Артиллерийское училище ()

Глава 3

АРТИЛЛЕРИЙСКОЕ УЧИЛИЩЕ

()

Михайловское артиллерийское училище

В 1911 г. в России было два артиллерийских училища: Михайлов­ское и Константиновское. Оба училища были равноценны: учебные программы были одни и те же, качество обучения — совершенно оди­наковое, по многим предметам были те же самые преподаватели. Срок обучения в обоих училищах был трехлетний. В общем училища отличались только погонами: в Михайловском училище погоны были красные, без канта, с буквою «М», в Константиновском — красные, с черным кантом и буквою «К».

Поэтому вопрос о том, в какое училище поступать, по существу, не имел никакого значения. Я пошел учиться в Михайловское учи­лище только потому, что 27 лет тому назад там учился мой отец.

Михайловское артиллерийское училище вместе с Артиллерийс­кой академией и Артиллерийским техническим училищем занима­ли целый квартал, ограниченный Невой и Нижегородской и Сим­бирской улицами.

В здании, расположенном фасадом на Нижегородскую улицу, раз­мещалось Артиллерийское техническое училище, а на остальной тер­ритории, фасадом на Неву, был расположен другой огромный кор­пус, в котором вместе размещались Академия и Михайловское училище. Я употребляю слово «вместе» потому, что между ними ни­какой «вещественной» границы не было, а некоторые аудитории и лаборатории, например, химические, даже были общие.

Михайловское артиллерийское училище и Артиллерийская ака­демия были основаны в 1820 г. и вначале составляли одно целое. Лишь в дальнейшем училище и академия были разделены и стали суще­ствовать самостоятельно.

Училищу принадлежало также расположенное во дворе большое одноэтажное здание, в котором размещались артиллерийские ору­дия всех образцов, бывших в то время на вооружении русской артил­лерии, а также учебные пособия, необходимые для изучения мате­риальной части.

Училище имело 4 манежа, из которых один был такой большой, что в нем целая батарея могла выполнять конные учения.

Помещения, где юнкера спали, а также могли находиться в сво­бодное от занятий время, на «местном» языке назывались «камора­ми». Они находились на третьем этаже. Это были высокие светлые помещения, по одному на каждый класс. В них размещались крова­ти и тумбочки для хранения строевого обмундирования и обуви.

Классные помещения находились на втором этаже и большая часть их выходила в так называемый «бесконечный» коридор, дли­ною около 100 метров. Часть площади классов занимали огромные калориферы (отопление в училище осуществлялось нагретым воз­духом), которые на юнкерском жаргоне назывались «капонирами». В этих капонирах, имевших лазы из классов, юнкера иногда отсыпа­лись после дневальства или весело проведенного воскресенья.

Утром 1-го сентября 1911 г. я явился в Училище.

Дежурный офицер посмотрел в список, лежавший перед ним на столе, и сказал мне, что я назначен в 6-е отделение 2-й батареи.

Придя в помещение, где должно было размещаться мое отделе­ние, я застал там несколько человек из числа тех, с которыми мне пред­стояло вместе учиться в течение всех трех лет пребывания в училище.

Около 11 часов, когда все уже собрались, нас — «козерогов», как на юнкерском жаргоне назывались юнкера младшего класса, отвели в цейхгауз, где мы получили юнкерское обмундирование: серые сол­датские шинели, черные бескозырки с бархатным околышем и крас­ными кантами, гимнастерки защитного цвета, бушлаты, черные брю­ки (короткие — строевые, длинные — нестроевые), а также синие рейтузы для верховой езды, высокие и низкие сапоги (такие же, как кадетские) для ношения вне строя с длинными брюками.

Затем нас повели в баню, после бани — завтракать, а потом — в класс.

Через несколько минут в класс вошел среднего роста, худощавый штабс-капитан с рыжими усами и небольшой бородкой. Это был наш отделенный офицер Борис Авенирович Шкапский.

Шкапский познакомился с нами и сказал, что сегодня мы сво­бодны, а завтра, к 8 часам — на строевые занятия.

Про Шкапского по училищу ходили разные слухи. Знакомые стар­шие товарищи уже успели мне сказать:

— Ты попал к Шкапскому? Ну, держись! Он с вас спустит шкуру!

В чем, однако, будет заключаться «спускание шкуры» конкретно не говорилось, но было сказано, что он очень строг, требователен, придирчив и не упускает случая наложить на юнкера взыскание.

Вечер прошел в разговорах с новыми товарищами, а в 23 часа я улегся спать. Однако заснул не сразу. Слишком много впечатлений было за один день.

Вчера мы были мальчишками, сегодня — на действительной воен­ной службе. Чувствовалось, что артиллерийское училище — это не только учебное заведение, но и войсковая часть, да и в каморе слегка пахло казармой: сапогами и конским потом.

Как сложится жизнь дальше?

Товарищи

В первые дни пребывания в училище я знакомился с товарищами по классу. Большинство было из числа окончивших кадетские кор­пуса. Остальные (около 10%) — из гимназий или реальных училищ. Надо сказать, что гимназистов и реалистов, желавших поступить в училище, было го­раздо больше, чем представляемых им ва­кансий. Поэтому приняты в училище были наилучшие по конкурсу, что и подтверди­лось после первого полугодия при подсче­те средних баллов, когда многие из них оказались в начале списка.

Процент дворян среди юнкеров был значительно ниже, чем в кадетских корпу­сах, а разночинцев и казаков — больше. Много было кавказцев и уроженцев Сред­ней Азии. Был также один иностранец — персидский принц Аман Каджар.

в артиллерийском

училище

Спустя некоторое время после поступ­ления в училище, я увидел что юнкерская масса не была однородной.

Выделялись юнкера, хорошо обеспе­ченные материально, то есть дети богатых родителей. Таких было сравнительно не­много. Некоторые из них, имевшие хоро­шую протекцию, т. е. родственников или хороших знакомых, зани­мавших высокие посты в военной среде или в правительственных учреждениях, рассчитывали попасть в гвардию. Другие, не имевшие протекции, но имевшие деньги, собирались служить в конной ар­тиллерии.

И тем и другим нужно было располагать достаточно большими средствами, чтобы иметь возможность приобрести двух верховых лошадей (одну — строевую, другую — для участия в конных состя­заниях). Не мало денег уходило и на кутежи. Ни гвардейцы, ни кон­ники почти никогда жалования на руки не получали, а только рас­писывались в раздаточных ведомостях, так как часто все жалование расходовалось на приемы гостей, на устройство балов, банкетов, кон­ных праздников.

