сопротивление, необходимы особые способности, которые присущи лишь небольшой
части населения, и именно эти способности определяют как предпринимательский
тип, так и предпринимательскую функцию. Но главное в этой функции - не
изобретение чего-либо нового и не создание каких-либо условий, которые
предприятие затем эксплуатирует. Главное в ней - делать дела.
Эта социальная функция уже сегодня утрачивает свое значение, а в будущем,
несомненно, будет играть еще меньшую роль, даже если сам экономический процесс,
первейшей движущей силой которого является предпринимательство, будет
развиваться прежними темпами. Дело в том, что сегодня гораздо проще, чем
когда-либо прежде, делать вещи, выходящие за рамки привычного, - новаторство
само превращается в рутину. Технологический прогресс все больше становится делом
коллективов высококвалифицированных специалистов, которые выдают то, что
требуется, и заставляют это нечто работать предсказуемым образом. Романтика
прежних коммерческих авантюр отходит в прошлое, поскольку многое из того, что
прежде могло дать лишь гениальное озарение, сегодня можно получить в результате
строгих расчетов.
С другой стороны, личность и сила воли, по-видимому, уже не играют такой роли в
условиях, когда экономические изменения вошли в привычку, - лучшим
подтверждением этому служит нескончаемый поток новых потребительских и
производственных товаров, которые не только не встречают сопротивления, но
воспринимаются как должное. Сопротивление со стороны тех, чьи интересы
оказываются под угрозой в результате нововведений в производственном процессе,
вряд ли исчезнет до тех нор, пока существует капиталистический уклад. Например,
оно стало серьезным препятствием на пути массового производства дешевого жилья,
которое предполагает радикальную механизацию и отказ от неэффективных методов
работы строителей. Но все другие виды сопротивления - в частности, сопротивление
потребителей и производителей новым видам товаров просто потому, что они новые,
- практически уже исчезли.
Таким образом, экономический прогресс имеет тенденцию становиться
персонифицированным и автоматизированным. На смену личности приходят бюро и
комиссии. Здесь опять будет уместно сослаться на примеры из военной истории.
В прежние времена, вплоть до наполеоновских войн включительно, быть генералом
означало быть полководцем, а военный успех означал личный успех командующего,
который получал соответствующие "дивиденды" в виде высокого социального
престижа. При существовавшей тогда технике ведения войны и структуре армий
индивидуальные решения и авторитет командующего - даже его личное присутствие
верхом на красивом коне - были важными элементами стратегических и тактических
ситуаций. Присутствие Наполеона на полях сражений должно было ощущаться и
действительно ощущалось. Нынче же все изменилось. Рационализация и специализация
кабинетной работы постепенно вытесняют личность, строгий расчет вытесняет
"озарение". Полководец уже не имеет возможности лезть в гущу сражения. Он все
более превращается в обыкновенного служащего - и перестает быть незаменимым.
Или возьмем другой пример из военной истории. В средние века войны были делом
глубоко личным. Искусство закованных в латы рыцарей требовало постоянных
упражнений в течение всей жизни, каждый рыцарь был на особом счету и ценился в
зависимости от личного искусства и доблести. Нетрудно понять, почему этот род
занятий послужил основой для возникновения нового социального класса в самом
полном и широком смысле этого слова. Однако социальные перемены и технический
прогресс подрывали и со временем разрушили как функцию, так и положение этого
класса. Но войны от этого не прекратились. Просто они становились все более
механизированными - со временем их механизированность достигла такого уровня,
что успех на военном поприще, которое сегодня превратилось в заурядную
профессию, уже не несет на себе той печати личной заслуги, которая не только
самому человеку, но и социальной группе, к которой он принадлежит, обеспечивала
прочное положение социального лидерства.
В наши дни аналогичный, а если разобраться, то и тот же самый - социальный
процесс подрывает роль, а вместе с нею и социальное положение капиталистического
предпринимателя. Его роль, хотя она и не может сравниться славой с ролью больших
и малых средневековых военачальников, также есть или была одной из форм
индивидуального лидерства, основанной на авторитете личности и личной
ответственности за успех. Его положение, как и положение класса военачальников,
ставится под угрозу, как только эта функция начинает утрачивать свое значение в
социальном процессе, причем не важно, чем это вызвано - отмиранием социальных
потребностей, которые эта функция обслуживала, или тем, что эти потребности
стали обслуживаться иными, более обезличенными методами.
Однако это сказывается не только на положении предпринимателей, но и на
положении всего класса буржуазии в целом. Хотя в начале своего пути
предприниматели не обязательно принадлежат к классу буржуазии и даже, как
правило, к нему не принадлежат, они тем не менее входят в него в случае успеха.
