«Также неудовлетворен и раб. Но у него отсутствие удовлетворения ведет не к мертвящему окостенению, как у господина, а к творческим и обогащающим изменениям. Сдавшись господину, раб, конечно же, не получает признания как человек: напротив, он считается вещью, инструментом для удовлетворения желаний господина. Признание полностью одностороннее; но это полное отсутствие признания и заставляет раба желать перемен.
Раб обнаруживает в себе человека — того человека, которого он потерял из страха насильственной смерти, — обнаруживает в результате труда. Вначале он трудится ради удовлетворения господина из все того же старого страха смерти, но потом мотивация труда меняется. Он работает уже не из страха немедленного наказания, а из чувства долга и самодисциплины, и в процессе научается подавлять свои животные желания ради работы. Другими словами, он вырабатывает нечто вроде трудовой этики. Что важнее, труд учит раба, что он как человек способен преобразовывать природу, то есть брать природные материалы и делать из них что-то новое на основании ранее существовавшей идеи или концепции. Раб пользуется орудиями, он использует орудия для изготовления новых орудий и тем самым изобретает технологию. Современная наука есть изобретение не праздных господ, у которых есть все, что они хотят, но рабов, которые вынуждены работать и которым не нравятся существующие условия. С помощью науки и техники раб узнает, что может преобразовывать природу — не только природную среду, в которой он рожден, но и свою собственную природу.»
Не соглашусь – наука не «изобретение рабов». Наука изобретение не праздных господ и не забитых рабов – наука – изобретение жрецов, отдельной касты «знающих». Рабы не были столь склонны к творческому труду, как это живописует Фукуяма. Иначе в реформах и в стремлении к свободе не было бы смысла. Труд раба является даровым, но за даровость этого ресурса приходится платить отсутствием у работника инициативы и творчества. Тяжелый однообразный труд не располагает к творческим озарениям, да и хозяева раба не особенно ждут от раба каких-то великих дарований (за редкими исключениями, подтверждающими правило). Несмотря на свою большую эффективность в моменты мобилизационных рывков общества с обесцененным трудом на определенных этапах истории уступали обществам, не практиковавшим такового, – в силу их большего творческого потенциала. Мобилизационный рывок ценен именно как рывок, но он если он затягивается, то общество начинает деградировать, напоминая атлета, у которого физическая сила полностью подавила умственный потенциал.
Поэтому раб может «обнаружить в себе человека» лишь в случае своего освобождения.
В связи с этим все дальнейшие умственные построения Фукуямы, проделанные им в этом направлении, представляются мне ложными. Несмотря на то, что, согласно Фукуяме: «раб более склонен к философии» никакой господин не даст такому рабу-философу ей заниматься. В истории очень мало случаев когда раб стал философом (замечу, что зато известно множество обратных случаев - когда философы продавали себя в интеллектуальное рабство).
«Гегель дает нам возможность по-новому понять современную либеральную демократию в терминах, совершенно отличных от англосаксонской традиции, восходящей к Гоббсу и Локку. Гегелевское понимание либерализма одновременно и более благородно трактует либерализм, и более точно указывает, что люди всего мира имеют в виду, когда говорят, что хотят жить в демократической стране. Для Гоббса, Локка и их последователей, написавших Американскую Конституцию и Декларацию Независимости, либеральное общество есть общественный договор между индивидуумами, обладающими определенными естественными правами, среди которых главное — право на жизнь, то есть самосохранение, и право на стремление к счастью, которое обычно понималось как право частной собственности. Таким образом, либеральное общество есть взаимное и равноправное соглашение между гражданами не посягать на жизнь и собственность друг друга.
Гегель же считает, что либеральное общество есть взаимное и равноправное соглашение между гражданами о взаимном признании друг друга. Если либерализм Гоббса или Локка может быть понят как преследование рассудочных эгоистических интересов, «либерализм» Гегеля можно считать стремлением к рациональному признанию, то есть признанию на всеобщей основе, когда достоинство каждой личности как свободной и самостоятельной признается всеми остальными. Когда мы выбираем либеральную демократию, для нас дело не только в свободе делать деньги и удовлетворять желающую часть нашей души. Важнее и в конечном счете более способствует удовлетворению то, что либеральная демократия обеспечивает нам признание нашего достоинства. Либерально-демократическое государство удовлетворяет наше чувство самооценки, таким образом, удовлетворяются и желающая, и тимотическая стороны души.»