Помимо всего этого, для того, чтобы попасть в гвардию или кон­ную артиллерию, нужно было хорошо учиться, чтобы при разборке вакансий стоять в начале списка, так как в гвардию и в конную ар­тиллерию вакансий присылали очень мало (в моем выпуске на 130 че­ловек, оканчивавших училище, было всего 5 вакансий в гвардию и 6 — в конную артиллерию), а желавших было гораздо больше.

Другую группу юнкеров можно было бы назвать «академической». Это были юнкера, решившие по окончании училища не задержи­ваться надолго в строевых частях, а продолжать свое образование в одной из военных академий, главным образом — в артиллерийской. Для этого необходимо было получить очень хорошую академичес­кую подготовку, так как экзамены в академию были строгими, а кон­курс — довольно высоким.

Эта группа все свое внимание уделяла предметам, хорошее зна­ние которых было необходимо для успешного экзамена в академию, то есть артиллерии, математике, физике и химии и, наоборот, не от­личалась по другим предметам и на строевых занятиях.

Следующая компания была довольно странной: к ней относились люди, причислявшие себя к высшему свету. Юнкера присвоили им презрительную кличку «бомонда» — искаженное французское сло­во «бомонд», что означает «высший свет».

Держались эти люди несколько обособленно от других юнкеров, интересовались событиями из жизни аристократии, приемами в выс­шем свете, балами... Они охотно пошли бы служить в гвардию или конную артиллерию, но лень (главным образом), а иногда и тупость отодвигали их в конец списка при выборе вакансий, и в этом случае им приходилось довольствоваться такими вакансиями, как, напри­мер, Селишенские казармы (под Новгородом), Михайловский штаб (вблизи города Пружаны) или другими, захолустными, в том числе и сибирскими вакансиями. Однако некоторым из них, широко исполь­зовавшим родственные и дружеские связи родителей, все же удава­лось, спустя некоторое время после производства в офицеры, при-

командироваться к гвардейским частям, т. е. по существу втереться в гвардию.

Дружно вместе держались казаки. Большинство из них было меж­ду собою знакомо уже раньше, так как в училище они переходили главным образом из Донского и Владикавказского кадетских кор­пусов. Как правило они были хорошими строевиками, но учиться ленились, так как в общем списке они вакансий не разбирали, а со­ответствующие казачьи войска высылали им именные вакансии. По­этому, как ни учись, хорошо или плохо, — все равно попадешь в ка­зачью батарею своего войска.

Конечно дружили между собою кавказцы. Общая родина, общие обычаи, зачастую общий родной язык — неизбежно их сближало.

Почти все они старались, по окончании училища, вернуться на Кавказ, что было сравнительно нетрудно, так как многие Кавказс­кие артиллерийские части стояли в глухих местах и при разборке ва­кансий спросом не пользовались.

Лентяи и тупицы заботились лишь о том, чтобы жить спокойнее, трудиться поменьше. К учебным занятиям относились халатно, за­нимали места, конечно, в конце списка, и, махнув рукой на полевую артиллерию, собирались стать «крепаками», то есть получить назна­чение в крепостную артиллерию, считавшуюся среди юнкеров ар­тиллерией «второго сорта» вследствие более медленного продвиже­ния по службе, чем в полевой артиллерии.

Наконец, было несколько человек — любителей пения, главным об­разом казаки и украинцы. Никогда раньше я не слыхал таких песен, а главным образом, такого их исполнения. Вскоре после поступления в училище, как-то после обеда, находясь в каморе, я услышал тихое пение. Сначала мне показалось, что звуки идут откуда-то издалека, но вскоре я понял, что это вполголоса поют наши казаки: донские — Беляев и Хохлачев и сибирский — Фролов. Пели они какую-то не­знакомую мне, протяжную, очень мелодичную песню. Я стал при­слушиваться. Это была старинная казачья песня: «Поехал казак на чужбину далекую». Пели они на три голоса и получалось у них заме­чательно.

К казакам вскоре примкнули еще два любителя пения: Илья Пав­ловский и Фомов. Получился небольшой отличный хор. И все три года нашего пребывания в училище я старался не пропускать ни од­ного «концерта», принимая в нем также некоторое участие.

Особенно мне запомнилась известная песня про Стеньку Рази­на, но не «Из-за острова на стрежень», а другая. Начиналась она

словами: «Словно море в час прибоя, площадь Красная шумит...», однако мотив ее был не тот, на который у нас на севере в унисон тя­нут эту песню, а совсем другой, да и темп песни был тоже другой — торжественный и медленный, ну и, конечно, исполнение отличное.

Только в училище я понял, что такое хорошая и хорошо испол­ненная песня.

Своей «национальной» песни, вроде кадетской «Звериады», в учи­лище не было. Впрочем, вспомнил..., была одна шуточная юнкерс­кая песня на общеизвестный мотив: «У попа была собака...»

Первый куплет пели, как всегда:

У попа была собака, он ее любил.

Она съела кусок мяса, он ее убил,

И в землю закопал,

И надпись написал,

что: а далее шло совершенно другое:

Один юнкер сузил брюки, другой долго спит,

Не является на танцы, третий — не побрит.

Я всех вас накажу,

Я всем вам запишу,

что:

и так далее. К сожалению, последующих куплетов я не запомнил, а жаль! Ведь это тоже фольклор.

Командование

Начальником Артиллерийской академии и обоих артиллерийс­ких училищ был генерал-лейтенант Василий Тимофеевич Чернявс­кий. До этого он был командиром батареи в Михайловском учили­ще, а затем — начальником Константиновского училища. Жизнь юнкеров знал отлично. Он был человеком большого ума, экспансив­ным, горячим, решительным и за словом в карман не лазил.

Старшие товарищи рассказывали, что за несколько лет до нас, выступая с речью перед юнкерами, только что окончившими учили­ще, Чернявский высказался примерно так:

— Господа! Вчера вы были юнкерами, сегодня стали офицерами. Вчера вы были дураками и сегодня... остались дураками. Запомните: училище еще не делает из вас хороших офицеров, а только подготав­ливает вас к тому, чтобы вы впоследствии могли ими стать, да еще при условии, если вы все время будете учиться и притом не только у

старших товарищей, но и у солдат. Да, я не оговорился: и у солдат! Хорошим офицером можно быть только хорошо зная всю солдатс­кую науку!

За прямоту и справедливость он пользовался у юнкеров большим уважением.

Начальником нашего училища сначала был генерал-майор Ва-харловский. Спокойный, выдержанный человек, он уверенно пра­вил таким беспокойным народом, какими были подчиненные ему 500 юнкеров. В 1913 г. его сменил генерал-майор Карачан — жест­кий, деспотичный человек, с которым у юнкеров было несколько не­приятных случаев, окончившихся плохо для юнкеров.

