В адрес нашей концепции сделают, возможно, упрек в крайнем номинализме, как будто бы в ней отождествляются слово и мысль. Кому-то покажется как раз абсурдным, что понятым должен быть символ, слово, утверждение, формула, в то время как с нашей точки зрения то, что присутствует здесь созерцательно, есть не что иное, как бездуховное чувственное тело мысли, эта чувственная черта на бумаге и т. п. Тем не менее, и об этом свидетельствуют рассуждения предыдущей главы[20], мы весьма далеки от того, чтобы отождествлять слово и мысль. В тех случаях, когда мы понимаем символы без опоры на сопровождающие образы фантазии, для нас ни в коем случае не присутствует здесь просто символ; скорее, здесь имеет место понимание, это своеобразное отнесенное к выражению, освещающее его, придающее ему значение и вместе с тем предметное отношение переживание как акт (Akterlebnis). То, что отличает просто слово как чувственный комплекс от значимого слова, мы весьма хорошо знаем из собственного опыта. Мы ведь можем, отстраняясь от значения, обратиться исключительно к чувственному типу слова. Случается также, что некоторое чувственное вначале пробуждает наш интерес, а лишь впоследствии осознается, что оно имеет характер слова или иного символа. Чувственный облик (Habitus) объекта не изменяется, если он принимает для нас значимость символа; или наоборот, если мы отвлекаемся от его значимости, когда он выступает в своей функции как символ. Здесь не добавляется никакого нового самостоятельного психического содержания, как будто имела место сумма или связность в равной степени оправданных содержаний. Пожалуй, однако, одно и то же содержание изменяет свой психический облик, мы настроены по отношению к нему иначе, нам является не просто чувственная черта [объекта] на бумаге, но физически являющееся имеет силу знака, который мы понимаем. И тем, что мы живем в этом понимании, мы осуществляем не представление и суждение, которое отнесено к знаку как чувственному объекту, но нечто совершенно другое и другого рода, которое относится к обозначаемому предмету. Таким образом, характер смыслопридающего акта является совершенно другим, в зависимости от того, направлен ли интерес на чувственный знак или же на объект, представленный посредством знака (даже если этот объект не представлен в фантазии наглядно).

§19. Понимание без созерцания

В свете нашей концепции будет совершенно понятным, как выражение может функционировать осмысленно и все же без иллюстрирующего созерцания. Те, кто помещает момент значения в созерцание, оказываются перед неразрешимой загадкой, если иметь в виду факт символического мышления. Речь без созерцания была бы для них так же бессмысленной. Однако поистине бессмысленная речь вообще не была бы речью, она была бы подобна шуму некоторой машины. Подобное происходит, во всяком случае, при неосмысленном чтении выученных стихотворений, молитв и т. д. Однако это не затрагивает случаи, которые требуют здесь прояснения. Излюбленные сравнения с болтовней попугая или с гоготаньем гусей, известная цитата “Там, где недостает понятий, приходит в нужный момент слово” и тому подобные обороты никоим образом нельзя, как показывает трезвое рассмотрение, понимать в строгом смысле. Такие выражения, как лишенная суждений или бессмысленная болтовня все-таки можно и нужно интерпретировать аналогично выражениям: лишенный чувств, мысли, духовности человек и т. п. Под лишенной суждений болтовней мы понимаем, очевидно, не такую болтовню, когда суждения отсутствуют, но когда эти разговоры не подкрепляются собственными и разумными соображениями. Даже “бессмысленность”, понятая как абсурдность (нелепость), конституируется в следующем смысле: к смыслу бессмысленного (widersinnig) выражения принадлежит: иметь в виду объективно несовместимое.

