Данный довод следует признать несостоятельным. Любой человек (если он не инвалид от рождения), обладает способностями достичь высот в любом деле, к которому у по-настоящему него лежит душа. Целеустремленность, воля, трудолюбие – вот главные и самые ценные качества человека, с помощью которых он способен воспитать в себе все остальные нужные ему качества и достичь высот в любом деле. Эти главные качества не являются врожденными, они представляют собой продукт самовоспитания. Поэтому люди ни в коей мере не зависят от доставшегося им при рождении набора качеств, это всего лишь «набор пятен на шкуре», главная «точка опоры», с помощью которой человек «переворачивает мир», находится в его сознании и зависит от самого человека. Таким образом, все люди изначально равны, хотя и имеют разные наборы сильных и слабых сторон.
Мизес пишет по этому поводу:
«Ничто, однако, не является столь плохо обоснованным, как утверждение о присущем всем членам человеческой расы равенстве. Люди абсолютно не равны. Даже между братьями существуют весьма заметные различия в физических и умственных качествах. Природа никогда не повторяет своих творений; она не производит ничего массового и ничего стандартного. Каждый человек, выходящий из ее мастерской, несет на себе отпечаток индивидуальности, уникальности и неповторимости. Люди не равны, и требование равенства перед законом никак не может основываться на утверждении, что с равными надлежит обращаться одинаково.
Существуют две причины, почему люди должны быть равными перед законом. Одна уже упоминалась, когда мы анализировали аргументы против насильственного рабства. Для того чтобы труд мог достичь максимальной производительности, работник должен быть свободен, потому что только свободный работник, наслаждающийся плодами своего собственного усердия в форме зарплаты, будет полностью напрягать свои силы. Второе соображение в пользу равенства всех людей перед законом - это поддержание социального мира. Уже указывалось на то, что следует избегать всякого нарушения мирного процесса разделения труда. Но почти невозможно сохранить продолжительный мир в обществе, где права и обязанности различаются в соответствии с классовой принадлежностью. Тот, кто отказывает части населения в правах, должен всегда быть готов к объединенному наступлению тех, кто лишен гражданских прав, на привилегированную часть общества. Классовые привилегии должны исчезнуть, и тогда прекратится конфликт по их поводу.
Следовательно, совершенно не имеет смысла придираться к формуле, в которой либерализм воплотил свой постулат равенства, упрекая его в том, что он создал лишь равенство перед законом, а не истинное равенство. Всей человеческой силы не хватило бы, чтобы сделать людей действительно равными. Люди есть и всегда будут неравными. Именно приведенные здесь здравые соображения, апеллирующие к полезности, составляют аргументы в пользу равенства всех людей перед законом. Либерализм никогда не был нацелен ни на что большее и никогда ни о чем большем не мог и просить. Сделать негра белым выше человеческой силы. Но можно дать негру те же самые права, что и белому, и тем самым предложить ему возможность зарабатывать столько же, сколько белый, если он столько же производит.»
Надо обратить внимание на то, что равенство всех людей объявляется как равенство всех людей перед законом, перед государством и друг перед другом, а вовсе не как их математическое равенство между собой. Фукуяма неверно расставляет акценты, заводя речь о том, что люди неравны изначально, поскольку это не имеет к рассматриваемому вопросу абсолютно никакого отношения. Люди могут быть более высокими или более худыми, более умными или более глупыми, более худыми или более толстыми – это никого не должно интересовать. Главное что люди есть. И если человек является гражданином какого либо государства, то государство вправе осуществлять его признание как человека, а не как получеловека, как четвертьчеловека, равно как не имеет права считать одного человека за двоих, троих или пятерых в зависимости от их потенциальных возможностей. Все люди изначально должны быть равны между собой как граждане, а не как люди – говорить о необходимости установить межчеловеческое равенство это проявление социальной «прокрустики», выражаясь языком Лема. Мы можем стремиться к равному признанию человека как гражданина со стороны государства, закона и между собой и это совсем другое равенство, чем то, о чем заводит здесь речь Фукуяма.