«Всеобщее признание снимает серьезный дефект признания, который существует в рабовладельческом обществе во многих видах. Практически любое общество до Французской революции было либо монархическим, либо аристократическим, и в нем получали признание либо одно лицо (монарх), либо немногочисленная группа лиц («правящий класс» или элита). Удовлетворение этих лиц, связанное с признанием, достигалось за счет больших масс людей, не получавших ответного признания. Рационализировать признание можно, только если поставить его на всеобщую и равную основу. Внутреннее «противоречие» отношений господина и раба было разрешено в государстве, где мораль господина была успешно объединена с моралью раба. Устранилось само различие между господами и рабами, и бывшие рабы стали новыми господами — не других рабов, но самих себя. Вот в чем было значение «духа 1776 года»: не победа очередной группы господ, не взлет нового рабского сознания, но достижение человеком господства над самим собой в виде демократического правления. В новом синтезе сохранилось что-то и от господства, и от рабства — удовлетворение признания от господина, удовлетворение труда от раба.»*
Признание – вещь несомненно нужная. С раба должны быть сняты кандалы, ошейник и вытравлено клеймо – после этого он остается наедине с огромным миром – и удивительно ли, что многие рабы, будучи освобождены, тоскуют по своей клетке? Свобода, та что в реальности, а не в сладких мечтах, совсем не столь сладка, она очень много требует от человека. Лишь своим трудом во благо общества человек достигает равноправия с остальными людьми и их уважения. И здесь ни «мораль господина», ни «мораль раба» не годятся – свободный человек это ни раб и не господин, свободный человек - это человек, несущий благо другим людям, причем несущий его бескорыстно.
Если же где-то заходит речь о том, что «рабы становятся господами» - значит присутствует жульничество – рабы, которым внушили, что они господа, все равно остаются рабами, как бы они не пародировали настоящих господ, посмеивающихся над их нелепыми ужимками со своих Олимпов.
«Мы лучше сможем понять рациональность всеобщего признания, противопоставив его иным формам признания, которые рациональными не являются. Например, националистическое государство, то есть государство, где гражданство предоставлено лишь членам определенной национальной, этнической или расовой группы, есть форма иррационального признания.»
Стоит заметить, что т. к. любое гражданство в любом государстве основано на подобных основаниях, то любое признание, которое может давать государство, является изначально ограниченным и недостаточно рациональным. Современная практика повсеместного ужесточения правил выдачи гражданства, повсеместное введение полулегального статуса «гастарбайтера», появление многочисленных маргинальных групп, преследуемых официальным государством и т. п. показывает, что признание которое может быть дано государством даже в самых передовых формах – не универсально и в связи с этим оказывается распределено между людьми достаточно неравномерно.
Государство действительно дает признание, но за счет разграничения всех людей на граждан и неграждан. Права гражданина рождаются из отрицания прав всех остальных. Государство отграничивает своего гражданина от «людей вообще», признавая лишь его легитимным, настоящим человеком. Все остальные люди для государства – ненастоящие – это просто абстрактные цифры. Они делятся на различные категории, они могут быть полезны или вредны, могут быть дружественны или враждебны, но их значение для государства никогда не достигает значения которое имеет для него полноправный гражданин.
Признание, которое дает государство – односторонне и недостаточно. Государство не может дать признание не только «всем людям», но даже неспособно дать равное признание всем людям на своей территории. Полноправность гражданина подразумевает бесправие негражданина.
В прикладном аспекте можно сказать, что государство, как «машина угнетения», конечно, может быть корректным к отдельным категориям неграждан, которые так или иначе предусмотрены в ее алгоритмах, однако любое, даже самое справедливое государство не преминет начать выжимать энергию из тех категорий неграждан, которые оказались в пределах его влияния, но специальным образом не регламентированы. И такие категории почти всегда очень быстро появляются.