Командиром нашей, второй, батареи был полковник Иван Ми­хайлович Леонтовский — типичный украинец: плотный, коренас­тый, с длинными висячими усами, очень похожий на Тараса Бульбу. Он был лихим командиром. С большим искусством проводил он кон­ные батарейные учения и стрельбы. Обычно каждый год, первой, так сказать, показательной стрельбой на Красносельском полигоне он командовал сам. Он любил покричать, но быстро отходил и к мело­чам не придирался.

Командиром 1-й полубатареи был капитан Авринский. Это был тихий малозаметный человек, внешне очень похожий на императо­ра Николая II и носивший такие же усы и бороду. Побрился ли он после революции или продолжал сохранять сходство с внешностью Николая, рискуя получить от этого большие неприятности, а может быть и поплатиться головой, попав под чью-нибудь тяжелую руку?

Командиром 2-й полубатареи был штабс-капитан Кузнецов, весь­ма неприятный человек, формалист, всегда старавшийся досадить юнкерам своими, зачастую совершенно необоснованными придир­ками. Юнкера его не любили и не уважали и поэтому старались, как могли, ему напакостить.

Теперь несколько слов о Шкапском.

Основные обязанности отделенного офицера заключались в про­ведении строевых занятий, то есть в обучении нас материальной ча­сти, действиям при орудиях, верховой езде и пешему строю.

Эти занятия были не менее, а может быть и более важными, чем академические, так как при этом мы осваивали всю практику боевой и повседневной жизни строевого артиллериста. Поэтому строевым занятиям придавалось большое значение.

И тут мы убедились, что Шкапский вовсе не был таким стра­шилищем, каким его охарактеризовали наши старшие товарищи.

Действительно, он был очень требователен и строг, но зато настой­чиво обучал нас всем разделам строевой артиллерийской службы и, в том числе, верховой езде. В ней он понимал толк и сам ездил от­лично. В результате оказалось, что ко времени окончания училища наше отделение, по сравнению с другими, имело лучшие оценки по верховой езде в смене и в орудиях.

Во время войны мне не раз пригодилось все то, чему нас учил Шкапский. Дальнейшая его судьба после 1917 г. мне не известна.

Не могу также не вспомнить нашего главного врача, добрейшего Сергея Яковлевича Чистовича. Он очень внимательно лечил нас: вы­вихнутые руки и ноги, ушибы, простуда и другие болезни быстро нами забывались.

Когда, по каким-либо причинам, юнкеру надо было денек — дру­гой отлежаться в лазарете, надо было придти к Сергею Яковлевичу и попросту попросить его об этом, и почти никогда с его стороны от­каза не было. Если же юнкер пытался обмануть его и симулировать болезнь, то он очень сердился и немедленно выгонял неудачного актера из лазарета.

Чему и как нас учили?

Академический план нашего обучения был составлен с расчетом хорошей подготовки к продолжению образования в Артиллерийс­кой академии. Действительно, изрядную часть того, что мы прохо­дили в училище, строевому офицеру (а таких было более 90%) во вре­мя его дальнейшей службы использовать не приходилось. Сюда можно было отнести всю высшую математику, физику и химию.

Учили нас хорошо и состав наших преподавателей был перво­классный.

Особое внимание уделялось преподаванию артиллерии. Этот предмет считался основным и получение неудовлетворительного балла по артиллерии являлось большой бедой для юнкера. Плохой выпускной балл по артиллерии (менее 8 баллов) отодвигал его обла­дателя в самый конец списка при разборке вакансий и гарантировал ему «второй разряд», то есть потерю одного года старшинства, кото­рое получали все юнкера, окончившие артиллерийские и инженер­ное училища, по сравнению с окончившими пехотное или кавале­рийское училища.

Лекции по артиллерии сопровождались практическими занятия­ми, а летом в лагерях на полигоне производились практические

стрельбы, которыми по очереди командовали юнкера старшего клас­са. Словом, преподавание артиллерии было отработано на совесть.

Точные науки преподавались нам тоже хорошо. Достаточно ска­зать, что впоследствии, когда я поступил в Ленинградский политех­нический институт, профессора, узнав, что я окончил полный курс артиллерийского училища, после короткого собеседования, убедив­шись в достаточном уровне моих знаний, зачли мне дифференциаль­ное исчисление, высшую алгебру, аналитическую геометрию, физи­ку и химию.

Особенно запомнились мне лекции профессора Сергея Георгие­вича Петрова. Он являлся в класс ровно по звонку и, не спрашивая нас, на чем закончилась предыдущая лекция, сразу приступал к ее продолжению. Писал он на досках, начиная с левой, каллиграфи­чески, спокойно, не торопясь. Продолжительность каждой лекции у него была точно рассчитана, и когда он заканчивал изложение воп­роса и ставил точку в нижнем углу правой доски, мы уже знали: сей­час будет звонок. И так от лекции к лекции.

А вот преподаванию русского и иностранных языков, а также за­кона божьего уделялось мало внимания, и поэтому после окончания училища наши знания по этим предметам практически оставались на уровне средней школы.

Система преподавания была отработана четко. Помимо переход­ных экзаменов, были промежуточные, называвшиеся «репетиция­ми», на которых пройденный курс проверялся по частям (от двух до шести раз в течение года). Это требовало непрерывных занятий в те­чение всего года и исключало возможность в конце года наспех при­готовиться к экзамену.

Для учета важности предмета существовала система коэффициен­тов. Это означало, что при выводе общегодового среднего балла по всем предметам, часть предметов учитывалась с коэффициентами. Так: балл по артиллерии шел в средний балл, насколько помню, с коэффициентом 3, математика, физика и химия — с коэффициен­том 2. Это, в какой-то мере, заставляло юнкеров уделять больше вни­мания предметам, которые считались наиболее важными.

Баллы за языки и закон божий при выводе общего среднего балла в расчет не принимались и, следовательно, на него никак не влияли. Соответственное было у юнкеров и отношение к этим предметам.

Система отметок была 12-балльная. Это позволяло точнее оцени­вать качество знания предмета. Действительно, в 12-балльной систе­ме было 7 удовлетворительных отметок, а в 5-балльной — их всего 3,

что, конечно, недостаточно для точной оценки знаний. Видимо по­этому до революций в гражданских учебных заведениях зачастую применялись знаки плюс и минус, которые, по существу, недоста­точно уточняли оценку и никак не могли влиять при выводе сред­него балла.

Строевые занятия, наряды, наказания

Большей частью наших строевых занятий руководил отделенный офицер. Сюда входили: изучение материальной части орудий и оп­тических приборов, учения при орудиях, занятия с командирским угломером, уставы, верховая езда, вольтижировка, седловка, езда в орудиях и, ненавистный юнкерам, пеший строй. Лишь фехтование,

гимнастику и танцы нам преподавали специалисты.