Для противной стороны остается, впрочем, обратиться, как к прибежищу, к вынужденной гипотезе бессознательных, или неуловимых, созерцаний. В какой малой степени, однако, это может помочь, показывает нам действие фундирующего созерцания, там, где оно ощутимо наличествует. В несравнимом большинстве случаев созерцание совершенно несоразмерно значению. Во всяком случае это не составляет для нашей концепции никакого затруднения. Если значимость заключена не в созерцании, то речь, не сопровождаемая созерцанием, не должна быть поэтому неосмысленной. Если созерцание не состоялось, то при выражении (sc. в чувственном сознании выражения) остается как раз акт того же самого рода, как тот, который в ином случае соотнесен с созерцанием и при соответствующих обстоятельствах опосредует познание предмета. Таким образом, акт, в котором осуществляется значение (das Bedeuten) имеет место в одном и в другом случае[21].

§20. Мышление без созерцания и “замещающая” функция знаков

Нужно сделать для себя совершенно ясным, что в широких областях не только смутного и повседневного, но и строго научного мышления наглядная образность играет весьма маленькую или вообще никакой роли, и что мы в самом полном смысле можем судить, умозаключать, размышлять и оспаривать на основе “просто символических” представлений. Весьма неподходящим является описание этого положения дел, если здесь говорят о некоторой замещающей функции знаков, как будто сами знаки становятся суррогатами для какого-либо [предмета], и интерес мышления в символическом мышлении обращен к самим знакам. На самом деле, они никаким образом, в том числе замещающим, не являются предметами мыслящего рассмотрения; скорее, при всем недостатке сопровождающего созерцания, мы всецело погружены в жизнь сознания значения, или понимающего сознания,. Необходимо теперь отдать себе отчет, что символическое мышление есть мышление только благодаря новому, “интенциональному” характеру, или характеру акта, который составляет отличительную черту значимого знака в противоположность “просто” знаку, т. е. звучанию слова, которое конституируется как физический объект в простых чувственных представлениях. Этот характер акта есть дескриптивная черта в переживании лишенного созерцания, но все же понятного знака.

Против такой интерпретации символического мышления, возможно, возразят, что она входит в противоречие с достовернейшими фактами, которые обнаруживаются при анализе символически-арифметического мышления и которые мной самим были подчеркнуты в другом месте (в Философии арифметики). В арифметическом мышлении понятия все же действительно заменяются простыми знаками. Редуцировать теорию вещей к теории знаков, говоря словами Ламберта, — это деятельность любого искусства мышления. Арифметические знаки “выбираются таким образом и приводятся к такому совершенству, что теория, комбинация, трансформация и т. п. знаков может служить вместо того, что в ином случае должно было бы быть предпринято с помощью понятий”[22].

Если присмотреться поближе, то это не знаки просто в смысле физических объектов, теория, комбинация и т. п. которых могла бы нам принести малейшую пользу. Такие знаки принадлежали бы сфере физической науки или практики, но не сфере арифметики. Истинный смысл рассматриваемых знаков выявляется тогда, когда мы обратимся к излюбленному сравнению счетных операций с операциями в игре, осуществляемой по определенным правилам, например, с шахматной игрой. Шахматные фигуры задействованы в игре не как вещи из слоновой кости, дерева и т. п., так-то и так-то оформленные и окрашенные. То, что их конституирует феноменально и физически, совершенно безразлично и может произвольно изменяться. Шахматными фигурами, т. е. фишками рассматриваемой игры, они становятся, скорее, благодаря правилам игры, которые задают им фиксированное значение в игре. Так же и арифметические знаки наряду с их первоначальным значением обладают, так сказать, своим игровым значением, которое как раз ориентировано на игру счетных операций и известные правила счета. Если арифметические знаки считать просто фишками в смысле этих правил, то решение задач в сфере исчисляющей игры реализуется в числах или формулах, интерпретация которых в смысле первоначальных и собственно арифметических значений одновременно представляет решение соответствующих арифметических задач.