Возвращаясь вновь к концепции Фукуямы – Гегеля о рабе и господине, замечу, что, как и всякая красивая теория, эта картина разбивающихся попарно и элегантно фехтующих соперников оказывается смята грубой реальностью. В реальности раб сдается господину не в честной борьбе «не на жизнь а на смерть», а оказывается подчинен в не столь честном и обычно не столь драматичном (а протекающем в виде повседневной рутины) запугивании и угнетении слабых групп сильными. Даже если запуганная группа больше количественно и потенциально кажется более сильной, сила угнетающей группы реально больше за счет лучшей организованности и отработанной системы угнетения. В результате раб покоряется не жестокой удали одного, а совместной организованной силе многих. Слова Кондорсе24 по этому поводу:
«Всякий раз, когда тирания стремится подчинить народную массу воле одного из своих проявлений, она учитывает в числе своих средств предрассудки и невежество своих жертв; она старается сплоченностью и активностью меньшинства компенсировать количественное превосходство массы, которой казалось бы только и может принадлежать реальная сила. Но последний предел ее надежд, предел, которого она редко может достигать – это установить между господами и рабами действительное различие, которое самую природу как бы делает виновницей политического неравенства.»
Это хорошо видно на примерах угнетения в тех группах, на членов которых не распространяется признание государства. Такие группы неграждан мы можем видеть, к примеру, в школах, армиях и тюрьмах. Гражданские права на эти группы не распространяются и люди в таких группах предоставлены самим себе, т. е. оказываются в той ситуации, которая описана Гегелем для его «перволюдей». Борьба за признание, столь живописно обрисованная Фукуямой в рассматриваемой работе, носит в таких группах вполне первобытный, свободный от влияний цивилизованных правил, вид. Мы можем видеть, что угнетение одних индивидуумов другими чаще всего происходит вовсе не по красивой схеме попарных поединков, а посредством выделения отверженных индивидуумов или групп из общей, признающей друг друга, массы и совместного угнетения реально более сильными группами реально более слабых.
Можно предположить, что угнетение и признание обратно связаны между собой. Угнетение это обратная сторона признания – признание со знаком минус. Те категории людей, которые оказываются не признаны как полноценные люди, как граждане, оказываются отброшены в состояние первобытного общества, тех самых «первых людей», которых столь безуспешно ищут философы в истории человеческого общества. Там где нет равного признания со стороны благожелательного нейтрального «третьего» в роли которого выступает государство, между индивидуумами протекают «бои за престиж». Общества, которые составляют неполноценные граждане, тем более несправедливы внутри себя, чем меньшее признание имеют составляющие его индивиды. Школа, армия, тюрьма – во всех этих обществах угнетение тем сильнее, чем меньше признаны за полноценных людей, за граждан, их члены. Школьники, солдаты и заключенные представляют собой категории общества, имеющие минимум прав и множество обязанностей. Их ценность для государства и их вес в управлении обществом либо равны нулю, либо уходят в минус, и чем больше этот минус, чем сильнее непризнание, тем более сильно угнетение внутри рассматриваемых групп.
Механизм угнетения государством различных категорий неграждан носит тот же характер. Мощи государства противостоят отдельные маргиналы и слабые группы, которые не могут оказать ей никакого существенного сопротивления и вынуждены либо подчиняться всем требованиям бесконечно более сильного по отношению к ним государства, либо падать на все более низшие ступени отрицания их государством.
У Кондорсе есть следующая интересная цитата:
«Напрасно стали бы мы искать в странах, называемых свободными, ту свободу, которая не нарушает ни одного из естественных прав человека, которая гарантирует не только обладание правом, но также и использование. Та, которую мы там находим, основанная на неравномерно распределенном положительном праве, предоставляет человеку больше или меньше преимуществ в зависимости от его местожительства, происхождения, богатства, профессии; и общая картина этих странных различий у разных наций будет лучшим возражением, которое мы могли бы направить против тех, которые видят в неравенстве выгоды и необходимость.