Мне строевые занятия очень нрави­лись — они, в отличие от классных, давали нам практические навыки. Но скучные уставы, в особенности дисцип­линарный и гарнизонной службы, мы зубрили с отвращением.

В еще большей степени мы не лю­били пеший строй, куда входили: отда­ние чести, шашечные приемы и подго­товка к парадам.

Титульный лист строевого устава

Но делать было нечего. Все это надо было знать и уметь, чтобы потом, уже в войсковых частях, правильно обучать солдат.

Зато танцы представляли собою на­стоящий аттракцион. На первый в году урок танцев, устраиваемый обычно после обеда в большом «Белом» зале, являлось все училище: младший класс — в качестве исполнителей, старший и средний — в качестве зрителей. Надо сказать, что хотя в кадетских корпусах и обучали танцам, однако, эти занятия велись кое-как, и поэтому в училище попадали кадеты, плохо умевшие танцевать такие распространенные в то вре­мя танцы, как вальс, венгерку, падекатр и другие. А из числа бывших гимназистов и реалистов, в особенности из захолустных мест, были и такие, которые в училище попадали на танцы вообще первый раз в

жизни. Можно было себе представить, что при этом получалось. Сло­вом, старшие веселились во всю, когда неопытные танцоры, с кото­рых пот катился градом, выделывали па, очень похожие на танцы медведей на ярмарках.

Верховая езда, наоборот, считалась между юнкерами важным и ответственным делом и не было случая, чтобы кто-либо из юнкеров «ловчился» от езды.

При поступлении в училище из юнкеров моего отделения умели ездить только казаки, да еще два человека. Остальные, в том числе и я, на лошадь, практически, садились впервые. Вспоминаю первый урок на манеже. По команде:

—  По коням! — разобрали лошадей.

—  Садись! — скомандовал Шкапский. Сели, разобрали поводья.

—  Бросить стремя! — бросили и перекинули их через переднюю луку. Шкапский поставил головным одного из казаков и скомандовал:

—  Справа по одному, на две лошади дистанцию, шагом ма-арш! — смена вытянулась вдоль барьера. Пока шли шагом, дело шло непло­хо. Но вот новая команда:

—  Сокращенной рысью, ма-арш!

Тут начались трудности. Оказалось, что удержаться на лошади на рыси без стремян не так-то просто. Кое-кто стал хвататься за луку.

Первым показал «высшую школу» езды бывший гимназист, тол­стяк Муратов. Он сначала схватился за луку, потом обнял лошадь за шею, а затем скатился на землю. Шкапский остановил смену и велел Муратову сесть на лошадь. Тот с трудом вскарабкался на седло. Сно­ва шаг, а за ним опять рысь. Муратов проехал несколько шагов, за­тем подъехал к Шкапскому и доложил:

—  Господин штабс-капитан! Я ездить не могу!

—  Что!!! — заорал Шкапский. — Встаньте в строй!

Муратов пристроился в конце смены и поехал шагом. Тут Шкап­ский подскочил к нему и ударил лошадь бичом. Она дала «козла» и Муратов «закопал репу». Обозленный Шкапский крикнул ему:

— Сдайте лошадь ездовому и идите за барьер!

Наше первое занятие верховой ездой дальше шло без происше­ствий. Я, как и почти все остальные, на рыси без стремян чувствовал себя неважно, но изо всех сил старался не упасть, изредка хватаясь за спасительную луку.

После первого же урока верховой езды двое решили уйти из учи­лища (это разрешалось до принятия присяги). Муратов совсем рас­стался с военной службой, а Гаврилов перевелся в пехотное училище.

Однако прошло время и постепенно все встало на свое место. Бла­годаря требовательности Шкапского, мы быстро привыкли к верхо­вой езде, крепко сидели на лошади и даже стали ездить лучше каза­ков, которым теперь пришлось приучаться к езде на обычных строевых седлах, а они не похожи на казчьи.

Кроме верховой езды в смене, нас обучали вольтижировке и езде в орудиях.

Кстати, два слова о лошадях. Вначале мне казалось, что все ло­шади нашей батареи — одинаковы. Однако через некоторое время, присмотревшись, я заметил, что все они разные и по масти, и по эк­стерьеру (то есть по форме головы и туловища) да и характер имеют разный: одни — ленивые, другие — веселые, третьи — злые..., в общем стал уже их различать с первого взгляда как хороших знакомых.

Теперь о нарядах. Что может быть скучнее дневальства? Кажется, ничего. Сиди сутки в одном помещении, отвечай за порядок, а влас­ти не имеешь никакой. Да еще и ночью спать не разрешается..

Странно: когда ты свободен, спать до полуночи не хочется. На дневальстве же уже к десяти часам вечера тянет ко сну. А ночью! Пока ходишь — ничего. Как только сядешь —беда, сразу засыпаешь. А зас­нешь, тут сразу же, как по вызову, является дежурный офицер, и смот­ришь, получил еще четыре дневальства вне очереди. Кое-как развя­жешься с тремя дневальствами, обязательно заснешь на четвертом и опять заработаешь еще четыре наряда, да в придачу на две недели без отпуска. Просто горе!

То ли дело дежурство по кухне. Встанешь пораньше и к 7 часам приходишь на кухню. Выдашь поварам продукты на обед, позавт­ракаешь чем-нибудь вкусным: бифштексом или яичницей. Затем сходишь на лекции, а после — опять на кухню: надо выдать про­дукты на ужин. Во время обеда пошлешь на стол, за которым сидят свои ребята, лишнее блюдо котлет или пирогов. Вот и все. Наряд окончен.

По батарее дежурили лишь юнкера старшего класса. Этот наряд уже полегче. Надо только следить за дневальными, не допускать бес­порядков в помещении батареи и иногда подменять дежурного по училищу офицера, если ему надо выйти из дежурной комнаты. Но­чью дежурный по батарее мог спать, однако не раздеваясь.

Дисциплина в училище была не очень строгая. В связи с тем, что по существовавшему тогда обычаю фельдфебель и портупей-юнкера (сержанты) взысканий на юнкеров не накладывали, мелкие наруше­ния дисциплины (опоздание в строй, лежание на кровати в неполо-

женное время и т. п.) обычно оставались безнаказанными, разве что такое нарушение будет замечено кем-либо из офицеров училища.

Более серьезные нарушения дисциплины: опоздание из отпуска, ношение юнкером младшего класса неприсвоенных еще шпор, «лов-чение» от церковной службы и другие, выявленные офицерами учи­лища, карались в зависимости от тяжести поступка: оставлением без отпуска, арестом с исполнением и без исполнения служебных обя­занностей, переводом во 2-й разряд по поведению. Кроме того при­менялись и комбинированные наказания, например, на юнкерском жаргоне «четыре — тридцать» означало: 4 суток ареста и 30 дней без отпуска.

