3. Если значение отождествляется с предметностью выражения, то такое имя, как золотая гора не обладает значением. В общем-то, здесь различают, однако, беспредметность и отсутствие значения. Напротив, охотно называют противоречивые и вообще отягощенные очевидной несовместимостью выражения, например, круглый квадрат, бессмысленными и, используя подобные обороты речи, оспаривают у них значение. Так например, согласно Зигварту[12], такая противоречивая формула, как четырехугольный круг, не выражает никакого понятия, которое мы могли бы помыслить, но она устанавливает только слова, которые содержат неразрешимую задачу. Экзистенциальное утверждение не существует четырехугольный круг препятствует, как он считает, возможности связать с этими словами понятие. При этом под понятием Зигварт явно хочет понимать “общее значение слова”, т. е. (если мы это верно усвоили) именно то, что мы понимаем под этим. Подобным образом высказывается Эрдманн[13], ссылаясь на пример: четырехугольный круг легкомыслен. Если проводить эту линию последовательно, то тогда мы должны были бы вместе с непосредственно абсурдными выражениями назвать бессмысленными также и опосредованно абсурдные, т. е. бесчисленное число выражений, которые в ходе косвенного доказательства выявляются математиками как a priori беспредметные. Таким же образом мы могли бы отрицать, что такие понятия, как правильный декаэдр и т. п. суть вообще понятия.

Марти возражает упомянутым исследователям: “Если бы эти слова были бессмысленными, то как же мы могли бы понимать вопрос, существует ли нечто такого рода, и отвечать на него отрицательно? Даже для того, чтобы отвергнуть существование подобных предметов, мы должны все же каким-то образом представить такую противоречивую материю”[14]. “Если таковые абсурдности называют бессмысленными, то это только может означать, что они, очевидно, не обладают никаким разумным смыслом”[15]. Эти возражения всецело правильны, поскольку аргументация этих исследователей вызывает предположение, что они смешивают истинное, обозначенное в пункте 1. отсутствие значения с совершенно другим, а именно, с априорной невозможностью осуществляющего смысла. Выражение имеет, в этом смысле, значение, если его интенции соответствует возможное осуществление, другими словами, возможность достижения наглядности в созерцании. Эта возможность полагается как идеальная; она касается не случайных актов выражения и случайных актов осуществления, но их идеальных содержаний: значение как идеальное единство (здесь следует обозначить [его] как интендированное значение) и точно ему соразмерное в определенном отношении осуществляющее значение. Схватывается это идеальное отношение {посредством идеирующей абстракции на основе акта единства осуществления}[16]. В противоположном случае мы схватываем идеальную невозможность осуществления [полноты] значения на основе переживания “несовместимости” частичных значений в интендированном единствt осуществления.

Феноменологическое прояснение этих отношений требует, как это покажет позднее соответствующее исследование, трудоемкого и обстоятельного анализа.

4. Задавая вопрос, что же выражение означает (bedeutet), мы, естественно, возвращаемся к тем случаям, когда оно выполняет познавательную функцию или, что то же самое, когда его интенция значения осуществляется в созерцании. Этим способом “понятийное представление” (т. е. как раз интенция значения) достигает своей “ясности и отчетливости”, она подтверждает себя как “истинная”, как “действительно” осуществимая. Как бы оплачивается вексель на имя созерцания. Так как теперь в единстве осуществления акт интенции совпадает с осуществляющим актом и так тесно с ним переплетен (если вообще можно говорить здесь о различии), то это обстоятельство легко предстает в таком свете, как будто выражение лишь здесь обретает значение, как будто оно черпает его из осуществляющего акта. Возникает, таким образом, склонность считать осуществляющие созерцания (обычно при этом проходят мимо категориально их формирующих актов) значениями. Однако не всегда — мы должны будем еще основательней изучить эти отношения — осуществление является полным. Выражения сопровождаются зачастую весьма удаленными и только частично иллюстрирующими созерцаниями. Так как относительно этих случаев феноменологические различия не рассматриваются, то приходят к тому, что значимость выражений вообще, а также тех, которые не могут притязать на соответствующее осуществление, находят в сопровождающих [выражение] образах созерцания. Следствием отсюда является, естественно, вообще отрицание значения у абсурдных выражений.

Новое понятие значения вырастает, таким образом, из смешения значения и осуществляющего созерцания. В соответствии с этим понятием, выражение тогда и только тогда имеет значение, если его интенция (в нашей терминологии — его интенция значения) осуществляется фактически, пусть даже частично или отдаленно и неподлинным образом; короче, если его понимание оживлено какими-либо “значимыми представлениями” (как это обычно говорят), т. е. какими-либо иллюстрирующими образами.

Окончательное опровержение противостоящих и весьма распространенных концепций имеет большую важность и требует поэтому более обширных исследований. Мы указываем в этом отношении на ближайшую главу и продолжаем теперь перечисление различных понятий значения.