Но в этих самых странах законы гарантируют личную и гражданскую свободу. Но, если человек не является там всем тем, чем он должен быть, его природное достоинство не унижается: по крайней мере, некоторые из его прав признаны; нельзя больше сказать, что он раб, но только, что он не сумел еще быть истинно свободным.»*
Государство дает, тем не менее, хотя и «неравномерно распределенное», но, тем не менее «положительное право», его признание избавляет гражданина от признания «отрицательного», т. е. от рабства и угнетения. Государство не может дать человеку большего, остальное он должен получить сам, главное, что «его природное достоинство не унижается» и, если человек не чувствует себя достаточно свободным, то «нельзя больше сказать, что он раб, но только, что он не сумел еще быть истинно свободным». Как бы ни скудно было признание, которое способно дать государство, оно, по крайней мере, способно дать защиту от отрицательного признания. У Кондорсе есть такая фраза:
«королевский деспотизм спас его от феодального гнета»
То же самое можно сказать о любом государстве, не только о монархии, которое своим безликим гнетом спасает гражданина от личной власти «господ». Люди, оказавшиеся вне защиты государства, обречены на существование в условиях хаоса и первобытной «борьбы всех со всеми». Государство избавляет людей от этого состояния хаоса и борьбы.
«В каком смысле можно сказать, что современная либеральная демократия дает «универсальное» признание всем людям?
В том, что она гарантирует им права и защищает эти права. Любое дитя человеческое, рожденное на территории Соединенных Штатов, или Франции, или многих еще других либеральных государств, получает в силу самого факта некоторые права гражданства. Никто не может причинить вред этому ребенку, будь он беден или богат, бел или черен, без преследования со стороны системы уголовной юстиции. В свое время этот ребенок получит право владеть собственностью, каковое право будет признано и его согражданами, и государством. Ребенок будет иметь право на тимотические мнения (т. е. мнения относительно цены и ценности) по любому вопросу и будет иметь право распространять эти мнения как угодно широко. Эти тимотические мнения могут принять форму религиозных верований, каковые могут проповедоваться с полной свободой. И наконец, когда ребенок станет совершеннолетним, он будет иметь право участвовать в самом правлении (которое и установило эти права изначально) и вносить свой вклад в обсуждение самых важных вопросов общественной политики. Это участие может принять форму голосования на выборах или более активную форму непосредственного вхождения в политический процесс — например, занятия выборной должности, или поддержки какого-либо лица, или; точки зрения, или службы в чиновничьей структуре. Народное самоуправление упраздняет различие между господами и рабами; каждому отведена хоть какая-то доля в роли господина. Господство же принимает вид распространения демократически определенных законов, то есть наборов универсальных правил, в рамках, которых каждый является сам себе господином. Признание становится взаимным, когда государство и люди признают друг друга, то есть когда государство гарантирует гражданам права, а граждане соглашаются подчиняться его законам. Эти права ограничены только там, где они сами себе противоречат, иными словами, там, где осуществление одного права мешает осуществлению другого.»
«Кожев указывает важную истину, когда утверждает, что послевоенная Америка или члены Европейского Сообщества являют воплощение гегелевского государства универсального признания.»
Возможно, что здесь мы сталкиваемся с ситуацией, которая уже была ранее описана Фукуямой. Общества, достигшие определенного экономического уровня, вдруг обнаруживают, что на самом деле оказывается «не хлебом единым жив человек» и начинают ощущать по словам поэта, что «все на месте, но что-то не так», они понимают, что им есть куда стремиться, хотя и не очень понимают – куда именно. Но те общества, которые находятся на стадии модернизации, имеют другие проблемы на своей повестке дня и поэтому трудности развитых обществ для них пока не представляются значимыми. В данном случае мы видим новый виток этой спирали прогресса. Общества решили проблему построения сильной экономики, решили «проблему признания» и обнаружили, что им есть куда стремиться далее. Изменения психологии людей, их моральный и интеллектуальный рост, требуют соответственных социальных изменений. «Воплощения гегелевского государства универсального признания» на данном этапе оказывается уже недостаточно.
