Слово кризис наводит Вас на какие-то мысли?

- Это лишь словечко, которое знаменует неспособность интеллектуалов уловить их настоящее или вскарабкаться на него! Только и всего!»

М. Фуко

В этой краткой главе зададимся крамольным вопросом - нужна ли для нашей страны либеральная демократия, применима ли она в наших условиях?

Для начала следует определить уровень нашей страны на «шкале развития». Совершило ли наше общество модернизационный переход? Ответ на этот вопрос, который, казалось бы должен быть либо «да», либо «нет», - неоднозначен. С одной стороны этот переход был совершен. Инглхарт признает это, говоря:

«с выходом общества на определенный пороге развитии — примерно на уровень развития Советского Союза до его распада, или на уровень нынешних Португалии или Южной Кореи — достигается точка, начиная с которой дальнейший экономиче­ский рост дает лишь минимальные приращения как продолжительности жизни, так и субъективного благополучия. Пусть все еще имеет место немалая межстрановая вариация — все равно, начиная с этой точки все более важными факторами продле­ния и улучшения человеческой жизни становятся ее неэкономические аспекты.»

Переход был совершен и наше общество оказалось вне пределов обусловленности экономическими факторами, т. е., по сути, начало путь в постмодерн. Однако путь этот закономерно обернулся кризисом отношений общества и власти. Общество, состоящее уже из людей переходного к постмодерну типа, не устраивали старые формы власти, которые были нормальны для представителей более старших поколений. Кризис отношений общества и власти не привел к рождению нового, более совершенного общества, страна пошла по пути заимствования западных образцов, обманувшись по поводу их большей прогрессивности. Между тем, Запад находится в настоящее время в точно таком же кризисном состоянии, в каком находилось наше общество перед распадом.

Распад СССР отбросил уровень развития нашего общества назад, нами были утеряны значительный экономический и научный потенциалы, «утечка мозгов» привела к уменьшению интеллектуального потенциала, а деградация общественных отношений привела к значительному моральному упадку. В результате через два десятилетия блужданий мы оказались перед необходимостью тех же перемен перехода к постмодерну, что и в начале пути, но с гораздо меньшими для совершения такого перехода возможностями.

Единственный сохранившийся задел для перехода к постмодерну – это человеческий потенциал, как ни странно, но именно он оказался наименее подвержен деградации и способен к восстановлению. К примеру, один из главных определяющих факторов человеческого потенциала – образование – у нас все еще силен. Вот что по этому поводу сказано, к примеру, в книге «Стратегический ответ России на вызовы нового века»:

«Образовательный потенциал – один из немногих сохранившихся ресурсов, реализация которого в полной мере будет способствовать возвращению России в число развитых стран.»

Однако для того, чтобы начать все заново, для того чтобы вновь начать свой путь в мир постмодерна, нашему обществу необходимо соблюсти два условия:

- вернуть утраченный потенциал, для чего следует вновь обрести «уровень развития Советского Союза до его распада, или уровень нынешних Португалии или Южной Кореи»;

- ни в коей мере не бросаться в перемены «очертя голову», как это было сделано в первую попытку.

Для того, чтобы вернуть утраченный потенциал, общество должно совершить новый мобилизационный рывок, а как было показано в предыдущих частях это работы, подобная мобилизация общественных сил не сочетается с либеральной демократией. Таким образом, мы приходим к выводу о необходимости уменьшения до минимума либерально-демократического эксперимента на все время, которое понадобится для возвращения к необходимому для новой попытки перехода к постмодерну состоянию.

Для выполнения второго условия необходимо понимание существующих реалий, в частности того, что стоящие перед нами задачи перехода к постмодерну совершенно новы для всего человеческого сообщества и «переписать» у кого-нибудь решение нам не удастся – есть общества, продвинувшиеся на пути постмодерна дальше нас, но нет обществ, окончательно решивших проблему перехода. Решать эту задачу надо своими силами, не надеясь на западные советы.

Правильно сформулировать проблему это уже полдела и, в связи с этим, надо осознать, что стоящая перед нами задача уникальна, что решения ее никем не найдено, что решение найти необходимо – потому что ходить по кругу можно всей планетой тысячелетиями, между тем Великий Застой уже ощущается, прежде всего, как идейное удушье, в котором задыхается человеческое сообщество.

На данный момент все заинтересованы в стабильности, все панически боятся кризиса и, несмотря на то, что его наступление неизбежно, всеми силами стараются оттягивать момент начала ломки сложившегося миропорядка. Стабильное состояние может продлиться долго, но чем дольше продлится стабильность, тем глубже будет падение. Теперешняя стабильность не является стабильностью здорового организма, это стабильность мертвящая.
Мировой кризис это ужасно. Пожалуй, ужаснее этого только мировая стабильность.
Мир стал слишком самодоволен, он костенеет, ему некуда развиваться, да и незачем. Если путь перехода в постмодерн не будет найден, то человечество оказывается действительно в Конце Истории, только этот столь желанный Фукуямой Конец Истории будет означать вовсе не достижение конечного совершенства, а мертвящую стабильность глобального Застоя, перед которым кратким мигом покажется брежневский Застой нашего недавнего прошлого.

Закончив этой краткой главой часть, посвященную критике чужой концепции, в следующей части я постараюсь в самом схематичном виде, обрисовать некоторые свои мысли о возможном направлении пути.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6