Надо сказать, что чаще страдал тот, кто чаще попадался на глаза офицеру, а среди них были и такие (например, штабс-капитан Куз­нецов), которые, вероятно, получали большое удовлетворение, на­казывая юнкера даже в том случае, когда можно было бы ограни­читься простым замечанием.

Однако таким офицерам иногда перепадало и от юнкеров. Если кто-либо из офицеров «зверствовал» и придирался зря, то юнкера принимали решение: «обложить» его. В этом случае, когда он был дежурным по училищу и являлся на перекличку или в столовую, вся батарея начинала дружно кашлять. Офицер командует: «Смирно!» — не помогает. Бежит в один конец — кашляют в другом. Лучше уж было бы ему не обращать на кашель внимания или попросту уйти из по­мещения, а на будущее время сделать для себя выводы, так как юн­кера зря никого не «обкладывали».

Прошло полтора месяца и нам объявили, что в ближайшие дни мы будем принимать присягу.

Вспоминаю, что присяга, несмотря на ее торжественный и стро­гий характер, не произвела на меня должного впечатления. Вероят­но это получилось, главным образом, вследствие того, что, обучаясь в течение семи лет в кадетском корпусе, я настолько свыкся с мыс­лью о дальнейшей военной службе, что переход из корпуса в учили­ще, то есть на действительную военную службу, прошел для меня сравнительно мало заметно.

Вероятно, поэтому я сейчас не могу вспомнить ни всего порядка принятия присяги, ни точного содержания ее текста. Помню толь­ко, что нас в парадной форме выстроили на дворе и училищный свя­щенник по шпаргалке, нудным голосом, как по складам читал текст присяги, а мы хором повторяли. В общем, и мне и многим моим то­варищам все это казалось ненужной формальностью.

Быт училища

В кавалерийских училищах, до самого конца их существования, практиковалось так называемое «цукание» юнкеров младшего клас­са. Оно заключалось в следующем: юнкер старшего класса («госпо­дин корнет») имел право, подозвав юнкера младшего класса («зве­ря»), отдать ему любое, даже самое бессмысленное приказание, например, влезть под стол и спеть там серенаду Мефистофеля из оперы Фауст (такой случай действительно имел место), или сделать 200 приседаний, или быстро отвечать на самые идиотские вопросы. Он же имел право наложить на «зверя» взыскание, если не был дово­лен выполнением его приказания.

В артиллерийских училищах никакого «цукания» не было. Более того, как я уже писал, ни фельдфебель, ни портупей-юнкера не на­кладывали взысканий даже на юнкеров младшего класса.

Как у всех людей, у юнкеров тоже были свои моды.

Казенные сапоги, называвшиеся на юнкерском жаргоне нецен­зурным словом, похожим на слово «самоходы», были солдатского об­разца, изрядно пахли и поэтому ходить в них в отпуск, и тем более в гости, считалось неприличным. Поэтому каждый юнкер, если толь­ко имел возможность, в первую очередь обзаводился собственными сапогами. На сапоги особой моды не было. Носили сапоги и с твер­дыми, и с мягкими голенищами, и лакированные, и хромовые, но все с довольно узкими носками.

Если финансовые возможности позволяли, то юнкер, вслед за са­погами, обзаводился собственными брюками какого-либо модного фасона. Носили галифе и бриджи, рейтузы уже выходили из моды. В случае же отсутствия денежных средств, проводилось очень про­стое мероприятие: широкие казенные брюки ушивались у колена и ниже, так что получался своеобразный суррогат галифе. Конечно, это был только суррогат, но все же такие брюки выглядели лучше, чем бесформенные казенные «шаровары».

Мода на шинели в 1911 г. была прямо противоположна нынеш­ней. Считалось: чем шинель длиннее — тем моднее! Самым шиком считалось иметь шинель, низом касавшуюся шпор. Однако если кто-нибудь из юнкеров был замечен училищным начальством в такой шинели, то она безжалостно подрезалась до уставной длины: 8 вер­шков (около 36 см) от земли.

Моды на форму шпор не было. Наилучшими по качеству изго­товления считались «савельевские» шпоры, называвшиеся так по фа-

милии известного в Петербурге мастера Савельева, изготовлявшего шпоры, имевшие сильный и мелодичный звон.

Модными считались мятые бескозырки, без каркаса.

Темляки на шашках были из некрашеной кожи. Чем грязнее тем­ляк, тем считалось лучше. Поэтому новые темляки нарочно пачка­лись, чтобы они получали грязный поношенный вид.

Волосы причесывались в виде ежика или с пробором. Длинные волосы носить запрещалось и длинноволосых безжалостно стригли под машинку.

В 1913г. откуда-то, кажется из армейской кавалерии, пришла мода брить или очень коротко стричь голову. Я прическами никогда осо­бенно не увлекался и поэтому новую моду принял с удовольствием: стриг голову машинкой 0000. Легко, а главное, всегда причесан!

Эта «прическа» оказалась очень удобной во время войны, когда голова сильно пачкалась от пыли. Мыть же коротко стриженную го­лову — значительно проще.

Как почти во всяком коллективе, в училище был свой жаргон, который, в некоторой своей части, перешел вместе с бывшими юн­керами после производства их в офицеры и в артиллерийские части.

Вспоминаю некоторые, наиболее ходовые выражения и термины.

Например, вместо слова «угостить» употреблялось выражение «поставить собаку». В свое время меня заинтересовало происхожде­ние этого выражения, но, хотя его употребляли буквально все, ник­то не смог мне объяснить, откуда оно взялось.

Вместо фразы: «посадить в калошу» или «поставить в глупое по­ложение» употреблялось слово «нарезать», перешедшее также, как я убедился впоследствии, и в обиходную речь артиллерийских офи­церов.

Вместо слов «модник» или «франт» в ходу было слово «тонняга».

Уйти в отпуск без разрешения, точнее в самовольную отлучку, на­зывалось «уйти в отпуск наизусть».

Кроме упомянутых было еще много разных «местных» выраже­ний и слов, но их я уже не помню.

Одной из «достопримечательностей» училища была Донна Анна. Это была здоровенная баба, лет сорока, которая содержала ларек на училищном дворе. Почему ее звали Донной Анной, никто из юнке­ров мне объяснить не мог. Донна Анна была неплохим коммерсан­том. Она живо реагировала на спрос и у нее всегда были нужные юнкерам товары: разные сладости, табак, папиросы, шило, одеко­лон, письменные принадлежности.