Универсальное и однородное государство, возникающее в конце истории, можно, следовательно, рассматривать как стоящее на двух столпах: экономика и признание. Процесс истории человечества, который ведет к нему, движется в равной степени и постоянным развитием науки, и борьбой за признание. Первое исходит из желающей части души, освобожденной на заре новой истории и обращенной к неограниченному накоплению богатств. Это неограниченное накопление стало возможным благодаря союзу, заключенному между желанием и рассудком: капитализм неразрывно связан с современной наукой. С другой стороны, борьба за признание порождается тимотической стороной души. Ее двигатель — реальность рабства, контрастировавшая с тем миром, о котором мечтал и который прозревал раб: миром, где все люди свободны и равны перед Богом. Полное описание исторического процесса — настоящая Универсальная История — не может быть по-настоящему полным без учета обоих этих столпов, как описание человеческой личности не может быть полным без учета желания, рассудка и тимоса. Марксизм, «теория модернизации» или любая иная историческая теория, построенная в первую очередь на экономике, будет в корне неполна, если не будет учитывать тимотическую сторону души и борьбу за признание как один из главных двигателей истории.
Теперь мы можем более полно объяснить взаимосвязь между либеральной экономикой и либеральной политикой и понять высокую степень корреляции между передовой промышленностью и либеральной демократией. Как говорилось ранее, не существует экономических причин для демократии; демократическая политика в лучшем случае — обуза для эффективной экономики. Выбор демократии — самостоятельный выбор, совершенный ради признания, а не ради удовлетворения желаний.
Но экономическое развитие создает определенные условия, которые увеличивают вероятность этого самостоятельного выбора. Это происходит по двум причинам. Во-первых, экономическое развитие открывает рабу концепцию господства, когда он обнаруживает, что с помощью технологии может быть господином природы, и становится господином самого себя благодаря дисциплине работы и образованию. Когда степень образованности общества растет, рабы получают возможность осознать свое рабство и пожелать стать господами, а также воспринять идеи других рабов, размышлявших о своем подчиненном положении. Образование учит их, что они люди, обладающие человеческим достоинством, и они должны бороться за признание этого достоинства. Факт, что современное образование учит идеям свободы и равенства, не случаен; существуют идеологии рабства, порожденные реакцией на реальную ситуацию, в которой рабы оказываются. Христианство и коммунизм — рабские идеологии (последнюю Гегель не предвидел), обладающие частью правды. Но с течением времени обнажились иррациональности и противоречие обеих: в частности, коммунистические общества, вопреки своей приверженности к свободе и равенству, оказались современными версиями обществ рабовладельческих, в которых не признавалось достоинство огромных масс людей. Коллапс марксистской идеологии в конце восьмидесятых годов в некотором смысле отразил достижение более высокого уровня рациональности жителями таких обществ и их осознание, что рациональное всеобщее признание может существовать лишь при либеральном общественном строе.»*
Эти надежды оказались ошибочными – вслед за коммунистической идеологией, либерально-демократическая идеология показывает свою несостоятельность и неэффективность. Современные реалии требуют больших изменений. Образование действительно меняет людей, но их новому статусу уже не соответствуют старые идеологии и то, что либерализм до сих пор существует, вовсе не означает автоматически, что он «живее» коммунистической идеологии – просто другой пока нет. Но то, что ее еще нет, не значит, что ее появление принципиально невозможно.
«Второй способ, которым экономическое развитие способствует либеральной демократии, состоит в огромном положительном эффекте, связанном с потребностью во всеобщем образовании. Прежние классовые барьеры рушатся, и создаются условия равенства возможностей. Хотя возникают новые классы, связанные с экономическим положением или образованием, в обществе сильно повышается внутренняя мобильность, способствующая распространению эгалитарианских идей. Таким образом, экономика создает определенного рода равенство де-факто раньше, чем оно возникает де-юре.»
К сожалению, то что Фукуяма преподносит как новость, несколько устарело. Описанное им положение дел существовало во время научно-технической революции (далее – НТР), в настоящее время, когда общество устоялось после этого великого всемирного модернизационного рывка, происходит его стратификация, расслоение и «классовые барьеры», которые действительно одно время рушились, теперь вновь укрепляются, внутренняя мобильность обществ ослабевает, эгалитаристские идеи сменяются появлением новых наследственных сословий. Что же касается того факта, что НТР захлебнулась, то об этом я буду говорить в одной из последующих глав. Вместе с остановкой НТР, остановились и многие порожденные ей процессы.