Что касается утверждения: «В современной экономике невозможно добиться производительности без рационального разделения труда и без возникновения победителей и побежденных при перетекании капитала из одной отрасли, региона или страны в другие.», то, это явный недостаток современной системы, учитывая, что мы не в игры играем и не физкультурой занимаемся, а делаем дело, главным результатом которого является процветание нашего народа, а не спортивные подвиги отдельных индивидуумов, добившихся рекордов в погоне за «сияющей цифрой». И уж тем более нас не должно интересовать «экономическое соревнование» с другими народами как таковое. Ведь если мы оказываемся в результате его «в проигрыше», то наша работа оказалась недостаточно вознагражденной и наши капиталы за просто так перетекли в чужие карманы, и допускать подобное – глупо. Если же мы оказались «победителями» такого соревнования, а в «проигравших» оказался кто-то другой и в результате его капиталы пополнили наши карманы, то это не выглядит морально – зачем нам присваивать чужие результаты труда, наш народ достаточно самостоятелен, чтобы сам прокормить себя и не нуждаться в паразитировании на «проигравших».
По настоящему рациональное разделение труда не должно подразумевать присвоения чужого труда. Участвовать в мировом рынке нужно лишь в том случае, если нам действительно есть что там предложить, покупая лишь то, что действительно того стоит, а не продавая и покупая все подряд просто из спортивного интереса, подрывая при этом производство в собственной стране. Возможно, это не очень либерально и не очень рыночно, но это соответствует здравому смыслу и общественному благу, а именно из этих оснований должно исходить руководство, а не из слепого следования красивым теориям (которые, ко всему прочему, до сих пор нигде и никем не были до конца опробованы).
«Невозможно было бы завершить это наше обсуждение, ничего не сказав о том, кто, как считается, возникнет в конце истории — о последнем человеке»
«Согласно Гегелю, универсальное и однородное государство полностью снимает противоречие, существующее при отношениях господства и рабства, делая рабов господами самих себя. Исчезает ситуация, когда господин получает признание только от существ, в чем-то недотягивающих до человека, а рабам отказывают в каком бы то ни было признании их как людей. Вместо этого каждая личность, свободная и осознающая собственную ценность, признает любую другую за те же качества. В устранении противоречия «господин — раб» остается что-то от каждого термина: от господина — свобода, от раба — труд.
Карл Маркс представляет один большой полюс критики Гегеля: он отрицал, что признание будет универсальным, потому что существование экономических классов этого не позволит. Но другой, более, быть может, глубокий критический взгляд принадлежит Ницше. Поскольку, хотя мысли Ницше никогда не были воплощены в движения масс или политические партии, как мысли Маркса, вопрос, который он поднял — о направлении процесса человеческой истории, — остался неразрешенным, и вряд ли он будет решен даже после того, как последний марксистский режим исчезнет с лица земли.
Для Ницше очень мало была разницы между Гегелем и Марксом, потому что этих двоих была одна и та же цель: общество, реализующее универсальное признание. Фактически он поднял вопрос: признание, которое может быть универсализовано, — стоит ли оно того, чтобы его получать? Разве качество признания не важнее намного, чем его универсальность? И разве цель универсализации признания не приведет неизбежно к его тривиализации и обесцениванию?
Последний человек Ницше — это, в сущности, побеливший раб. Ницше полностью согласен с Гегелем, что христианство — рабская идеология, а демократия — это секуляризованная форма христианства. Равенство всех людей перед законом» — это реализация христианского идеала, что все верующие равны в Царствии Небесном. Но христианская вера в равенство всех людей перед Богом — не более чем предрассудок, порожденный негодованием слабых против тех, кто сильнее их. Христианская религия начиналась с осознания, что слабые могут победить сильного, если собьются в стадо, воспользуются оружием вины и совести. В новые времена этот предрассудок стал распространенным и неодолимым, не потому, что оказался правдой, а из-за огромного числа слабых людей.