§16. Продолжение. Значение и соозначение (Mitbezeichnung).

5. Еще одну эквивокацию относительно отсутствия значения, и причем опять-таки на основе нового, пятого понятия значения, ввел Дж. Ст. Милль. Он видит как раз сущность значимости имен в соозначении (connotation) и поэтому считает не-соозначающие имена не имеющими значения. (Иногда он называет их осторожно, но как раз ясно: не имеющими значения в “собственном” или “строгом смысле”). Известно, что под соозначающими именами Милль понимает такие, которые обозначают субъект и включают в себя атрибут; под не-соозначающими (not-connotative) те, которые обозначают субъект, но указывают на атрибут (здесь это выражено яснее) как присущий субъекту[17]. Не-соозначаемыми являются все имена собственные, так же как и имена для атрибутов (например, Белый [как представитель белой расы]). Собственные имена Милль сравнивает с отличительными знаками, которые разбойник в известной сказке из Тысячи и одной ночи нарисовал мелом на доме. И ссылаясь на это, он утверждает: “Придавая предмету собственное имя, мы делаем до некоторой степени то же, что хотел сделать и разбойник, отмечая мелом дом: мы кладем значок, но только не на самый предмет, а, так сказать, на его идею. Собственное имя представляет собой просто не имеющую самостоятельного значения отметку, которую мы связываем в своем уме с идеей предмета с той целью, чтобы как только эта отметка попадет нам на глаза или восстанет в наших мыслях, нам пришел бы на ум именно этот индивидуальный предмет”.

“Когда мы — говорится в следующем абзаце — прилагаем к тому или другому предмету собственное имя, когда мы говорим о человеке, что это — Броун или Смит, или о городе, что это Йорк, одним этим мы не сообщаем слушателю об этих предметах ничего, кроме того, что таковы названия этих предметов. ... Совсем другое происходит в тех случаях, когда предметам дают названия соозначающие. Если мы говорим, например, что “город построен из мрамора”, мы, может быть, сообщаем слушателю совершенно новые сведения и передаем ему их именно посредством того, что содержится в значении составного соозначающего имени: “построен из мрамора””. Такие имена — “не простые пометки, а нечто большее: эти пометки обладают содержанием, и это содержание состоит в их соозначении”[18].

Если мы сопоставим с этими высказываниями Милля наш собственный анализ, то бесспорно, что Милль смешивает различия, которые в принципе должны быть проведены. Прежде всего, различие между признаком и выражением. Черточка мела разбойника есть простой признак (пометка), собственное имя есть выражение.

Как и каждое выражение, имя собственное проявляет себя, а именно, в своей извещающей функции, как признак. Здесь в самом деле существует аналогия с черточкой мела разбойника. Если разбойник видит черточку мела, то он знает: это дом, который должен быть ограблен. Если же мы слышим выражение имени собственного, то в нас пробуждается соответствующее представление, и мы знаем: это представление осуществляет в себе говорящий, и он хочет одновременно пробудить его в нас. Однако кроме этого, имя обладает функцией выражения. Извещающая функция — это только вспомогательное средство для функции значения. В первую очередь, дело не в представлении; не о том идет речь, чтобы направить интерес на него и на то, что могло бы к нему относиться, но направить интерес на представленный предмет как положенный, и, таким образом, названный, представить его как таковой для нас. Так, лишь в высказывании он появляется как предмет, о котором нечто высказывается, в высказанном желании — как тот, относительно которого нечто желают, и т. д. И только ради этого собственное имя, как и любое другое, может стать составной частью высказанных утверждений, высказанных пожеланий и т. п. В отношении к предмету собственное имя не есть, однако, признак. Это ясно и без дальнейшего, если мы обдумаем, что к сущности признака относится то, что он оповещает о факте, о существовании (Dasein), в то время как названный предмет не нуждается в том, чтобы считаться существующим. Когда Милль, проводя свою аналогию, считает, что связь между именем собственным и представлением названной этим именем личности по существу такая же, как между черточкой мела и домом, и одновременно, однако, прибавляет: эта связь существует, чтобы мы, как только знак попадает в наше поле зрения или возникает в мышлении, могли бы мыслить индивидуальный предмет, то эта аналогия — и как раз посредством этого прибавления, полностью разрушается.