«Если бы люди состояли только из рассудка и желания, они были бы абсолютно довольны жизнью в Южной Корее под военной диктатурой, или под просвещенной технократической администрацией франкистской Испании, или в гоминьдановском Тайване, стремительно прущих вверх в экономическом росте. И все же граждане этих государств оказались чем-то большим, нежели комбинацией желаний и рассудка: у них есть тимотическая гордость и вера в собственное достоинство, и они хотели признания этого достоинства — прежде всего правительством страны, в которой они живут.»
«Таким образом, жажда признания — это и есть недостающее звено между либеральной экономикой и либеральной политикой. Мы видели, как передовая индустриализация порождает общества урбанистические, мобильные, с постоянно растущим уровнем образования, свободные от традиционных форм авторитета — племени, священника, гильдии. Мы видели высокую эмпирическую корреляцию между такими обществами и либеральной демократией, хотя не могли полностью объяснить причины этой корреляции. Слабость нашей интерпретации заключалась в том, что мы искали экономическое объяснение выбору либеральной демократии, то есть объяснение, так или иначе обращенное к желающей части души, а надо было смотреть на тимотическую сторону, на жажду признания. Потому что социальные изменения, сопровождающие развитую индустриализацию, в частности образование, порождают, как оказывается, определенные требования признания, не существующие у людей более бедных или менее образованных. Чем люди становятся богаче, космополитичнее, образованнее, тем сильнее они жаждут не просто большего богатства, но признания своего статуса. Этот полностью не экономический и не материальный мотив может объяснить, почему люди в Испании, Португалии, Южной Корее и КНР выдвигали требования не только рыночной экономики, но еще и свободного правления народа и для народа.»*
Напомню, что пишет по этому поводу Инглхарт:
«модернизация — не финальный этап истории. Становление передового индустриального общества ведет еще к одному совершенно особому сдвигу в базовых ценностях — когда уменьшается значение характерной для индустриального общества инструментальной рациональности. Преобладающими становятся ценности постмодерна, неся с собой ряд разнообразных социетальных перемен»
Фукуяма пишет о торжестве эпохи модерна, но эта эпоха проходит. Ей на смену идет новая эпоха, которая, отменяя возвещенный Конец Истории, потребует великих перемен. Можно предположить, что либеральная демократия современного вида все более перестает удовлетворять общества, то, что этот процесс уже идет, подтверждается тем постоянным и повсеместным падением интереса народов к демократическим процедурам и уменьшение участия них. Демократия современного вида все менее устраивает современных людей. И то «признание статуса», которое способна дать либеральная демократия также все меньше интересует людей и все меньше их удовлетворяет.
Глава 8. Новая аристократия
«принцип равенства, пусть правильно сформулированный в Америке 1776 года, для многих американцев почти двести двадцать лет спустя еще ждет своей реализации»
«В сегодняшней демократической Америке есть большая масса людей, посвятивших свою жизнь тотальному искоренению любых малейших признаков неравенства. Они стремятся, чтобы ни одна девочка не должна была платить за стрижку локонов больше мальчика, чтобы ни один отряд бойскаутов не был запретен для вожатого-гомосексуалиста, чтобы не был построен ни один дом без бетонного пандуса для инвалидных колясок к передней двери»
Ф. Фукуяма, рассматриваемая работа
«Ранее при обсуждении возможности написания Универсальной Истории мы говорили, что на время оставим вопрос о том, действительно ли направленные исторические изменения составляют прогресс. Если история тем или иным путем ведет к либеральной демократии, то вопрос этот становится вопросом о благе либеральной демократии и принципов свободы и равенства, на которых она строится. Здравый смысл подсказывает, что либеральная демократия имеет много преимуществ над своими основными соперниками в двадцатом веке, фашизмом и коммунизмом, и наша верность унаследованным ценностям и традициям диктует решительно принять сторону демократии. Но делу либеральной демократии не обязательно лучше всего служить нерассуждающим участием и отказом прямо говорить о ее недостатках. И, очевидно, невозможно ответить на вопрос, пришла ли история к своему концу, если не рассмотреть поглубже вопрос о демократии и о том, чем она нас не устраивает.