Либеральная демократия не составляет синтез морали господина с моралью раба, как утверждал Гегель. Для Ницше оно олицетворяет безусловную победу раба»
Сложные мыслительные построения этой главы основаны на ложном базисе, который разобран мной ранее. Эта идея заключается в том, что господин, получая признание от рабов, не получает от этого удовлетворения. Т. к. ложность этой концепции уже показана мной в предыдущих главах, то рассмотрение ее следствий не имеет смысла – оно еще дальше уводит нас от реальности в мир иллюзорных проблем, выдуманных Фукуямой. Что же касается идеи Ницше и Фукуямы о недостаточности признания, которое способно давать государство, то я рассмотрю ее вместе с еще одной цитатой:
«Проблема современного движения самооценки в том, что его участники, живя в демократическом и эгалитарном обществе, редко проявляют волю сделать выбор, что именно следует оценивать. Они готовы идти обниматься с каждым, говорить, что, как бы ни была разбита и ужасна его жизнь, он все равно имеет самоценность, он — кто-то. Из этого действия они никого не хотят исключить как недостойного. Если это тактика, то может быть, что человек, полностью опустившийся и невезучий, будет поддержан на плаву в критический момент кем-то, кто готов оказать поддержку без разбора ради «человеческого достоинства» или «личности». Но кончится тем, что мать будет знать: можно наплевать на своего ребенка, отец будет знать: можно снова уйти в запой, дочь будет знать: можно врать как хочешь, потому что «штучки, которые проходят в других местах, ничего не стоят в том самом ярко освещенном переулке, где каждый сам за себя». Самоуважение должно быть связано с каким-то успехом, каким угодно скромным. И чем труднее этот успех, тем больше чувство самоуважения; человек больше гордится пройденным обучением на морского пехотинца, чем, скажем, стоянием в очереди за бесплатным супом. Но мы, жители демократического общества, в корне не любим говорить, что определенная личность или образ жизни стоят больше, чем другие.
Есть и еще одна проблема насчёт универсального признания, сформулированная вопросом: «Кто оценивает?» Ведь разве не зависит удовлетворение от признания в огромной мере от качества той личности, которая это признание дает? Разве не больше удовлетворение от признания одного, чье суждение вы уважаете, чем многих, которые ничего не понимают? И разве не исходят наивысшие и потому наиболее удовлетворяющие формы признания от все более узких групп людей, поскольку высочайшие достижения могут судить только те, кто достиг аналогичного успеха? Например, физик-теоретик будет, очевидно, куда больше ценить признание своей работы лучшими из своих коллег, нежели журналом «Тайм». И если даже человека не интересуют такие заоблачные достижения, вопрос о качестве признания остаётся критически важным. Например, будет ли признание, которое человек получает за свое гражданство в большой современной демократии, более удовлетворительным, чем признание, получаемое в небольшой, тесно спаянной доиндустриальной и сельскохозяйственной общине? Ведь пусть последняя не имеет политических «прав» в современном смысле, члены этих небольших и стабильных социальных групп, переплетенные связями родства, работы, религии итак далее, взаимно признают и уважают друг друга, пусть даже они часто подвергаются эксплуатации и унижениям со стороны своих феодальных господ. И наоборот, жители современных больших городов, обитающие в огромных жилых квартирах могут быть признаны государством, но они чужие для тех самых людей, с которыми рядом живут и работают.»
Как я уже говорил ранее, Фукуяма путает признание, которое может дать человек с машинообразным предоставлением пространства для признания, которое дает государство. Государство не занимается «признанием» всех своих граждан, оно не гоняется за каждым из них и не хлопает их ободряюще по плечу, оно просто освобождает их от хаоса возможного вынужденного произвольного непризнания. Государство дает своему гражданину защиту от порабощения, т. е. защищает его от возможности отрицательного признания со стороны каких-то самопровозглашенных «господ» и возможность получать признание в любом месте, любой ячейке государства. В связи с этим проблема, которую Фукуяма выдвигает от имени Ницше, оказывается несущественной – отказываться от признания, которое предоставляет своим гражданам государство, нет смысла в силу того факта, что отказываться попросту не от чего. Та услуга, которую оказывает государство своим гражданам лежит совершенно в другой плоскости – не в плоскости признания, а в плоскости защиты от чьего-то произвольного непризнания.
Признание господина в обществе, где нет государственного признания для всех – изначально положительно, а признание раба изначально отрицательно. Тот, кто родился господином, еще не сделав ни единого движения, получает положительное признание и со стороны других господ и со стороны государства. Тот, кто родился рабом, еще не сделав ни единого движения, получает отрицательное признание – и со стороны господ и со стороны государства.