Милль справедливо подчеркивает различие между теми именами, которые сообщают нам “знание” относительно предмета, и теми, которые этого не делают; однако ни это, ни равнозначное различие между соозначающими и не-соозначающими именами не имеет дела с различием значимых и не имеющих значения имен. В основе своей, впрочем, первые два из названных различий не просто в логическом смысле равноценны, но именно тождественны. Речь идет просто о различии атрибутивных и неатрибутивных имен. Сообщить “знание” о некоторой вещи и сообщить ее атрибут означает здесь одно и то же. Конечно, это важное различие, называет имя свой предмет непосредственно или же оно называет его, сообщая присущие ему атрибуты. Однако это различие существует внутри рода “выражение”, точно так же, как параллельное и в высшей степени важное различие между значениями имени, или логическими “представлениями”, которое отделяет атрибутивные и неатрибутивные значения, есть различие внутри единого рода “значение”.

Милль сам чувствует это различие некоторым образом, будучи сам иногда вынужденным говорить о значении собственных имен, и в противоположность этому, что касается соозначающих имен, о значении в “собственном” или “строгом” смысле; при этом было бы, конечно, лучше говорить о значении совершенно в новом смысле (что никоим образом не следовало бы рекомендовать). Во всяком случае, тот способ, каким выдающийся логик вводит это ценное различие между коннотативными и неконнотативными именами, весьма повинен в том, что смешиваются только что затронутые совершенно разные различия.

Нужно, впрочем, обратить внимание, что миллевское различие между тем, что обозначает (bezeichnet) выражение и тем, что оно соозначает (mitbezeichnet), нельзя смешивать с просто родственным различием между тем, что именует имя, и тем, что оно значит (bedeutet). Изложение Милля особенно способствует этому смешению.

Насколько важны все эти различения и как мало это относится к сути дела — рассматривать их поверхностно как “просто грамматические”, умаляя их ценность, покажут дальнейшие исследования; можно надеяться, что они прояснят то, что без четкого отделения простых различий, предложенных нами, нельзя было бы и думать о разработке достоверных понятий представления и суждения в логическом смысле.

Глава II. К характеристике актов, придающих значение

§17. Иллюстрирующие образы фантазии, ошибочно полагаемые
в качестве значений

Мы выявили феноменологический[19] характер понятия значения, или интенции значения, которое присуще выражению как таковому и отличает его в сознании, следовательно, дескриптивно, от простого звучания. Наше учение обнаруживает, что возможность и зачастую действительность такого характера [этого понятия] не зависит от того, выполняет ли выражение познавательную функцию, имеет ли оно хотя бы слабое и отдаленное отношение к созерцаниям, приобретающим наглядность. Теперь же пора разобраться с распространенным, если даже не господствующим пониманием, которое, в противоположность нашему, видит весь [смысловой] эффект (Leistung) живого значимого выражения в пробуждении определенных, постоянно встроенных в него образов фантазии.

Понять некоторое выражение значило бы, отсюда, обнаружить соотносящиеся с ним образы фантазии. В их отсутствие выражение было бы бессмысленным. Нередко сами эти образы фантазии называют значениями слов, и притом претендуя на соответствие тому, что понимают под значением выражения в обыденном языке.

То, что такие, пожалуй, на первый взгляд привлекательные учения возможны и то, что они существуют несмотря на возражения, которые выдвигали против них не отягощенные предрассудками исследователи, свидетельствует об отсталом состоянии дескриптивной психологии. Конечно, во многих случаях языковые выражения сопровождаются представлениями фантазии, которые в той или иной степени связаны с их значением. Однако это противоречит очевиднейшим фактам, что повсюду требуется такое сопровождение. Это говорит одновременно о том, что их существование не может составить значимости выражения (или даже самого значения), а их отсутствие не может воспрепятствовать этой значимости. Это показывает и сравнительное изучение сопровождающей фантазии, обнаруживаемой в том или ином случае, — при неизменном значении слова сопровождающая фантазия может не один раз измениться и быть весьма слабо связанной с этим значением, в то время как привлечение наглядности в собственном смысле, в которой осуществляется или усиливается интенция значения выражения, удается лишь после некоторых усилий и часто вообще не удается. Допустим, что мы читаем работы, относящиеся к какой-нибудь абстрактной области знаний, и наблюдаем — полностью понимая замысел автора — обнаруживается ли нечто, выходящее за пределы понимаемых слов. Эта ситуация наблюдения, конечно, наиболее благоприятна для оспариваемого нами понимания. Интерес, который руководит наблюдением — обнаружить образы фантазии — психологически способствует возникновению самих этих образов, а при нашей склонности — обнаруживаемое в последующей рефлексии сразу же причислить к первичному состоянию дел — все новые образы фантазии, стекающиеся во время наблюдения, должны были бы считаться психологическим содержанием выражения. Однако, несмотря на благоприятные обстоятельства для оспариваемой концепции, которая усматривает сущность значимости в такой сопровождающей фантазии, нужно, по крайней мере относительно обозначенного класса случаев, отказаться от того, чтобы искать мнимые подтверждения в психологическом наблюдении. Давайте возьмем, например, хорошо понятные алгебраические значки или формулы в целом или положения, выраженные вербально, такие как: каждое алгебраическое уравнение нечетной степени имеет по меньшей мере один действительный корень, и произведем требуемые наблюдения. Если я докладываю о том, что я сам только что обнаружил, то относительно последнего примера я получаю: открытая книга (я узнаю в ней Алгебру Серрета), чувственный образец алгебраической функции в тойбнеровской печати и при слове “корень” чувственный символ Ö. Между тем я прочитал утверждение раз десять и полностью понял, не находя все же ни малейшего следа сопровождающих фантазий, которые относятся каким-либо образом к представленной предметности. Точно так же происходит и при [попытке] наглядно представить такие выражения, как культура, религия, наука, искусство, дифференциальное исчисление и т. п.