Мы привыкли думать о выживании демократии в терминах внешней политики. В глазах таких людей, как Жан-Франсуа Ревел, самой большой слабостью демократии является неспособность себя защитить от решительной и беспощадной тирании. Вопрос о том, отступила ли, и если да, то надолго ли, угроза такой тирании, продолжает волновать нас в мире, где полно авторитаризмов, теократии, нетерпимых национализмов и прочего. Но давайте пока что предположим, что либеральная демократия укротила своих иностранных соперников и в обозримом будущем серьезных угроз ее выживанию не предвидится. Предоставленные самим себе, могут ли эти стабильные, долго существующие либеральные демократии Европы и Америки поддерживать себя неопределенно долго или, когда-нибудь они рухнут от какой-то внутренней гнили, как было с коммунизмом? Несомненно, что либеральные демократии поражены кучей проблем вроде безработицы, загрязнения среды, наркотиков, преступности и тому подобного, но помимо этих непосредственных трудностей есть более серьезный вопрос: существует ли в либеральных демократиях более серьезный источник недовольства, то есть является ли жизнь в них по-настоящему удовлетворительной. Если таких «противоречий» мы не видим, тогда мы можем вместе с Гегелем и Кожевым сказать, что достигли конца истории. Но если такие противоречия есть, нам придется сказать, что История в строгом смысле слова продолжается.
Мы уже говорили, что для ответа на этот вопрос недостаточно посмотреть на мир в поисках эмпирических свидетельств стоящих перед демократией проблем, поскольку такие свидетельства будут всегда неоднозначны и потенциально обманчивы. Конечно, мы не можем принять крах коммунизма за доказательство, что в будущем никакие вызовы демократии невозможны или что демократию не постигнет однажды такая же судьба.»*
Как я уже отметил раньше у либеральной демократии действительно имеются проблемы. Но возникли эти проблемы не с той стороны, с какой их напряженно высматривает Фукуяма, хотя все упомянутые им несовершенства, вроде безработицы, загрязнения среды и прочего подобного, конечно же, не украшают наше современное бытие. Угроза либеральной демократии исходит не со стороны теократий, национализмов и авторитаризмов – т. е. стабильному существованию современных обществ угрожает не столько регресс (хотя угроза регресса всегда присутствует), а прогресс. Фукуяма уверен в превосходстве либеральной демократии над всеми возможными соперниками, но он не задумывается о реальности появления соперников, на данный момент невозможных. То, что люди все меньше смысла видят в современной системе управления, то, что они все более отказываются участвовать в ней, полагая ее профанацией – вот, на мой взгляд, главный источник опасности для либеральной демократии. Она морально устаревает, она все менее способна управлять новым, современным типом человека. Пока что это несоответствие вызывает у современных людей насмешки над застрявшими в прошлом политиками и их системой управления, но со временем этот смех перерастет в раздражение, которое приведет к пониманию непригодности современной демократической системы. Люди постмодерна в настоящее время не представляют собой значимой силы, но рост их числа и осознание ими своих интересов – дело времени. Главная угроза либеральной демократии исходит не от обществ прошлого, но от общества будущего.
Впрочем, Фукуяма в какой-то степени предвидит возможность «атаки изнутри»:
«Форма будущих вызовов слева нашему теперешнему либерализму может принять и заметно отличные формы от знакомых нам по двадцатому веку. Угроза свободе, которую представлял коммунизм, была столь непосредственной и очевидной, а учение его так дискредитировано, что трудно себе представить какое бы то ни было его возрождение в развитом мире. Будущие угрозы либеральной демократии слева, будут, вероятнее всего, рядиться в одежды либерализма, меняя его смысл изнутри, а не идти фронтальной атакой на основные демократические институты и принципы.»
Насчет окончательной «дискредитированности коммунизма» спорное утверждение. Если до сих пор есть последователи аристократических и теократических форм правления, которые также были в свое время признаны множеством мудрецов дискредитированными, и эти формы правления вполне успешно существуют наряду с более современными, то непонятно, почему бы вдруг именно коммунизм оказался более дискредитирован и менее способен на возрождение.