Таким образом, хотя предприниматели сами по себе социального класса не образуют,
класс буржуазии впитывает в себя их самих, их семьи и родственников, укрепляя
тем самым свой численный состав и жизненные силы, при этом семьи, которые
отстраняются от активного участия в бизнесе, выпадают из этого класса через
одно-два поколения. Основную массу составляют те, кого мы называем
промышленниками, торговцами, финансистами и банкирами; они находятся на
промежуточной стадии между двумя полюсами: предпринимательским началом и
рутинным администрированием доставшегося по наследству дела. Доходы, за счет
которых класс буржуазии существует, и социальное положение, которое он занимает,
зависят от успеха этого более или менее активного сектора - который
необязательно составляет меньшинство, в США, например, его доля в буржуазном
классе составляет более 90% - и индивидов, находящихся на пути к вступлению в
этот класс. Таким образом, экономически и социологически, прямо и косвенно
буржуазия зависит от предпринимателя и как класс живет и по прошествии более или
менее продолжительного переходного периода ото мрет вместе с ним - не исключено,
что это будет период, на протяжении которого буржуазия будет чувствовать, что
она не может ни жить, ни умереть, - подобно тому, как это происходило с
феодальной цивилизацией.
Подведем итог этой части наших рассуждений: если капиталистическая эволюция -
"прогресс" - остановится вообще или будет происходить совершенно автоматически,
экономический базис промышленной буржуазии сведется к зарплате, аналогичной той,
которую сегодня платят за рутинную административную работу, если не считать
рудименты квазиренты и прибыли монопольного типа, которые будут, по всей
вероятности, в течение некоторого времени сохраняться. Поскольку
капиталистическое предпринимательство в силу собственных достижений имеет
тенденцию автоматизировать прогресс, мы делаем вывод, что оно имеет тенденцию
делать самое себя излишним - рассыпаться под грузом собственного успеха.
Совершенно обюрократившиеся индустриальные гиганты не только вытесняют мелкие и
средние фирмы и "экспроприируют" их владельцев, но в конечном итоге вытесняют
также и предпринимателя и экспроприируют буржуазию как класс, который в этом
процессе рискует потерять не только свой доход, но, что гораздо более важно, и
свою функцию. Истинными провозвестниками социализма были не интеллектуалы и не
агитаторы, которые его проповедовали, но Вандербильты, Карнеги и Рокфеллеры.
Результат может оказаться не совсем по вкусу марксистским социалистам, тем более
не по вкусу социалистам в более популярном (Маркс сказал бы - вульгарном)
понимании. Но что касается самого прогноза, то здесь наши выводы полностью
совпадают.
2. Разрушение защитного слоя
До сих пор мы рассматривали влияние капиталистического процесса на экономический
фундамент верхушки капиталистического общества, на ее социальное положение и
престиж. Но это влияние простирается и дальше, затрагивая институциональные
структуры, которые ее защищали. Термин "институциональные структуры" мы будем
употреблять в самом широком смысле, относя сюда не только юридические институты,
но также и сложившиеся установки общественного мнения и государственной
политики.
1. Капиталистическая эволюция прежде всего разрушила или, во всяком случае, во
многом способствовала разрушению институциональных опор феодального мира -
поместья, деревни, ремесленного цеха. История и механизмы этого процесса слишком
хорошо известны, чтобы стоило на них задерживаться. Разрушение происходило тремя
путями. Мир ремесленников был разрушен прежде всего автоматическими эффектами
конкуренции, исходившей от капиталистического предпринимателя; политические меры
но отмене отживших организаций и законов лишь зарегистрировали свершившийся
факт. Мир феодальных сеньоров и крестьян был разрушен главным образом
политическими - в некоторых случаях революционными - мерами, а капитализм просто
руководил адаптивными преобразованиями, как это происходило, например, в
Германии, когда поместья юнкеров превращались в крупные сельскохозяйственные
предприятия. Но параллельно с этими промышленными и аграрными революциями
происходили не менее революционные преобразования в общих установках
законодательной власти и общественного мнения. Вместе с прежним экономическим
укладом исчезали и экономические и политические привилегии классов и групп,
которые раньше играли в нем ведущую роль, в частности, были отменены налоговые
льготы и политические прерогативы крупных и мелких помещиков и церкви.
Экономически для буржуазии это означало падение многочисленных оков и преград.
Политически это означало замену того уклада, при котором буржуа был смиренным
подданным, другим укладом, который был ближе по духу его рациональному складу и
его непосредственным интересам. Но если взглянуть на этот процесс с позиций
сегодняшнего дня, невольно возникает вопрос, пошла ли такая полная эмансипация
на пользу буржуазии и ее миру. Ведь эти преграды не только сдерживали буржуазию,
они ее и защищали. Прежде чем мы пойдем дальше, этот момент необходимо пояснить
и оценить.
2. Процесс становления капиталистической буржуазии и связанный с ним процесс
становления национальных государств в XVI, XVII и XVIII вв. породили социальную
структуру, которая может показаться двойственной, хотя она была ничуть не более
двойственной или переходной, чем любая другая. Особенно показательна в этом
смысле монархия Людовика XIV. Королевская власть подчинила себе поместное
дворянство и в то же время привлекла его на свою сторону, предоставив
возможность служить и получать пенсию и условно признав ее претензии на
положение правящего или ведущего класса. Точно так же королевская власть
подчинила себе и церковь и заключила с нею союз [Галликанизм был всего лишь
идеологическим отражением этих событий.]. Она окончательно укрепила свою власть
над буржуазией, своим старым союзником по борьбе с земельными магнатами, защищая
и продвигая вперед развитие предпринимательства, с тем чтобы в последующем
эксплуатировать его еще более эффективно. Точно так же государственная власть -
а также землевладельцы и промышленники, действовавшие от се имени, - усмиряла,
эксплуатировала и защищала крестьян и (немногочисленный) промышленный
пролетариат - хотя в случае ancient regime (старого режима) во Франции эта
защита была значительно менее заметна, чем, скажем, в Австрии в эпоху правления
Марии-Терезы или Иосифа II. Это было не просто правительство, понимаемое в
смысле либерализма XIX в., т. е. социальная структура, существующая ради
выполнения некоторого ограниченного круга функций и обязанная уложиться в
минимальный бюджет. В принципе монархия руководила всем - начиная от
человеческих душ, кончая выбором рисунков на шелках лионских ткачей, а в
финансовом отношении стремилась иметь максимальный бюджет. Хотя королевская
власть никогда не была поистине абсолютной, государственная власть была
всеобъемлющей.