В случае современного государства во всяком случае не имеет места начального отрицательного. Признание, которое дает современное государство в идеале должно быть нейтральным. В реальности это, впрочем, конечно же, не так, но то, что при рождении ни у одного гражданина нет хотя бы отрицательного признания – это уже само по себе большое завоевание.
Не могу согласиться и со следующей мыслью рассматриваемого автора:
«истинная свобода творчества может возникнуть только из мегалотимии, то есть желания быть признанным лучше других. Даже если люди рождаются свободными, они никогда не лезут вон из кожи просто, чтобы быть как все. Дело в том, что желание быть признанным высшим другими необходимо, если человек должен быть высшим для самого себя. Это желание — не только основа завоеваний и империализма, оно также необходимое условие для создания чего бы то ни было, что в жизни чего-то стоит, — великих симфоний, картин, романов, этических кодексов или политических систем. Ницше указывал, что любая форма фактического превосходства должна изначально исходить из недовольства, разделения личности в себе и, в конечном счете, войны против себя со всеми муками, которые она несет: «человек должен нести в себе хаос, чтобы породить танцующую звезду». Доброе здоровье и довольство собой — это помехи. Тимос — это та сторона человеческой натуры, которая ищет борьбы и жертвы, пытается показать, что личность есть нечто лучшее и более высокое, чем пугливое, обремененное потребностями, ведомое инстинктами и. физически детерминированное животное. Не все люди ощущают эту тягу, но у тех, в ком она есть, тимос не может быть удовлетворен знанием, что его носитель всего лишь равен по ценности другим людям.»
А почему бы творчеству не иметь своим корнем желание принести благо другим людям – близким и дальним? Мир в видении Фукуямы, это какой-то «мир спортсменов», состязающихся друг с другом во всем и везде. Конечно, побуждения человека сложны и обычно состоят не из одной мотивации. Творец, делающий свою работу, может руководствоваться разными стимулами, в том числе и «спортивным» (та же «жажда признания» может заключаться, к примеру, в невинном желании утереть нос коллегам) и «экономическом», но главным подсознательным стимулом творца, как я полагаю, обычно, все же является стремление принести людям пользу. Если бы это было не так, то творец выбрал бы себе менее рискованное занятие, потому что творчество это риск - оно вовсе не обязательно ведет к успеху и признанию. Многие из творцов, даже создавая великие работы в избранном ими направлении, оставались всю жизнь непризнанными, их работа не давала им ни успеха, ни признания, ни богатства, но тем не менее, они не бросали ее в силу своей подсознательной уверенности в правильности своего пути и в его нужности людям.
«Стремление быть неравным выходит на свет во всех аспектах жизни, даже в таких событиях, как революция большевиков, которые стремились создать общество, основанное на полном равенстве людей. Такие люди, как Ленин, Троцкий и Сталин, никак не стремились быть просто равными другим: будь оно так, Ленин никогда бы не уехал из Самары, а Сталин вполне мог остаться семинаристом в Тбилиси. Чтобы сделать революцию и создать целиком новое общество, требуются примечательные личности с высокой твердостью, умением видеть, беспощадностью и интеллектом— свойства, которыми первые большевики обладали в полной мере. И при этом общество, которое они стремились построить, намеревалось отменить честолюбие и все те свойства, которыми обладали его строители. Наверное, поэтому все левые движения, от большевиков и китайских коммунистов до немецких «зеленых», упираются в конце концов в кризис «культа личности» своих лидеров, Поскольку есть неустранимое противоречие между изотимическими идеалами эгалитарного общества и мегалотимическими типами, необходимыми для его создания.»
Заступлюсь за коммунистов, полагаю, в изначальной их высокой теории равенство понималось не как одинаковость однояйцевых близнецов, а как «равенство разных» – как равенство творцов, творящих в совершенно разных областях, равных лишь в одинаковом творческом подходе к своей деятельности на благо других людей.