Напомню более ранний вывод самого Фукуямы, что неважно, какова форма государственной власти, лишь бы власть была легитимна. Даже столь ярому поклоннику либеральной демократии как Фукуяма, не приходит в голову требовать свержения князя Монако или Люксембурга по причине «дискредитированности» идеи монархизма, народы Монако и Люксембурга не стонут под гнетом и вполне довольны своим «отсталым» общественным устройством, они были бы немало удивлены появлением среди них революционера Фукуямы, призывающего их на штурм устаревшего и дискредетировавшего себя самодержавия.
«Есть много людей, неспособных удовлетвориться взаимным признанием, какое доступно в универсальном и однородном государстве, поскольку богатый будет и дальше, говоря словами Адама Смита, упиваться своим богатством., а бедный — стыдиться своей нищеты и понимать, что собратья-люди его просто не замечают. Несмотря на коллапс коммунизма, неполная взаимность признания будет источником дальнейших попыток слева найти альтернативу либеральной демократии и капитализму.
Но хотя неравное признание равных людей является наиболее знакомым обвинением против либеральной демократии, есть основания полагать, что более масштабная и в конечном счете более серьезная угроза надвигается справа, то есть дело в тенденции либеральной демократии давать равное признание неравным людям.»*
«Природные ограничения равенства начинаются с неодинакового распределения природных способностей и свойств среди населения. Не каждый может стать концертирующим пианистом или центровым у «Лейкерсов», и не у всех, как указывал Мэдисон, есть одинаковые способности к накоплению собственности. Красивые юноши и девушки имеют больше возможностей выбора брачного партнера, чем их невзрачные сверстники. Есть также формы неравенства, явно прослеживаемые до действия капиталистического рынка: разделение труда в экономике и беспощадная работа самих рынков. Эти формы неравенства не более «природны», чем сам капитализм, но они с необходимостью подразумеваются выбором капиталистической системы. В современной экономике невозможно добиться производительности без рационального разделения труда и без возникновения победителей и побежденных при перетекании капитала из одной отрасли, региона или страны в другие.»*
Этот довод о природном неравенстве вообще очень моден среди либеральных фундаменталистов. Я, однако, не вижу в этом собственно никакой проблемы. То, что тот или иной человек не красавец или не «концертирующий пианист» не мешает ему достичь успеха в какой-то своей области приложения сил. Нет людей абсолютно бездарных (за исключением чрезвычайно редких клинических случаев - действительно больных людей, рождающихся инвалидами или с нарушениями психики, которые, как каждое исключение, только подтверждают правило) и даже, если какой-то человек считает себя бездарным, не находя в себе талантов, таковому следует напомнить, что недостатки представляют собой нереализованные достоинства. И, если человек не инвалид от рождения (а это случается редко), то лишь собственная душевная лень и нежелание сосредоточиться на цели способны помешать ему достичь высот в какой-либо из многочисленных отраслей человеческой деятельности. Любое преимущество, кстати, подразумевает существование какого-то соответствующего ему недостатка. Приведенные в примере красивые юноши и девушки, хотя и имеют «большие возможности в выборе партнера», но, во-первых, в итоге шансы на счастливый брак у них не выше, чем у всех остальных, во-вторых, лишь действительно серьезное (и соответственно редко встречающееся) уродство может помешать вступлению в брак. Красота вещь относительная и качество это имеет в жизни человека гораздо меньшее значение, чем такие качества, как интеллект, трудолюбие и целеустремленность, которые, в отличии от красоты, не относятся к врожденным, а являются воспитываемыми самим человеком. Таким образом, те качества, которые на самом деле первичны – оказываются зависимыми от воли человека и их развитие находится полностью под контролем каждой личности. Вторичные качества, а также различные навыки, которые можно получить с помощью определенных трудозатрат, для разных людей имеют разную ценность. При всем признании таланта «концертирующего пианиста» большинство людей, даже не умея играть ни на одном инструменте, не имеют по этому поводу никаких комплексов. И это правильно.
|
Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 |