Донна Анна охотно продавала в кредит, а по некоторым сведе­ниям занималась и мелким ростовщичеством, ссужая, конечно под изрядные проценты, кое-кого из юнкеров деньгами с условием рас­платы при производстве в офицеры. К чести юнкеров следует ска­зать, что Донна Анна не имела оснований обижаться: должники рас­плачивались с ней добросовестно.

Лагеря

Учебный год окончен. Переходные экзамены уже сданы. В учи­лище душно. Делать нечего.

Вот, наконец, и день выхода в лагеря. Наскоро завтракаем и со­бираемся в поход. Все «козероги» и часть юнкеров среднего класса поедут поездом. Они прогуляются пешком от училища до Балтийс­кого вокзала (около 8 км), затем — по вагонам и минут через сорок — высадка в Красном Селе, а там недалеко и до нашего лагеря.

Весь старший класс и часть среднего идут походным порядком, при­чем старший класс на лошадях, а средний — на передках и зарядных ящиках, по трое в ряд. Конечно, ехать 25 километров, сидя на жестком (и без рессор) зарядном ящике, — не ахти какое удовольствие, но это все же лучше, чем идти пешком с винтовкой да еще с тяжелым ран­цем на спине, как это приходится делать юнкерам пехотных училищ.

Вот, наконец, все готовы. Раздается команда:

— По коням! Садись! — затем, — справа по-орудийно, шагом ма-
арш!

Батареи вытягиваются на Литейный мост. За мостом сворачиваем на набережную Невы, затем выходим на Театральную площадь, да­лее через Калинкин мост на Петергофский проспект и, наконец, про­ходим Нарвские ворота и «форсируем» вонючую Таракановку.

— Стой! Слезай! — Десятиминутный привал.

Затем двигаемся по Петергофскому шоссе, тогда оно еще не было улицей. На нем были лишь отдельные деревянные домики. Одиноко стоял 4-этажный каменный дом против Путиловского завода, затем бывшая дача Кутузова — одноэтажное здание с двумя толстыми ко­лоннами, дальше опять отдельные домишки. Наконец развилка шос­се: направо — в Ораниенбаум, налево — на Красное Село. Нам — на­лево. Вскоре наша колонна останавливается. Большой привал.

У места привала нас ожидают заранее выехавшие подводы с хо­лодным завтраком. За едой и разговорами время привала проходит незаметно. И опять:

— По коням! Садись! Шагом ма-арш!

С непривычки ноги немного побаливают, но ничего не поделаешь, надо ехать дальше. Осталось еще километров двенадцать. Проходим Красное Село, и наконец, добираемся до своего лагеря.

— Стой! Слезай! Вот мы и дома.

Лагерь нашего училища, как и лагеря всех других Петербургских училищ, располагался на берегу Дудергофского озера. На передней линейке нашего лагеря, лицом к полигону, располагались шесть де­ревянных одноэтажных бараков для юнкеров. Курсовые офицеры имели отдельные комнаты при бараках своих классов, а остальное начальство жило в отдельных домиках, стоявших на средней линей­ке. В третьем ряду были бараки солдат училищной команды, конюш­ни и разные служебные помещения.

Дудергофское озеро имеет длину около двух километров и шири­ну до 1/2 километра. На восточном берегу озера — местечко Дудер-гоф с Вороньей горой. Вдоль западного берега, где располагался Авангардный лагерь, были купальни и причалы флотилий военных училищ. Шлюпки каждого училища имели свой кормовом флаг, так что можно было видеть, чья идет шлюпка.

В хорошую погоду после занятий, к вечеру, все «флоты» выходи­ли на озеро, где встречались со знакомыми юнкерами других учи­лищ, устраивали гонки, пели и вообще развлекались кто как умел.

Надо сказать, что иногда развлечения переходили границы допу­стимого. Например, у юнкеров Павловского пехотного училища од­ним из видов развлечения было пиратское нападение на воспитан­ников Пажеского корпуса. Две шлюпки с «Павлонами» подходили с двух бортов к шлюпке Пажеского корпуса и под веселое улюлюка­ние принимались раскачивать шлюпку с пажами до такого крена, что в шлюпку вода попадала в достаточном количестве. После этого шлюпку с пажами оставляли на произвол судьбы. Пажи, сидя до колен в воде, с трудом добирались на полузатопленной шлюпке к своей пристани и шли сушиться, а «пираты» уходили полным ходом восвояси, зная, что иногда на озере, тоже в шлюпке, присутствовал офицер одного из училищ в качестве наблюдающего за порядком, который мог заметить номер шлюпки «пиратов» и навлечь на них наказание.

Почти каждый вечер и я с товарищами катался на шлюпке. Какая хорошая зарядка перед сном!

Наше жилье представляло собою довольно длинные бараки, в ко­торых размешалось по 70—90 человек. Бараки были довольно ветхие,

крыша местами протекала. Учитывая это обстоятельство, мы проде­лывали иногда довольно забавную шутку.

Надо сказать, что к изголовью каждой кровати был прикреплен вертикальный железный прут, на верхнем конце которого находи­лась табличка с фамилией и личным номером владельца кровати. На том же пруте, немного пониже таблички, был крюк для полотенца и фуражки.

В дождливый день, когда кто-нибудь из юнкеров (в качестве жер­твы выбирался рассеянный и несообразительный юнкер) шел перед сном мыться, в его фуражку клали губку, хорошо намоченную водой. Вот «жертва» возвращалась из умывалки, раздевалась и укладывалась спать. Но заснуть не удавалось. Из губки на голову капала вода. Про­клиная дырявую крышу, а заодно и лагерное начальство, «жертва» вылезала из-под одеяла, отодвигала кровать, думая, что это подтекает крыша, и снова ложилась. Через некоторое время опять «кап!» на го­лову. Снова проклятия, вставание, передвижение кровати. И так не­сколько раз, пока тупица не сообразит, наконец, в чем дело, или дне­вальный не сжалится над ним и не раскроет ему секрет.

Строевые занятия (7 часов в день)

Главным образом — это верховая езда и езда в орудиях, занятия при орудиях, материальная часть, гарнизонный устав с практичес­кими занятиями.

Когда лошади были в разгоне, то вместо езды в орудиях практи­ковалось занятие, носившее несколько необычное название: «пешее по конному». Суть заключалась в том, что каждый пеший считался за всадника. Команды отдавались те же, что и в случае, когда батарея находится в конном строю. И вот, вместо лихих заездов, получались нудные пешие заходы да еще на самом солнцепеке. Это было скуч­нейшее занятие.

Не веселее было и несение караульной службы. В 12 часов новый караул выстраивался у караульного помещения. Дежурный офицер здоровался с караулом и приказывал развести часовых по постам. Оба разводящих, старый и новый, вели первую смену караула.