Правильная оценка такого порядка имеет огромное значение для нашего предмета.
Король, придворные, армия, церковь и бюрократия жили во все возрастающей степени
за счет доходов, создаваемых капиталистическим процессом, причем вследствие
развития капитализма увеличивались даже феодальные источники доходов. Внутренняя
и внешняя политика и институциональные изменения также во все возрастающей
степени формировались так, чтобы отвечать требованиям этого развития и двигать
его вперед. В этом смысле феодальные элементы в структуре так называемой
абсолютной монархии представляются чем-то вроде атавизмов - оценка, которая на
первый взгляд кажется совершенно естественной.
Однако, взглянув попристальней, мы увидим, что эти элементы значили нечто
большее. Стальной каркас этой структуры по-прежнему состоял из человеческого
материала феодального склада, и материал этот по-прежнему вел себя в
соответствии с докапиталистическими традициями. Эти люди занимали
государственные должности, служили офицерами в армии, разрабатывали политику -
они вели себя как classe dirigente (правящий класс) и, хотя учитывали
буржуазные интересы, от самой буржуазии они тщательно дистанцировались. Центр
этой композиции - король - был королем милостью Божьей, и корни занимаемого им
положения были феодальными не только в историческом, но также и в
социологическом смысле, как бы широко он не пользовался экономическими
возможностями, предоставляемыми капитализмом. Это было нечто большее, чем
атавизм. Это был активный симбиоз двух социальных слоев, один из которых,
несомненно, поддерживал другого экономически, но в свою очередь пользовался
политической поддержкой другого. Что бы мы не думали по поводу достоинств или
недостатков такого уклада и что бы не думали о нем - а также о повесах и
бездельниках-аристократах - сами буржуа, именно в этом была суть того общества.
3. Но только ли того общества? Ответ подсказывает нам последующий ход событий,
наилучшей иллюстрацией которого служит история Англии. Аристократия продолжала
верховодить вплоть до конца периода девственного и бурно растущего капитализма.
Конечно, аристократия, хотя нигде она не была столь эффективной, как в Англии,
нередко впитывала в себя выходцев из других слоев, если их заносило в политику,
она стала представителем буржуазных интересов и сражалась за дело буржуазии; ей
пришлось отказаться от последних своих законных привилегий; но даже в таком
разбавленном составе и отстаивая цели, которые уже являлись ее собственными, она
продолжала комплектовать кадрами политический двигатель, руководить
государством, править.
Экономически активная часть буржуазного слоя не слишком этому сопротивлялась.
Такого рода разделение труда в целом ее вполне устраивало. В тех случаях, когда
она все же против него восставала или когда ей удавалось занять главенствующее
политическое положение без борьбы, ей ни разу не удалось превратить свое
правление в блестящий успех или доказать твердость своих позиций. Возникает
вопрос, можем ли мы объяснить все эти неудачи лишь отсутствием необходимого
опыта и установок правящего класса?
Нет, не можем. Как показывает исторический опыт Франции и Германии, где
буржуазия пыталась установить свою власть, у всех этих неудач есть и более
глубокая причина, которую мы сможем лучше всего пояснить, если вновь вернемся к
нашему сравнению промышленника или торговца со средневековым землевладельцем.
"Профессия" последнего не только хорошо готовила его к защите собственных
классовых интересов, - он не только был способен отстаивать их с мечом в руках,
- но она также создавала вокруг него некий ореол и делала его повелителем людей.
Первое было важно, но еще важнее был мистический ореол и величественные манеры
- эта способность и привычка повелевать и властвовать, перед которой почтительно
склонялись все слои общества. Престиж дворянства был настолько высок, а
властность настолько действенной, что в данном случае классовое положение
пережило те социальные и материальные условия, которые его породили, и доказало
свою приспособляемость путем трансформации классовой функции к совершенно иным
социальным и экономическим условиям. С великолепной легкостью и изяществом лорды
и рыцари превратились в судей, администраторов, дипломатов, политиков и
военных офицеров того тина, который не имел ничего общего с типом средневековых
рыцарей. И самое, если задуматься, удивительное - остатки этого прежнего
преклонения живы и по сей день и не только в глазах наших женщин.
О промышленнике или торговце можно сказать прямо противоположное. Он,
несомненно, лишен какого бы то ни было мистического ореола, который один только
и возвышает правителей над людьми. Фондовая биржа - слабая замена Священному
Граалю. Мы уже видели, что промышленник и торговец, поскольку они являются
предпринимателями, также выполняют функцию лидерства. Но экономическое лидерство
подобного типа в отличие от военного лидерства средневековых лордов не так-то
легко превращается в лидерство политическое. Скорее, наоборот, бухгалтерские
книги и расчет себестоимости отнимают все время и держат на приколе.