Таким образом, в сфере символически-арифметического мышления и исчисления оперируют не с лишенными значений знаками. Они не есть “просто” знаки в смысле физических, от всех значений оторванных знаков, знаки, которые заменяют первичные, одушевленные арифметическими значениями знаки; скорее, арифметически значимые знаки заменяются теми знаками, которые принимают операциональное или игровое значение. Система естественно и, так сказать, бессознательно формирующихся эквивокаций становится бесконечно продуктивной; несравнимо большая работа мышления, которой требует первичный ряд понятий, сберегается за счет более легких “символических” операций, которые осуществляются в параллельном ряду игровых понятий.

Само собой разумеется, нужно обосновать логическую оправданность такого метода и достоверно определить его границы; здесь речь идет о том, чтобы устранить затруднение, в которое легко попадают из-за ложного понимания этого “чисто символического” мышления в математике. Если представленный выше смысл “простых знаков” понимают так, что они служат в арифметике как “суррогаты” арифметических понятий (или знаков, наделенных арифметическим значением), то ясно, что ссылка на замещающую функцию арифметических знаков совсем, собственно, не затрагивает вопрос, который нас здесь занимает, а именно, возможно или нет выражение мысли без сопровождающего — иллюстрирующего, экземплифицирующего, свершающего очевидность — созерцания. Символическое мышление в смысле такого рода лишенного созерцания мышления и символическое мышление в смысле осуществляющего себя мышления с помощью заменяющих понятия операций — это различные вещи.

§21. Соображения, принимающие во внимание необходимость — для прояснения значений и для познания основывающихся в них истин — вернуться к соответствующему созерцанию

Можно было бы задать вопрос: если значение чисто символически функционирующего выражения заключено в характере акта, который отделяет понимающее схватывание знака как слова от схватывания знака, ненаполненного смыслом, почему же мы возвращаемся к созерцанию, чтобы установить различие значений, выделить очевидную многозначность или же провести границу колебаний интенции значения?

И опять-таки можно было бы спросить: если представленное здесь понимание понятия значения верно, почему же мы — чтобы постигнуть [содержание] познания, которое основывается только на понятиях, что, пожалуй, означает: возникает только благодаря анализу значений — пользуемся соответствующим созерцанием. В общем это действительно означает: чтобы смысл выражения (содержание понятий) привести к “ясному сознанию”, нужно было бы установить соответствующее созерцание; в нем схватывают то, что в выражении “собственно подразумевается”. Между тем, символически функционирующее выражение также полагает нечто и то же самое, что и созерцательно проясненное. Не может акт значения (das Bedeuten) осуществляться лишь посредством созерцания; иначе мы должны были бы сказать, что то, что мы переживаем в несравненно большей степени в речи и при чтении, есть просто акт внешнего восприятия или воображения акустических или оптических комплексов. Нам не нужно снова повторять, что этому с очевидностью противоречит содержание феноменологических данностей, а именно, что мы с помощью звуковых или письменных знаков полагаем то-то и то-то и что это полагание есть дескриптивный характер понимающего, хотя чисто символического говорения и слушания. Ответ на вначале поставленный вопрос дает, однако, замечание, что простые символические интенции значения зачастую не отделяются четко друг от друга. Их нельзя идентифицировать и различить с той легкостью и достоверностью, в которых мы нуждаемся для практически-полезных, хотя и неочевидных суждений. Чтобы распознать такие различия значений, как между комаром и слоном, не требуется особых мероприятий. Там, где, однако, значения перетекают друг в друга и их неуловимое колебание стирает границы, сохранения которых требует достоверность акта суждения, там предлагает наглядность естественные средства уточнения. Так как интенция значения выражения осуществляется в различных и понятийно не связанных созерцаниях, вместе с четко различающимися направлениями осуществления одновременно четко выявляется и различие в интенции значения.