Вот например, артиллерийский парк 2-й батареи. Новый часо­вой становится рядом со старым часовым и последний рапортует:

— Пост № 2 артиллерийский парк 2-й батареи. Под сдачей со­стоят: 6 легких и 2 горных орудия, 2 гаубицы, 10 зарядных ящиков, плащ и свисток, — затем делает шаг в сторону и новый часовой зас-

тупает на его место. Пост принят. Тут уж надо не зевать. Надо стано­виться «смирно» и брать шашку «на караул» при проходе всякого офи­цера и рапортовать своим прямым начальникам и дежурному офи­церу. Прозеваешь — жди наказания, чаще всего дополнительных нарядов. Заснешь на посту — это уже пахнет знакомой формулой: «4—30».

Однако иногда бывали и ЧП. Однажды вечером, несколько юнке­ров соседнего с нами Николаевского кавалерийского училища, буду­чи изрядно навеселе, пытались увезти горную пушку из парка 2-й ба­тареи. Что делать часовому? Стрелять нельзя — ясно, что это всего на всего глупая шутка подвыпивших соседей. Дать увезти пушку — тоже нельзя. Можно угодить под суд... К счастью, кто-то из наших юнкеров видел все это и сообщил караульному начальнику, который с другими сменами караула поспешил на выручку часового и выдво­рил веселых гостей.

Пожалуй самым важным из того, что мы изучали в лагерях, были практические артиллерийские стрельбы. На всех стрельбах присут­ствовали юнкера всего училища. За взводных и орудийных коман­диров, разведчиков и телефонистов были юнкера старшего класса, а в качестве орудийной прислуги и ездовых — юнкера среднего клас­са. Младший класс заранее отправлялся пешком к месту стрельбы для участия в ней только в качестве зрителей.

Казалось бы нарочно нельзя было выбрать место для артилле­рийского полигона хуже, чем под Красным Селом. Гладкий, как доска, участок местности, шириною около четырех и длиною око­ло восьми километров. Ни лощин, ни холмов, ни леса. Выбрать зак­рытую позицию для батареи было невозможно. Наблюдательный пункт всегда располагался на Царском валике. Так назывался не­большой искусственный холм, высотою 6—8 метров, расположен­ный на расстоянии около одного километра впереди лагеря. Дру­гого места, откуда можно было что-либо увидеть, на полигоне не было. Поэтому никаких тактических обоснований для выбора ар­тиллерийских позиций и наблюдательных пунктов привести было нельзя.

Другие артиллерийские полигоны Петербургского военного ок­руга — под Лугою и под Стругами — были значительно лучше и боль­ше, но туда артиллерийские училища не посылали.

К стрельбам все юнкера относились достаточно серьезно, так как хорошо понимали, что стрельба — это главное, что нужно отлично освоить.

Командовали стрельбой в начале лета офицеры училища, а по­том, по очереди — юнкера старшего класса.

Итак, передки на батарею поданы. Раздаются команды:

— По коням! Садись! Шагом ма-арш! — и батарея трогается на
артиллерийскую позицию, которая обычно находится недалеко в сто­
роне от Царского валика (больше встать негде). С наблюдательного
пункта отдаются команды и батарея изготавливается к стрельбе. Как
положено, сначала производится пристрелка, а по ее окончании —
стрельба на поражение. Две — три батарейные очереди и цель счи­
тается уничтоженной.

Наш бравый командир батареи, полковник Леонтовский, стре­лял отлично и, по обыкновению, демонстрировал свое искусство при стрельбе по движущейся цели, являющейся наиболее трудным слу­чаем стрельбы.

— Батарея, к бою! По атакующей кавалерии! — командует Леон­
товский, наблюдая в стереотрубу передвижение мишеней, изобра­
жающих всадников. Пристрелку он выполнял быстро, и я бы сказал,
с точки зрения артиллериста, — изящно. Затем дождавшись, когда
«кавалерия» выходила на пристрелянный рубеж, командовал:

— Прицел 30, трубка 30, два патрона беглый огонь!
Разрывы накрывали цель.

Не так гладко шло дело с пристрелкой у некоторых офицеров учи­лища. Иногда им приходилось довольно долго пристреливаться. Ска­зывалось отсутствие опыта, а у некоторых еще и страх перед началь­ством, которое, , обычно присутствовало на стрельбах.

Бывали случаи, что после отдачи ошибочных команд, снаряд вы­летал за пределы полигона и попадал куда-нибудь в район деревень Аропакози или Новопурсково, жители которых по-своему исполь­зовали ошибку в пристрелке и предъявляли училищу претензии за якобы сгоревший стог сена или убитую корову. Человеческих жертв в наше время не было.

Но иногда пристрелку офицеров умышленно портили юнкера. Если кто-нибудь из офицеров училища, по мнению юнкеров, «вел себя непорядочно», то есть необоснованно придирался, специально занимался поисками юнкеров, ловчащихся от церковной службы, или ловил и доносил начальству на юнкеров, одетых не по форме, то стар­ший класс выносил решение — «подкатить». Это означало, что ког­да этот офицер будет вести пристрелку, то организованно устанавли­вать неверно прицел и трубку. При этом получалось, что снаряды

попадали не туда, куда рассчитывал командовавший стрельбой офи­цер. В результате пристрелка не удавалась, а офицер получал заме­чание от начальства за неумение ее вести.

С точки зрения училищного руководства, «подкатка» считалась тяжелым преступлением и юнкеру, замеченному в этом, грозило от­командирование в часть солдатом.

Однажды, когда юнкера «перестарались» и подкатка была явно заметна, командовавший стрельбой офицер отдал команду:

— Стой! Вынь патрон! Проверить установки прицела и трубки!

К орудию направился один из офицеров для проверки. Дело гро­зило обернуться очень плохо для наводчика. Проверка выявила бы неправильные установки прицела и трубки. Тогда он принял един­ственно правильное решение: дернул за спусковой шнур и произ­вел выстрел. Проверить установки оказалось невозможно. Юнкер спасся от откомандирования в часть, но зато заработал «6—30» за производство выстрела без команды. Это все-таки для него был луч­ший выход.

Разборка вакансий и производство в офицеры

Разборка вакансий в значительной степени определяла нашу даль­нейшую судьбу. Действительно: одно дело служить в Москве, Киеве, Одессе или Варшаве, другое — в какой-нибудь дыре, вроде Репнин­ского штаба, вблизи посада Замброва Ломжинской губернии или в урочище Посьет на берегу Тихого океана.

В те времена распределение по войсковым частям оканчивающих училище будущих офицеров производилось не руководством учили­ща, а предоставлялось самим юнкерам в порядке успеваемости. Та­кой порядок являлся хорошим стимулом для повышения интереса юнкеров к учебным занятиям, так как каждый балл, в какой-то сте­пени, влиял на окончательный средний балл, который вычислялся учебной частью училища и являлся основанием для определения порядкового номера каждого юнкера в списке, согласно которому производился выбор вакансий.