«Личности вроде Ленина или Троцкого, стремящиеся к чему-то чистому и высокому, легче поэтому возникают и обществах, приверженных мнению, что люди не созданы равными. Демократическое общество, приверженное противоположному мнению, практикует веру в равенство всех образов жизни и всех ценностей. Оно не говорит своим гражданам, как следует жить или как стать счастливыми, доблестными или великими. Вместо этого оно культивирует достоинство толерантности, которое становится в этом обществе главным. А если люди неспособны утверждать, что некий конкретный образ жизни выше другого, они скатываются к утверждению самой жизни, то есть тела, его потребностей и страхов. Пусть не все души могут быть равно доблестны или талантливы, но все тела способны страдать, поэтому любое демократическое общество склонно к сочувствию и выдвижению на первый план вопроса о предотвращении телесных страданий. И не случайно, что люди в демократических странах заняты прежде всего материальными приобретениями и живут в экономическом мире, созданном для удовлетворения бесчисленных мелких потребностей тела. Согласно Ницше, последний человек «оставил места, где жизнь трудна, потому что человеку нужно тепло»
«Людям демократического общества становится особенно трудно принимать всерьез вопросы общественной жизни, имеющие истинное моральное содержание. Мораль требует различать лучшее и худшее, добро и зло, а это видимым образом нарушает демократический принцип толерантности. По этой причине последний человек более всего начинает заботиться о собственном здоровье и безопасности, поскольку здесь нет противоречий. В сегодняшней Америке мы чувствуем себя обязанными критиковать других за привычку к курению, но никак не за религиозные верования или моральное поведение. Для американцев здоровье тела — что есть и пить, какие делать упражнения, как держать форму — стало куда более важным делом, чем моральные вопросы, терзавшие их предков.»
«Ставя самосохранение на первое место, последний человек напоминает раба в гегелевской кровавой битве, с которой началась история. Но ситуация последнего человека ухудшилась в результате целого исторического процесса, который протек с того времени, сложной кумулятивной эволюции человеческого общества к демократии. Согласно Ницше, живое существо не может быть здоровым, сильным или продуктивным, если не живет в определенных горизонтах, то есть системе ценностей и верований, принимаемых абсолютно и некритично. «Ни один художник никогда не напишет своей картины, ни один полководец не одержит победы, ни один народ не завоюет свободы» без таких горизонтов, без любви к работе, которую они любят «в бесконечно большей степени, чем она этого заслуживает».
Вряд ли описанный в этих цитатах тип человека действительно представляет собой некий венец развития и является «последним человеком», скорее всего здесь представлен некий переходный тип человека современного Безвременья, великого Застоя, отмеченного печатью безыдейности и отсутствием внятных общественных целей. То же самое относится и к обществу – современного вида демократии далеки от того, чтобы претендовать на звание наиболее совершенного типа общества.
«Но именно наше осознание истории делает такую любовь невозможной. Ибо история учит нас, что в прошлом таких горизонтов было немерено — цивилизации, религии, этические кодексы, «системы ценностей». Люди, которые в них жили, лишенные нашего современного осознания истории, верили, что их горизонты — единственно возможные. Те же, кто вошел в этот процесс поздно, кто пережил прежние эпохи человечества, столь некритичными быть не могут. Современное образование, универсальное образование, без которого ни одно общество не может подготовиться к жизни в современном экономическом мире, освобождает людей от приверженности традиции и авторитету. Люди начинают осознавать, что их горизонт — всего лишь один из горизонтов, не твердая земля, а мираж, который исчезает, если подойти ближе, открывая за собой очередной горизонт. Вот почему современный человек есть последний человек: он изнурён историческим опытом и лишен иллюзии возможности прямого испытания ценностей.»
«Иными словами, современное образование стимулирует определенные тенденции к релятивизму, то есть учению, в котором все горизонты и системы ценностей относительны, связаны со своими местом и временем, и никакие слова не суть истина, но отражают предубеждения или интересы тех, кто их произносит. Учение, которое утверждает, что нет привилегированных точек зрения, очень точно подходит к желанию демократического человека верить, что его образ жизни не хуже и не лучше других. Релятивизм в этом контексте ведет к освобождению не великих или сильных, но лишь посредственных, которым теперь сказано, что стыдиться им нечего. Раб в начале истории отверг смертельный риск в кровавой битве, поскольку инстинктивно ее опасался. Последний человек в конце истории знает, что незачем рисковать жизнью ради какой-то великой цели, поскольку считает историю полной бесполезных битв, где люди дрались друг с другом, решая, следует быть христианином или мусульманином, протестантом или католиком, немцем или французом. Верность флагу, которая вела людей на отчаянные акты храбрости и самопожертвования, последующей историей была квалифицирована как глупый предрассудок. Современный образованный человек вполне удовлетворен видением дома и одобрением самого себя за широкие взгляды и отсутствие фанатизма. Как сказал о таких людях Заратустра у Ницше: «Ибо так говорите вы: «Мы всецело действительность, и притом без веры и суеверия»; так выпячиваете вы грудь — ах, даже и не имея груди!»