Я называл буржуа рационалистом, чуждым героики. Чтобы настоять на своем или
заставить нацию подчиниться своей воле, он может использовать только
рационалистические, чуждые героике средства. Он может поражать воображение
своими экономическими достижениями, он может отстаивать свою правоту, он может
посулить деньги или пригрозить их попридержать, он может купить продажные
услуги наемных убийц, политиков или журналистов. Но это все, что он может,
причем политическая значимость всех этих мер сильно преувеличена. Ни жизненный
опыт, ни традиции буржуа не делают его личность привлекательной. Даже гений
бизнеса вне стен своего кабинета часто и слова никому поперек сказать не решится
- ни у себя в гостиной, ни с трибуны. Зная за собой эту слабость, буржуа хочет,
чтобы его оставили в покое, и сам не лезет в политику.
Читатель, конечно, и здесь припомнит исключения из правила. Но опять-таки
исключений этих не так уж много. Способности к управлению муниципальным
хозяйством, интерес к нему и успехи в этой области являются единственным важным
исключением в Европе, но это, как мы покажем, не только не противоречит
вышесказанному, но даже подтверждает нашу мысль. До появления современных
метрополий управление городом было сродни хозяйственному управлению. Понимание
городских проблем и авторитет среди жителей давались промышленнику и торговцу
естественным образом, а поскольку интересы местной промышленности и торговли
составляли главный предмет городской политики, ее вполне можно было проводить с
помощью методов, принятых в бизнесе. В исключительно благоприятных условиях эти
корни давали исключительные побеги - вспомним, например, достижения Венеции и
Генуи. В этом же ряду стоят и Нидерланды, причем их пример особенно показателен,
поскольку в великой игре международной политики эта купеческая республика
неизменно проигрывала, и практически во всех критических ситуациях ей
приходилось передавать бразды правления военачальнику феодального склада. Что
касается Соединенных Штатов, то и здесь нетрудно привести перечень
исключительно благоприятных условий, - впрочем, быстро идущих на убыль, -
которые объясняют их успех [К этому вопросу мы еще вернемся в четвертой части].
4. Вывод очевиден: если оставить в стороне подобные исключительные условия, мы
увидим, что класс буржуазии плохо подготовлен к решению как внутренних, так и
внешних проблем, с которыми обычно приходится иметь дело правительству всякой
страны, как большой, так и малой. Буржуазия и сама это чувствует, несмотря на
все ее заявления, в которых утверждается обратное, чувствуют это и массы. Под
прикрытием защитной брони, выполненной из небуржуазного материала, буржуазия
может добиваться успеха, причем не только в оборонительных, но и в
наступательных действиях, особенно если она выступает как оппозиция. Какое-то
время она чувствовала себя настолько защищенной, что стала даже позволять себе
нападать на свой защитный панцирь - это великолепно иллюстрируют действия
буржуазной оппозиции в имперской Германии. Но без защиты того или иного
небуржуазного слоя буржуазия оказывается политически беспомощной и неспособной
не только вести за собой нацию, но даже защитить свои собственные классовые
интересы. Короче говоря, она нуждается в хозяйской руке.
Но капиталистический процесс как благодаря своим экономическим механизмам, так и
своим психосоциологическим эффектам покончил с этим хозяином-защитником, а
кое-где, например в США, просто не дал ему или его наместнику шанса встать на
ноги. Значение этого усиливается также другим следствием того же процесса.
Капиталистическая эволюция устраняет не только короля Dei Gratia (Божьей
милостью), но и другие политические укрепления, которые могли бы образовать
деревня и ремесленные цехи. Конечно, ни та, ни другая организация в той
конкретной форме, в какой их застал капитализм, прочными не являлись. Однако
капитализм нес с собой разрушения, далеко выходившие за рамки неизбежного. Он
атаковал ремесленника в резервациях, в которых он мог бы спокойно существовать
неопределенно долгое время. Крестьянину он навязал все блага раннего
либерализма - свободное и ничем не защищенное владение своим участком земли и
веревку индивидуализма, чтобы на ней повеситься.
Разрушая докапиталистический каркас общества, капитализм, таким образом, сломал
не только преграды, мешавшие его прогрессу, но и те опоры, на которых он сам
держался. Этот процесс, внушительный в своей неумолимой неизбежности, заключался
не просто в расчистке институционального сухостоя, но и в устранении партнеров
капиталистического класса, симбиоз с которыми был существенным элементом
капиталистической системы. Обнаружив этот факт, скрытый за множеством лозунгов,
мы имеем все основания задать вопрос, вполне ли корректно считать капитализм
самостоятельно возникшей социальной формой или он является всего лишь последней
стадией разложения того, что мы называем феодализмом. В целом, я склонен
полагать, что его особенности достаточны, чтобы классифицировать его как
самостоятельный тин и считать, что симбиоз классов, которые обязаны своим
существованием различным эпохам и процессам, есть скорее правило, чем
исключение, - по крайней мере, он был правилом в течение последних шести тысяч
лет, т. е. с тех самых пор, как первобытные земледельцы превратились в подданных
конных кочевников. Но и никаких серьезных возражений против сформулированной
выше противоположной точки зрения я тоже не вижу.