Относительно второго вопроса, однако, следует вспомнить то, что всякий очевидный акт суждения (всякое познание в строгом смысле) предполагает созерцательно осуществленные значения. Там, где речь идет о познании, которое “проистекает из анализа одних только значений слов”, там как раз имеется в виду нечто иное, чем непосредственно предлагают слова. Здесь имеется в виду познание, для очевидности которого требуется лишь воспроизведение сущностей, в которых находят свое полное осуществление общие значения слов, тогда как вопрос о существовании предметов, которые соответствуют понятиям, или подчиняющихся понятийным сущностям, остается вне рассмотрения. Однако эти понятийные сущности никоим образом не есть сами значения слов, поэтому оба оборота “основываются только в понятиях (соответственно, в сущностях)” и “возникают только из анализа значения слов” только благодаря эквивокации могут выражать одно и то же. Скорее, эти понятийные сущности суть не что иное, как осуществленный смысл, который “дан”, когда значения слов (точнее, интенции значений слов) результируются (terminieren) в соответствующих простых наглядных представлениях и в определенной мыслительной обработке или мыслительном оформлении этих представлений. Указанный анализ касается, следовательно, не пустых интенций значения, но предметов и форм, предлагающих им осуществление. Оно, поэтому, предоставляет нам не просто высказывания о частях или отношениях значений, но о необходимостях относительно так-то и так-то определенно мыслимых в этих значениях предметов вообще.

Конечно, эти соображения указывают нам на сферу феноменологического анализа, необходимость которого мы уже не раз осознавали. Этот анализ должен привести к очевидности априорные отношения между значением и познанием, или между значением и проясняющим созерцанием, и, таким образом, добиться абсолютной ясности относительно нашего понятия значения посредством его отличия от осуществляющего смысла и посредством исследования смысла этого осуществления.

§22. Различие в характере понимания и “качество знакомства”

Наша концепция предполагает определенное, хотя и не совершенно четкое различение актов, обладающих характером придания значений, также и в тех случаях, когда эти интенции значения лишены наглядности. И действительно, нельзя было бы сделать такое допущение, что “символические представления”, которые подчиняют себе понимание, или осмысленное употребление знаков, дескриптивно разнозначны, что у них индифферентный, для всех выражений тождественный характер: как будто лишь только звучание слова, случайный чувственный носитель значения, составляет различие. Можно легко убедиться на примерах двусмысленных выражений, что мы можем осуществить и понять внезапное изменение значения и не нуждаться ни в малейшей степени в сопровождающем созерцании. Дескриптивное различие, которое выступает здесь с очевидностью, не может относиться к чувственным знакам, которые ведь те же самые, оно должно относиться к характеру акта, который как раз специфически изменяется. И опять-таки, следует указать на случаи, когда значение остается тождественным, в то время как слово изменяется, например, там, где существуют различия идиоматических выражений. Чувственно различные знаки предстают для нас здесь как равнозначные (мы говорим даже иногда о “тех же самых” словах, только принадлежащих различным языкам), они кажутся нам непосредственно “тем же самым” еще ранее, чем репродуктивная фантазия может предоставить нам образы, которые соотносятся с наглядностью значения.

Одновременно эти примеры ясно показывают несостоятельность воззрения, которое вначале казалось приемлемым, что характер, присущий пониманию (Verstaendnischarakter), в конце концов есть не далее как то, что Риль[23] обозначил как “характер знакомства”, а Геффдинг[24] еще менее подходящим образом — как “качество знакомства”[25]. Даже непонятные слова могут иметь к нам отношение словно старые знакомые; хорошо запомненные греческие стихи сохраняются в памяти намного дольше, чем понимание их смысла, они являют себя еще как хорошо знакомые и все же более непонятные. Недостающее понимание вспыхивает у нас зачастую после (иногда задолго до того, как приходят выражения, переводящие их на родной язык, или иные опоры значений), и к характеру знакомства теперь присоединяется характер понимания как нечто очевидно новое, не меняя чувственно содержания и все же придавая ему новый психический характер. Можно было бы также вспомнить о том, как неосмысленное чтение или декламация издавна знакомых стихотворений превращается в осмысленное. Можно было бы еще в избытке привести примеры, которые делают очевидным своеобразие характера понимания.