Полагаю, это переходный этап, представляющий собой следствие неправильно понятого обществами релятивизма. Современный человек просто еще не дорос до новых горизонтов, открывающихся перед ним, он ошеломлен ими и старается смотреть в землю под своими ногами. Но это состояние временно – жизнь не даст пребывать в подобной медитативной созерцательности – проблемы и кризисы выведут человека из ступора, а цивилизацию из Конца Истории (который представляет собой на самом деле Великий Застой).
«В современных демократических обществах есть много людей, особенно молодых, которым мало просто одобрять себя за широту взглядов, но которые хотят «жить в горизонте». То есть они хотят выбрать какую-то веру и приверженность «ценностям» более глубоким, чем просто либерализм, например, ценностям, предлагаемым традиционными религиями. Но перед ними встает почти неодолимая трудность. У них такая свобода выбора веры, какая вряд ли была хоть в одном обществе на протяжении всей истории: можно стать мусульманами, буддистами, теософами, кришнаитами, последователями Линдона Ла-Руша, не говоря уже о более традиционных вариантах вроде католицизма или баптистской церкви. Но сама широта выбора сбивает с толку, и те, кто выберет какой-то путь, осознают, что осталась еще куча других. Они напоминают персонажа Вуди Аллена Мики Сача, который, узнав, что у него рак в последней стадии, отправляется в отчаянное путешествие по супермаркету мировых религий. И успокаивается он на выборе не менее произвольном: слушает блюз Луи Армстронга «Картофельная голова» и решает, что все же есть в жизни истинные ценности.
Когда общины были связаны вместе единой верой, полученной в наследство от весьма далеких предков, авторитет этой веры принимался как данность и был составным элементом моральной личности человека. Вера привязывала человека к семье и к обществу в целом. Сделать такой выбор в современном обществе — это мало требует затрат или влечет последствий, но и еще меньше даёт удовлетворения. Верования теперь больше разделяют, чем объединяют людей, потому что слишком много есть альтернатив. Конечно, человек может вступить в одну из многих узких общин верующих, но эти общины вряд ни будут перекрываться с его кругом общения на работе или по месту жительства. А когда вера станет неудобной — если родители лишат верующего субсидии или окажется, что гуру запускает лапу в кассу, — то вера просто проходит, как любая стадия подросткового развития.»
Религии, т. е. идеологии древних обществ, в настоящее время не представляют собой «более глубокие ценности», скорее наоборот – это ценности более мелкие. Попытка «ухода в религию», это уход от современных реалий, путь ведущий в тупик. Впрочем, как справедливо замечает Фукуяма, один лишь факт свободного выбора религии убивает возможность традиционного религиозного образа жизни. Религии не терпят конкуренции просто в силу того, что во время их создания таковая не предусматривалась. Доступность многих религий автоматически означает невозможность существования в русле любой из них. Поэтому религии сохраняют действительное влияние лишь в тех отсталых уголках планеты, в которые еще не проник убивающий их вирус культурного релятивизма.
Фукуяма хорошо сказал: «вера просто проходит, как любая стадия подросткового развития», я согласен с этой его мыслью – вера представляет собой одежду, из которой выросло взрослеющее человечество.
«Александр Кожев разделял веру Токвиля в неизбежность современной демократии, хотя он тоже в аналогичных терминах понимал ее цену. Потому что если человек определяется своим желанием бороться за признание и своей работой по покорению природы и если в конце истории он достигнет одновременно признания себя как человека и материального изобилия, то «Человек, носящий это имя по праву», прекратит существовать, потому что прекратит работать и бороться.