3. Разрушение институциональной структуры капиталистического общества
Мы возвращаемся теперь к нашей теме с внушительным грузом зловещих фактов. Этих
фактов почти, хотя и не совсем, достаточно, чтобы доказать наше следующее
утверждение, а именно то, что капиталистический процесс, подобно тому как он
разрушил институциональную структуру феодального общества, подрывает также и
свою собственную институциональную структуру.
Выше мы уже говорили о том, что самый успех капиталистического
предпринимательства парадоксальным образом имеет тенденцию умалять престиж и
социальный вес класса, который в первую очередь с этим предпринимательством
связан, и что гигантская армия управленцев имеет тенденцию освобождать буржуазию
от той функции, которой она обязана этим социальным весом. Соответствующие
изменения в содержании и сопровождающий эти изменения упадок жизненных сил
буржуазных институтов и установок нетрудно проследить.
С одной стороны, капиталистический процесс неизбежно подрывает экономическую
базу мелких производителей и торговцев. Он делает с нижними слоями
капиталистической индустрии то же, что он сделал с докапиталистическими
классами, причем использует для этого тот же механизм - механизм конкурентной
борьбы. Здесь, конечно, Марксу трудно возразить. Пусть реальные факты промышленной концентрации не вполне соответствуют тем идеям, которые внушаются
публике (см. гл. XIX). Процесс на самом деле зашел не так далеко и не так редко
сталкивается с препятствиями и компенсаторными тенденциями, как это
представлено во многих популярных изложениях. В частности, крупномасштабное
предприятие не только уничтожает, но в определенной мере также и создаст
питательную почву для возникновения мелких производственных и особенно торговых
фирм. К тому же, что касается фермеров и крестьян, то капиталистический мир
наконец доказал, что он хочет и может проводить дорогостоящую, но в целом
эффективную политику сохранения этих укладов. Однако в долгосрочном аспекте не
может быть никаких сомнений относительно справедливости сделанного вывода или
того, к каким последствиям этот процесс приведет. Более того, за пределами
аграрной области буржуазия обнаружила лишь слабое понимание этой проблемы [Хотя
есть и исключения. Так, правительство империалистической Германии много сделало
для борьбы с этим конкретным видом рационализации, а сегодня сильные тенденции
такого же рода мы наблюдаем и в США.] и ее важности для выживания
капиталистического строя. Прибыль, которую сулит рациональная организация
производства, особенно удешевление многотрудного пути товаров от завода до
конечного потребителя, - это слишком сильное искушение, противиться которому
разум типичного бизнесмена не в состоянии.
Здесь очень важно понимать, в чем именно состоят эти последствия. Широко
распространенный вид социальной критики, с которым нам уже приходилось
встречаться, оплакивает "закат конкурентной борьбы" и приравнивает его к закату
капитализма в силу достоинств, которые приписываются конкуренции, и пороков,
которые приписываются современным промышленным "монополиям". В таком понимании
монополизация играет роль атеросклероза и подрывает жизнеспособность
капиталистического строя, снижая экономическую эффективность. Мы показали,
почему такой взгляд следует отвергнуть. С экономической точки зрения ни
достоинства конкуренции, ни пороки концентрации экономического контроля и близко
не имеют того значения, какое придается им в подобных теориях. A если бы и
имели, все равно в этих рассуждениях упускается из виду одно очень важное
обстоятельство. Даже если бы управление гигантскими концернами велось столь
безупречно, что ему рукоплескали бы ангелы в раю, политические последствия
концентрации все равно оставались бы теми же самыми, какие мы наблюдаем сегодня.
На политическую структуру государства глубокое воздействие оказывает ликвидация
множества мелких и средних фирм, владельцы которых вместе со своими семьями,
помощниками и партнерами образуют весомую силу у избирательных урн и имеют
такую власть над тем, что можно назвать классом мастеров, т. е. верхним слоем
рабочих, какой никогда не сможет иметь руководство крупного предприятия; самый
фундамент частной собственности и свободных договорных отношений стирается в
государстве, в котором с этического горизонта людей исчезают самые энергичные,
самые практичные, самые содержательные человеческие типы.
С другой стороны, капиталистический процесс подрывает свою собственную
институциональную структуру - давайте по-прежнему считать "собственность" и
"свободу контрактов" partes pro toto (частями вместо целого - лат.) - и в рамках
крупных предприятий. За исключением случаев, которые все еще играют значительную
роль, - когда корпорацией практически владеет один человек или одна семья, -
фигура собственника уходит в небытие, а вместе с ней исчезают и характерные
интересы собственности. Остаются наемные управляющие высшего и нижнего звена.