Здесь еще следует указать на то, что сказанное затрагивает не только выражения весьма абстрактных и опосредованных сущностными связями предметностей, но также имена индивидуальных объектов, известных личностей, городов, ландшафтов. Способность к наглядному воспроизведению может наличествовать, в данный момент она не реализована.

§18. Продолжение. Аргументы и контраргументы.

Если возразят, что фантазия действенна и в таких случаях, однако весьма мимолетно, что внутренний образ возникает, чтобы тотчас исчезнуть, то мы ответим, что исконное понимание выражений, их полный, живой смысл продолжает сохраняться и после исчезновения образа и поэтому не может как раз заключаться в этом образе.

Если снова возразят, что образ фантазии стал, возможно, неуловимым или был с самого начала неуловимым, однако — уловимый или нет — он присутствует здесь и делает возможным дальнейшее сохранение понимания, то у нас нет сомнений относительно ответа. Мы скажем: является ли такое допущение необходимым или желательным из генетически-психологических оснований, мы здесь не должны исследовать. Очевидно, что для нашего дескриптивного вопроса оно полностью бесполезно. Признают, что образ фантазии зачастую неуловим. Не будут также отрицать, что несмотря на это понимание выражения может состояться и быть даже очень уловимым. Не является ли нелепым допущение, что абстрактный момент переживания (а именно, момент в фантазийном представлении, который должен составлять смысл) уловим, а все переживание (конкретное и полное фантазийное представление) неуловимо? А как обстоит дело, должны были бы мы далее спросить, в тех случаях, когда значение представляет собой некоторую абсурдность? Неуловимость не может быть здесь связана с ограниченностью психических сил, скорее, образ вообще не может существовать; если бы он существовал, то возможность соответствующей мысли была бы с очевидностью гарантирована.

Можно было бы, конечно, указать на то, что мы определенным образом делаем наглядными даже абсурдности, такие как замкнутые прямые, треугольники с суммой углов больше или меньше 2R. В метагеометрических трактатах мы находим даже изображения таких фигур. Тем не менее, никто не будет думать всерьез о том, чтобы созерцания такого рода считать действительными наглядными образами соответствующих понятий и носителей значения слова. Только там, где образ фантазии действительно соразмерен подразумеваемому предмету, возникает искушение искать в этом образе смысл выражения. Однако составляет ли соразмерность правило, даже если мы не будем принимать в расчет абсурдные выражения, которые все же не меньше, [чем другие], обладают смыслом. Уже Декарт привел в качестве примера тысячеугольник и сделал ясным при этом различие между imaginatio и intellectio. Представление тысячеугольника не намного соразмернее, чем образы замкнутых прямых, пересекающихся параллельных; в обоих случаях вместо полной экземплификации мы находим грубое и только частичное образное представление помысленного. Мы говорим: замкнутая прямая, и рисуем замкнутую кривую, делая наглядной такую замкнутость. Точно так же мы мыслим тысячеугольник и воображаем какой-нибудь многоугольник с “многими” сторонами.

Впрочем, не нужно особенно подбирать геометрические примеры, чтобы продемонстрировать несоразмерность наглядности даже в случае непротиворечивости значений. Говоря точнее, ни одно геометрическое понятие вообще, как известно, не позволяет создать его адекватный наглядный образ. Мы воображаем или рисуем штрих и говорим или думаем: прямая. И так относительно всех фигур. Повсюду образ служит только опорой для intellectio. Он не предлагает действительный пример такого рода чувственных образов, которые представляют собой естественные исходные пункты геометрической “идеализации”. В этих интеллектуальных процессах геометрического мышления конституируется идея геометрической структуры, которая находит свое проявление (Auspraegung) в устойчивом значении дескриптивного выражения. Актуальное осуществление этих интеллектуальных процессов служит предпосылкой для исходного формулирования и для проверки первичных геометрических выражений в сфере познания, но не для их воспроизводящего их живого понимания и их дальнейшего осмысленного применения. Преходящие чувственные образы функционируют феноменологически постижимым и выразимым в описании образом как просто вспомогательные средства понимания, но сами они — не как значения или носители значений.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8