Конец истории будет означать конец войнам и кровавым революциям. Согласившись о целях, люди не будут иметь великих дел, за которые можно воевать. Они будут удовлетворять свои потребности путем экономической деятельности, но не будут рисковать жизнью в бою. Иными словами, они снова станут животными, какими были до того, как кровавые битвы начали историю. Пес рад, что спит на солнышке и в миске есть еда, и у него нет недовольства своим положением. Его не волнует, что другие собаки работают: лучше, или что он застрял на карьерной лестнице, или что где-то на другом конце света собак угнетают. Если человек сможет создать общество, из которого изгнана несправедливость, его жизнь станет похожей на жизнь этого пса. То есть человеческая жизнь включает любопытный парадокс: она вроде бы требует несправедливости, чтобы было против чего бороться, потому что лишь эта борьба зовет человека к более высокому состоянию»*
Читатель, ознакомившись с данной мыслью автора, сокрушенно покачает головой – да история заканчивается, какая жалость! Однако стоит обратить внимание на то, что Фукуяма видит смысл истории в «войнах и кровавых революциях», в «риске жизнью в бою» и прочих романтических бреднях. Если действительно такая история когда-нибудь закончится, то не стоит по ней горевать – туда ей и дорога. То, что понимает под историей Фукуяма, это не собственно история, а ее негатив, ее тень, ее темная сторона. Настоящая история это не войны и битвы, не кровавые революции и не риск полководца чужими жизнями – настоящая история – это история творчества, созидания и открытий, именно эта история первична и именно такая история определяет прогресс человечества. Даже освободительные войны и справедливые революции вторичны потому что, по сути, это реакция здорового общественного организма на вторжение, на угнетение и прочий подобный негатив, т. е. эта светлая сторона истории невозможна без темной стороны, является ведомой ею. Без захватчиков и угнетателей невозможны и подвиги сопротивления против захватчиков и освобождения от угнетателей. О захватнических же войнах и прочих прелестях истории (а они составляют ее основную фактическую часть) и говорить не приходится – без подобных «исторических деяний» человечество как-нибудь переживет. Люди радуются миру и ненавидят войну – это естественно, нормально и человечно, и сравнивать таких людей, не желающих проливать из-за глупых амбиций свою и чужую кровь, с псами – некорректно.
«В отличие от Ницше Кожев не впадает в ярость по поводу животного состояния в конце истории; он даже доволен был провести остаток своей жизни в чиновничьей структуре, созданной для надзора за строительством последнего дома для последнего человека; в Европейской Комиссии. В нескольких иронических сносках к своим комментариям Гегеля Кожев указывал, что конец истории означает также конец искусства и философии, то есть конец его деятельности. Уже не будет возможно создавать великое искусство, передающее величайшие стремления эпохи, как «Илиада» Гомера, Мадонны Леонардо да Винчи или Микеланджело, или гигантский Будда в Камакуре, потому что не будет больше новых эпох и никаких особых различий в человеческом духе, которые могли бы изображать художники. Можно будет писать бесконечные стихи о красоте весны или изящной выпуклости груди юной девушки, но ничего фундаментально нового о положении человека уже не скажешь. Философия тоже станет невозможной, поскольку в системе Гегеля она получила статус истины. «Философы» будущего, если захотят сказать что-то отличное от Гегеля, ничего нового сказать не смогут, будут лишь повторять прежние формы незнания. Но более того: «Что еще исчезнет... это не только философия или поиск изменчивой Мудрости, но и сама Мудрость. Потому что у этих постисторических животных не будет более никакого [изменчивого] понимания Мира и самих себя"»*
Философия всегда невозможна. Невозможна она и сейчас. Потому что всегда главенствуют те, кто считает, что общество уже совершенно, а умствования философов возмущают и расшатывают этот восхитительный порядок, позволяющий тем немногим, что стоят во главе мира и тем многим, что им прислуживают, вкусно есть и сладко спать, осознавая свое великое значение. Философия всегда на острие человеческой мысли, но многие хотели бы видеть это острие затупленным или скрытым под наконечником, подобно копью на рыцарском турнире.