Остаются крупные и мелкие владельцы акций. Первая группа склонна приобретать
установки, свойственные наемным служащим, и практически никогда не отождествляет
свои интересы с интересами держателей акций, даже в самых благоприятных случаях,
т. е. в случаях, когда такая группа отождествляет свои интересы с интересами
концерна как такового. Представители второй группы, даже если они считают свою
связь с концерном постоянной и действительно ведут себя так, как должны вести
себя держатели акций согласно финансовой теории, все же отличаются от истинных
хозяев как по своим функциям, так и по своим установкам. Что же касается
третьей группы, то мелкие держатели акций, как правило, вообще не интересуются
делами компании, акции которой для большинства из них образуют лишь небольшой
источник дохода, но даже если они этим интересуются, они практически никогда не
ходят на собрания акционеров, если только они или их доверенные лица не хотят
кому-то нарочно досадить; поскольку их интересами часто пренебрегают, а сами
они думают, что их интересами пренебрегают даже чаще, чем это случается на самом
деле, они, как правило, враждебно относятся и к "своей" корпорации, и к
крупному бизнесу вообще, и к капитализму как таковому - особенно если дела идут
не слишком хорошо. Ни одна из этих трех групп, которые я выделил как самые
типичные, не является безусловным выразителем интересов, характерных для
такого любопытного явления, столь содержательного и так быстро исчезающего,
которое обозначается понятием "собственность".
То же самое можно сказать и о свободе контракта. В эпоху расцвета договорных
отношений это понятие означало свободу заключать индивидуальные договоры на
основании индивидуального выбора из бесконечного числа возможностей.
Стандартизированный, лишенный индивидуальных черт, обезличенный и
бюрократизированный контракт, который мы имеем сегодня, - в первую очередь мы
имеем в виду договор трудового найма, хотя это относится также и ко многим
другим контрактам, - который предоставляет весьма ограниченную свободу выбора, в
основном строится но формуле "c'est a prendrе ou a laisser" [хочешь бери, не
хочешь - тебе же хуже - фр.]. Он совершенно лишен прежних характерных черт,
большинство из которых стали невозможными в условиях, когда гигантские концерны
имеют дело с другими гигантскими концернами или безликими массами рабочих или
потребителей. Эта пустота заполняется тропической порослью новых юридических
структур - и если подумать, то никак иначе и быть не могло.
Таким образом, капиталистический процесс отодвигает на задний план все те
институты, в особенности институт частной собственности и институт свободного
контракта, которые выражали потребности и методы истинно "частной" экономической
деятельности. Если он не устраняет их полностью, как это случилось со свободой
договорных отношений на рынке труда, он достигает того же результата, изменяя
относительную важность существующих юридических форм, - например, усиливая
юридические позиции корпоративного бизнеса в противовес тем, которые занимают
товарищества или фирмы, находящиеся в индивидуальной собственности, - или
изменяя их содержание и смысл. Капиталистический процесс, подменяя стены и
оборудование завода простой пачкой акций, выхолащивает саму идею собственности.
Он ослабляет хватку собственника, некогда бывшую такой сильной, - законное право
и фактическую способность распоряжаться своей собственностью по своему
усмотрению. В результате держатель титула собственности утрачивает волю к борьбе
- борьбе экономической, физической и политической за "свой" завод и свой
контроль над этим заводом, он теряет способность умереть, если потребуется, на
его пороге. И это исчезновение того, что можно назвать материальной субстанцией
собственности, - ее видимой и осязаемой реальности - влияет не только на
отношение к ней ее держателей, но и на отношение рабочих и общества в целом.
Дематериализованная, лишенная своих функций и отстраненная собственность не
впечатляет и не внушает чувства преданности, как собственность в период своего
расцвета. Со временем не останется никого, кого бы реально заботила ее судьба,
ни внутри больших концернов, ни за их пределами.
Глава шестнадцатая.
Социалистический проект
Прежде всего необходимо разобраться, что представляет собой проект
социалистической экономики с позиций формальной логики. Вряд ли признание
логической приемлемости этого проекта способно обратить кого-либо в
социалистическую веру или послужить весомым аргументом в пользу возможности
практического воплощения социализма. И все же доказательство его логической
несостоятельности, а может, и полный пропал попыток найти логическое обоснование
проекта социалистической экономики уже сами по себе достаточны для того, чтобы
прийти к выводу о его врожденной абсурдности.
Сформулируем задачу более четко. Предположим, что дана социалистическая система
интересующего нас типа. Существует ли возможность на основе имеющихся данных и
пользуясь постулатами рационального поведения получить однозначно
детерминированное решение в отношении того, что и как производить? Этот вопрос
можно сформулировать и на языке точной экономической теории: дают ли возможность
имеющиеся данные и известные правила рационального поведения получить для
социалистической экономики необходимое количество уравнений - независимых и
совместных, т. е. не противоречащих друг другу, - чтобы определить единственное
значение тех неизвестных, которыми должны оперировать Центральный орган или
Министерство производства, решая, что и как производить?
1. На этот вопрос следует ответить утвердительно. С чисто логической стороны
проект социалистической экономики не вызывает возражений. Такой вывод столь
очевиден, что я не стал бы об этом и говорить, если бы мне не приходилось
сталкиваться с противоположной точкой зрения. Задержатся на этом меня вынуждает
и еще одно, куда более занятное обстоятельство: ортодоксальные социалисты не
могли дать строго научного обоснования социалистического проекта, пока не
прошли выучки у экономистов с заведомо буржуазными взглядами и ориентацией.