В 1914 г. в этом списке было 118 человек, из числа которых я был пятнадцатым.

В середине июня нам роздали списки артиллерийских частей, куда мы могли быть назначены по окончании училища, в том числе: в гвар­дию — 5, в конную артиллерию — 6, в полевую артиллерию — 91, в кре­постную артиллерию — 16, а всего 118 вакансий, не считая казачьих.

Я составил для себя список вакансий, которые бы меня больше устраивали, главным образом из-за близости их к Петербургу или к Москве.

Однажды, в конце июня, строевые занятия после обеда были от­менены. Нас — всех юнкеров старшего класса — собрали под столо­вым навесом. Туда же явилось все начальство. По указанию Началь­ника училища, адъютант начал по списку вызывать юнкеров.

Первого вызвали Фалеева, фельдфебеля 2-й батареи. Он подо­шел к столу, за которым сидел Начальник училища, и доложил:

— 2-й конно-горный артиллерийский дивизион.

Меня это устраивало, так как в конную артиллерию я не соби­рался.

Затем был вызван фельдфебель 1-й батареи Семенов.

—  2-й Финляндский стрелковый артиллерийский дивизион — до­ложил он. Пришлось мне вычеркнуть эту вакансию, стоявшую по­чти в начале моего списка. Адъютант стал вызывать следующих. Раз­бирали разные вакансии, чаще гвардейские и конно-артиллерийские, но намеченных мною, к счастью, пока не брали. Наконец, подошла и моя очередь. Я вышел и доложил:

—  23-я артиллерийская бригада.

Все в порядке. Я взял как раз ту вакансию, которую и хотел.

Теперь мне волноваться больше было нечего. Я сел на место и уже спокойно стал отмечать, что досталось моим ближайшим това­рищам.

Сначала разбирались хорошие вакансии, в том числе Варшава, Казань, Екатеринослав, Самара, Полтава и другие. Затем пошли ва­кансии уже похуже, например, Гродно, Новгород, Пенза, Тамбов. Далее еще хуже: Карачев, Несвиж, Волковыск, Влодава и, наконец, уже совсем плохие, такие как Михайловский штаб, близь города Пружаны Гродненской губернии, урочище Джелаус Карсской обла­сти или село Славянка на берегу Амурского залива Тихого океана.

Последнему в списке — Сашке Мосидзе, лентяю и гуляке доста­лась крепость Каре. Он доволен и смеется:

— Все-таки поеду на Кавказ, а там и до Тифлиса недалеко, всего
280 км!

Разборка вакансий окончена. Все расходятся и переваривают это важное событие. Кто доволен неожиданной удачей, а кто и грустит. Кто уже строит планы будущей жизни в большом хорошем городе, а кто ищет на географической карте село Каахка Закаспийской облас­ти и никак не может его найти. Я, конечно, в числе довольных.

12 июля 1914 г., после обеда, перед началом строевых занятий, дежурный по батарее передал приказание: переодеться в отпускное обмундирование и строиться на передней линейке.

Что случилось? Никто из нас ничего не понимал.

Затем последовало распоряжение: следовать в район расположе­ния Павловского пехотного училища. Когда мы туда пришли, там уже выстраивались юнкера старших классов всех военных училищ, находившихся в Красносельском лагере.

Через некоторое время раздалась команда:

— Смирно! Равнение налево!

Повернув по команде головы, мы увидели императора Николая II, приближавшегося к нам в сопровождении многочисленной свиты.

Николай прошел в двух шагах от меня, так что я мог хорошо его рассмотреть. Он был в походной форме своего любимого лейб-гвар­дии Преображенского полка. Однако обмундирование сидело на нем как-то мешковато, и вид у него был вялый, невоинский. Это еще более подчеркивалось парадным видом сопровождавшей его свиты. Сразу за ним шел командующий войсками Гвардии и Петербургско­го военного округа, великий князь Николай Николаевич, будущий Верховный главнокомандующий. Ростом около двух метров, подтя­нутый, он имел вид гораздо более бравый, чем император. Не менее эффектно выглядели и некоторые из шедших за ним военных атта­ше разных государств: будто проглотившие аршин немцы в касках; румыны в каком-то опереточном наряде; французы, японцы, авст­рийцы и другие.

Царь остановился посредине строя и тихим голосом произнес краткую речь, содержание которой я не запомнил. После этого мы закричали «ура» и торжество было закончено.

Через несколько минут мы уже были в своем лагере и, прежде всего, вместо юнкерских погон надели офицерские, которые нами были запасены после разборки вакансий.

Вскоре новоиспеченным «господам офицерам» сообщили, что се­годня же мы должны поехать в Петербург в училище, где с утра 13 июля, нам будут выданы направления в свои части, оружие и день­ги на обмундирование.

Наскоро закусив, мы отправились на станцию Дудергоф, купили билеты и сели в поезд. Там у нас произошел интересный разговор,

В одном из купе из шести мест четыре оказались свободными, и мы их заняли. Два других места уже были заняты двумя немецкими офицерами, майором и капитаном, вероятно из числа бывших в свите

императора. Мы отдали им честь первые, как младшие в чине, и раз­местились на свободных местах.

Спустя некоторое время, капитан на приличном русском языке, после нескольких вступительных фраз вдруг сказал нам:

— А знаете, господа, мы может быть через некоторое время снова встретимся, но, вероятно, в совершенно другой обстановке!

Этим словам я сначала не придал никакого значения, но потом, когда война уже началась, вспомнил этот разговор. Вероятно немцы были уже предупреждены из Берлина о возможности войны.

На другой день я получил направ­ление в свою часть, шашку, револьвер и отличный бинокль, а также деньги на обмундирование (400 рублей) и премию (150 рублей) за хорошее уче­ние. Затем получил у портного зака­занное ранее обмундирование, распла­тился с ним и перед отъездом к месту службы отправился в пятидневный от­пуск, предоставленный нам для уст­ройства личных дел.

Отец и сын Никитины, 1914 г.

Так окончилось мое трехлетнее пребывание в Михайловском артилле­рийском училище. 11 июля Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум с тре­бованием прекратить мобилизацию. Обстановка в Европе была очень напряженной. Однако я не представлял себе, чем все это может окон­читься. К военной службе я готовился с детских лет, поэтому воз­можность быть раненым или убитым на войне не была для меня чем-то неожиданным. Но я совершенно не представлял себе, каким огромным бедствием является война для народа, и главным обра­зом, для населения, живущего в районе военных действий.

Не думал я также, что почти никого из своих товарищей по учи­лищу я никогда больше не встречу.