«Революционеры, боровшиеся против «Секуритате» Чаушеску в Румынии, храбрые китайские студенты, стоявшие против танков на площади Тяньаньмынь, литовцы, воевавшие с Москвой за национальную, независимость, русские, защищавшие свой парламент и президента, не были самыми свободными и потому самыми «человеческими» из людей. Это были бывшие рабы, доказавшие, что готовы рисковать жизнью в кровавой битве за свободу. Но когда они победят, как это и должно быть в конце концов, они создадут себе стабильное демократическое общество, в котором борьба и труд в старом смысле станут ненужными и в котором сама возможность когда-нибудь стать столь же свободными и полными человеческого достоинства, как в период революционной борьбы, существовать не будет. Сегодня они воображают, что будут счастливы, когда доберутся до этой земли обетованной, потому что многие потребности и желания, существующие в сегодняшних Румынии или Китае, будут удовлетворены. Когда-нибудь у этих людей тоже появятся посудомоечные машины, видеомагнитофоны и личные автомобили. Но будут ли люди этим удовлетворены? Или окажется, что удовлетворение человека в отличие от счастья дает не сама цель, а борьба и труд на пути к ней?
Когда Заратустра у Ницше говорил толпе о последнем человеке, поднялся крик: «Дай нам этого последнего человека, о Заратустра!»; «Преврати нас в этих последних людей!» Жизнь последнего человека — это жизнь физической безопасности и материального изобилия — именно то, что так любят обещать своему электорату западные политики. И это действительно «суть и цель» многотысячелетней истории человека на; земле? Не следует ли нам бояться, что мы будем и счастливы, и удовлетворены нашим положением и не будем больше людьми, но животными, вида Homo sapiens Или есть опасность, что на каком-то уровне мы будем счастливы, но все же не удовлетворены сами собой на ином уровне, и потому будем готовы снова потянуть мир обратно в историю со всеми ее войнами, несправедливостями и революциями?»
Мечта ребенка заключается в том, чтобы стать взрослым, говорить басом, не ходить в школу, «делать что хочешь», питаться исключительно мороженым и пирожными и целыми днями смотреть мультфильмы. Вырастая, ребенок понимает иллюзорность своих мечтаний. Впрочем, понимает он и всю их глупость – перед ним открываются захватывающие горизонты настоящей взрослой деятельности и детские мечты предстают теперь смешными. Наши «потребности и желания» ценны не сами по себе, это лишь стимулы к движению вперед, главным является творчество, работа на благо общества. Люди стремятся не столько к изобилию – это стремление лежит поверхности, на самом деле людям нужна не столько свобода потреблять или свобода голосовать, людям нужна свобода творчества, востребованность их труда, нужность всем. Внутренне человек хочет творить, хочет быть нужным другим людям, полезным им. Поэтому «борьба и труд» это не то, что оказывается нужным в редкие исторические моменты, а то, что на самом деле нужно постоянно.
«Для тех, кто верит в либеральную демократию, трудно пройти за Ницше достаточно далеко по той дороге, по которой он ведет. Он был открытым противником демократии и рациональности, на которой она зиждется. Он надеялся на рождение новой морали, предпочитающей сильных слабым, которая возвысит социальное неравенство и даже внесет в жизнь определенный род жесткости.
Хотя мы не обязаны разделять ненависть Ницше к либеральной демократии, но мы можем воспользоваться его проницательными суждениями относительно нелегких отношений между демократией и жаждой признания. То есть в той степени, в которой либеральная демократия эффективно изгоняет из жизни мегалотимию и заменяет ее рациональным потреблением, мы становился последними людьми. Но против этой мысли люди восстают, они восстают против идеи стать недифференцированными членами универсального и однородного государства, где каждый подобен другому, куда ни подайся на земле. Люди хотят быть гражданами, а не буржуа, ведущими жизнь рабов без господ, жизнь рационального потребления, скучную жизнь, наконец. Люди захотят иметь идеалы, ради которых можно жить и умирать, пусть даже самые великие идеалы уже, по существу, реализованы на земле, и они захотят рисковать жизнью, пусть даже международная система преуспеет в отмене войн. Вот это и есть «противоречие», которое либеральная демократия до сих пор не разрешила.»
|
Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 |