Среди известных экономистов, отрицающих саму идею социалистической системы,
назовем только профессора Л. фон Мизеса [Его работа, опубликованная в 1920 г.,
теперь доступна в английском переводе: см. Collectivist Economic Planning (F. A.
von Hayek, ed. 1935). См. также Gemcinwirtschaft, английский перевод носит
название "Socialism" (1937).]. За основу он взял постулат, что рациональное
экономическое поведение предполагает рациональную калькуляцию издержек, а
следовательно, и существование рациональных цен на факторы производства, что
требует рынков со свободным ценообразованием. Мизес сделал вывод, что поскольку
в социалистическом обществе таких рынков не будет, не останется и ориентиров для
рационализации производства. В результате социалистическая система, если бы она
вообще оказалась способной действовать, действовала бы наобум. Признанные
выразители социалистической ортодоксии поначалу мало что могли возразить на эти
и подобные критические заявления, а возможно, и на некоторые собственные
сомнения, помимо довода о том, что социалистические менеджеры использовали бы
в качестве ориентира систему ценностей, сформировавшуюся в предшествующий
социализму период. Такой довод, безусловно, уместен, если речь идет о
практических проблемах социализма, но он не имеет никакого отношения к решению
вопроса в принципе. Другие социалисты принципиальной критике социализма и по
сей день противопоставляют восхваление социалистического рая, где можно будет
вообще покончить с такими капиталистическими ухищрениями, как рациональная
калькуляция издержек, и где члены общества легко будут решать все проблемы, имея
свободный доступ к изобильным общественным закромам. Но такого рода песнопения,
по сути, и означают признание правоты критиков.
Первым экономистом, кто исчерпывающим образом рассмотрел эту проблему, оставив
на долю своих последователей лишь развитие своих идей и уточнение второстепенных
деталей, был Энрико Бароне. Отсылая заинтересованного читателя к его
исследованию [Более дюжины экономистов до Бароне подступали к решению этого
вопроса. Среди них такие авторитетные ученые, как Ф. фон Визер (см. его работу
Natural Value, 1893, немецкий оригинал 1889) и Парето (Cours d'Economic
polilique, vol. II. 1897). Оба они осознали, что логика экономического поведения
в основе своей едина как для коммерческого, так и для социалистического
общества, а это привело к выводу о возможности логического обоснования
социализма. Но Бароне - последователь Парето первым сформулировал этот вывод.
См. его работы "Il Ministro delta Produzione nello Stato Collettivista",
//Giomale degli Economisti. 1908. Английский перевод включен в упоминавшийся
выше том "Collectivist Econimic Planning".
Невозможно, да и нет необходимости всесторонне оценивать здесь изобильную
последующую литературу. Отмечу лишь наиболее значительные статьи: Taylor Fred М.
The Guidance of Production in a Socialist State // American Econimic Review,
March 1929; Tisch K. Wirtschaftsrechnung und Verteilung im... sozialistischen
Gemeinwesen, 1932; Zassenhaus H. Theory der Planwirtschaft, Zeitschrift fur
Nationalokonomie, 1934; и особенно следует отметить работу Оскара Ланге: Lange
Oskar. On the Econimic Theory of Socialism // Review of Economic Studies,
1936/7, под тем же названием перепечатанную в книге "Lange and Taylor", 1938; а
также работы А. Лернeра (Lerner A. P.), ссылки на которые будут даны ниже.], я
ограничусь здесь лишь кратким пересказом основных идей.
С точки зрения экономистов, производство - включая транспортировку и все
операции, связанные с маркетингом, - не что иное, как рациональное
комбинирование имеющихся "факторов" в рамках ограничений, обусловленных
технологическими условиями. В коммерческом обществе задача соединения этих
факторов предполагает процесс их покупки или найма, в ходе которого и возникают
характерные для данного тина общества индивидуальные доходы собственников этих
факторов. Иначе говоря, производство и "распределение" общественного продукта -
не что иное, как две стороны одного и того же процесса, они происходят
одновременно. Самое важное логическое - или чисто теоретическое - различие между
коммерческой и социалистической экономикой, которое в этой связи надо отметить,
состоит в том, что в социалистической системе дело обстоит иначе. Поскольку там
prima facie [На первый взгляд (лат.).] нет рыночной ценности средств
производства и, что еще важнее, сами принципы социалистического общества не
допускают использования рыночной ценности в качестве критерия распределения,
даже если бы эти рыночные оценки и существовали, - то в социалистической
экономике в отличие от коммерческого общества автоматизма распределительного
процесса не существует. Пробел должен заполняться с помощью политического
закона - назовем его конституцией данного государства. Распределение, таким
образом, становится самостоятельной операцией и, во всяком случае, по логике
вещей полностью отделяется от производства. Принятый политический закон или
политическое решение должны соответствовать экономическим и культурным
особенностям данного общества. Со временем они сами начинают определять эти
особенности, поведенческие нормы общества, его цели и достижения. Но с позиций
экономической теории это означает полный произвол. Как было показано выше, такое
государство может осуществлять принцип равенства - опять-таки исходя из того или
иного понимания идеи эгалитаризма, - а может исходить из необходимости
неравенства в той или иной степени. Государство может осуществлять
распределение, руководствуясь идеей достижения максимального результата в
каком-либо избранном направлении, и этот случай представляет особый интерес. Оно
может изучать индивидуальные запросы членов общества, а может руководствоваться
идеей наделять людей тем, что, по мнению того или иного полномочного органа, в
наибольшей степени отвечает их интересам; сам лозунг "каждому по его
потребностям" может интерпретироваться либо в соответствии с первым, либо со
вторым принципом. Но какой-то из них должен быть принят. Исходя из наших задач,
достаточно будет рассмотреть определенный конкретный случай.