§23. Апперцепция в выражении и апперцепция в наглядных
представлениях

Понимающее[26] схватывание, в котором осуществляется акт придания значение (das Bedeuten) знаку, родственно — в той мере, в какой каждое схватывание есть в определенной степени понимание или толкование — объективирующим схватываниям (осуществляющимся в различных формах). В них, благодаря некоторому пережитому комплексу ощущений, возникает для нас наглядное представление (восприятие, воображение, отображение и т. д.) предмета (например, “некоторой внешней” вещи). И все же феноменологическая структура обоих схватываний различается в значительной степени. Если мы вообразим некоторое сознание до всякого опыта, то оно могло бы ощущать то же самое, что и мы. Однако оно не видело бы вещей или событий в сфере вещей, оно не воспринимало бы деревья или дома, полет птицы и лай собак. Здесь тотчас возникает искушение представить положение дел следующим образом: для такого сознания ощущения ничего не означали бы, они не имели бы для него силы в качестве знаков относительно свойств предметов, и понимание этих ощущений не имело бы силы в качестве знака самого предмета; они просто переживались бы, однако им недоставало бы (вырастающего из “опыта”) объективирующего толкования. Здесь мы говорим о значении и знаке так же, как в отношении выражений и родственных им знаков.

Между тем не следует неправильно понимать то, что было сказано в отношении восприятия (которым мы ограничимся для простоты), как будто сознание направляет свой взор на ощущения, делает их самих предметами восприятия и лишь на этом основывающегося толкования: как это в самом деле имеет место в отношении предметно осознанных физических объектов, которые, как например, звучание слова, функционируют как знаки в собственном смысле. Очевидно, что ощущения становятся объектами представления только в психологической рефлексии, в то время как в наивном наглядном представлении они хоть и являются компонентами переживания представления (частями его дескриптивного содержания), однако ни в коем случае не его предметами. Воспринимающее представление осуществляется потому, что пережитый комплекс ощущений одушевляется определенным характерным актом (Aktcharakter), определенным схватыванием, полаганием (Meinen); и так как комплекс ощущений наличествует, является воспринятый предмет, в то время как сам этот комплекс так же мало является, как и акт, в котором конституируется воспринятый предмет как таковой. Феноменологический анализ учит нас также, что содержание ощущений предоставляет, так сказать, аналогичный строительный материал для содержания посредством него представленного предмета: отсюда, мы говорим, с одной стороны, об ощущаемых, с другой стороны, — о воспринимаемых цветах, протяженностях, интенсивностях и т. д. Обоюдно соответствующее никоим образом не есть тождественное, но только близкое по роду, как можно легко убедиться на примерах: равномерная окраска шара, которую мы видим (воспринимаем, представляем и т. д.) нами не ощущалась.

В основе знаков, в смысле выражений, лежит точно такое же “толкование”, однако только в качестве первого схватывания. Если мы рассмотрим более простой случай, где выражение понято, но не оживлено никаким иллюстрирующим созерцанием, то посредством первого схватывания возникает явление просто знака как здесь и теперь данного физического объекта (например, звучания слова). Это первое схватывание фундирует, однако, второе, которое совершенно выходит за пределы пережитого материала ощущений и более не находит в нем свой аналогичный строительный материал для теперь полагаемой и всецело новой предметности. Эта последняя полагается в новом акте значения, однако не представлена в ощущении. Акт значения, характер выражающего знака, предполагает как раз знак, актом значения которого он является. Или, говоря чисто феноменологически: акт значения есть так-то и так-то окрашенный характер акта, который предполагает в качестве необходимого фундамента акт наглядного представления. В последнем конституируется выражение как физический объект. Выражением в полном и собственном смысле оно становится лишь благодаря фундированному акту.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8