2. Предположим, наше социалистическое государство по своим этическим позициям
исповедует идею полного эгалитаризма, и при этом члены общества получают
возможность свободно выбирать по собственному желанию потребительские блага из
той массы, которую Министерство производства способно или хочет произвести, -
ведь социалистическое общество может и отказаться от производства некоторых
товаров, например алкогольных напитков. Допустим, далее, что в соответствии с
принятым пониманием равенства каждому индивиду - дети и, возможно, некоторые
другие категории лиц по решению правомочных инстанций могут наделяться
меньшими долями - вручается документ, свидетельствующий о его праве на некое
количество потребительских товаров. Доля каждого определяется общим количеством
имеющегося в данное время общественного продукта, поделенного на число
претендентов. По истечении указанного срока документ считается аннулированным.
Такие документы можно считать заявками на n-ю часть всех продуктов питания,
одежды, предметов домашнего обихода, жилищ, автомобилей, билетов в кино и т. п. -
всего, что произведено или производится для потребления (предназначено
потребителям) в определенный период. Чтобы избежать громоздкой и ненужной
процедуры последующих обменов между отдельными членами общества, в этих заявках
будут фигурировать не конкретные товары, а соответствующее количество
установленных условных единиц - их можно назвать как угодно, просто "единицами",
"лунами", "солнцами" или даже долларами. Можно установить, что для получения
каждого товара нужно отдать определенное количество этих единиц. Эти "цены",
назначаемые общественными складами, должны, согласно принятым нами исходным
посылкам, всегда удовлетворять следующему условию: если цена каждого товара
умножается на существующее его количество, то в совокупности все эти суммы
должны соответствовать произвольно определяемому фонду потребления. Министерству
нет необходимости устанавливать конкретные "цены" на каждый товар. Оно может
ограничиться отправными рекомендациями. Члены общества, располагающие
одинаковым "долларовым доходом", основываясь на своих вкусах, дадут понять своей
реакцией на эти исходные предложения, по каким ценам они готовы приобрести весь
предназначенный для потребления общественный продукт, за вычетом того, что
оказалось никому не нужным. Министерству придется принять эти цены, если оно
заинтересовано в реализации всей продукции. Так оно и будет поступать. В
результате принцип обеспечения равных долей при распределении будет
осуществляться с высокой степенью надежности, приводя к единственному решению.
Но это, разумеется, предполагает, что определенное количество каждого товара уже
произведено. Однако действительная проблема, которую, как считали оппоненты, не
может решить социалистическое общество, как раз и состоит в том, как достичь
этого рациональным образом, т. е. достичь максимального удовлетворения
потребителей [Если моя формулировка этой мысли вызовет возражение у современных
экономистов-теоретиков, пусть они подумают над тем, насколько многословнее была
бы более конкретная формулировка, при том что к нашей аргументации она бы ничего
не прибавила.] в рамках ограничений, обусловленных объемом имеющихся ресурсов,
уровнем технологии и внешними по отношению к производству обстоятельствами.
Ясно, что планировать производство на основе процедуры голосования - скажем, по
большинству поданных голосов членов общества - было бы совершенно нерационально
[Это не значит, что такой механизм принятия решений не способен удовлетворять
требованиям рациональности, если сама рациональность понимается иначе. Я не
делаю сейчас никаких выводов о том, каким образом обсуждаемый механизм
соотносится с другими. Кое-что об этом будет сказано ниже.], поскольку при этом
неизбежно часть людей, а может быть, и все не удовлетворили бы свои желания и не
получили того, что вполне реально могло бы быть им предоставлено без ущемления
интересов других членов общества. Вместе с тем столь же очевидно, что
экономической рациональности, в том смысле, как она здесь понимается, можно
достичь иначе. Для теоретика это вытекает из элементарного допущения:
потребители, оценивая ("запрашивая") потребительские товары, ipso facto [В силу
самого этого факта (лат.).] также оценивают и средства производства,
участвующие в создании этих товаров. Для непрофессионала доказательством
возможности рационального плана производства в нашем гипотетическом
социалистическом обществе могут служить следующие соображения.
3. Представим для простоты, что имеется некое количество средств производства,
которое на данный период времени не подлежит изменению. Далее предположим, что
Центральный орган преобразован в комиссию, управляющую конкретной отраслью
производства, или лучше - пусть в каждой отрасли будет такая комиссия, чтобы
управлять ею и взаимодействовать с Центральным органом, который контролирует и
координирует деятельность отраслевых комиссий. Производственные ресурсы - все
они находятся под контролем Центрального органа - распределяются между
отраслевыми управлениями в соответствии с определенными правилами. Допустим,
принято правило, по которому отраслевые управления могут получить любое
затребованное ими количество товаров и услуг производственного назначения, если
выполняются следующие три условия. Во-первых, производство должно быть
максимально экономичным. Во-вторых, за каждую затребованную единицу каждого
товара или услуги Центральный орган должен получить от отраслевых управлений
установленное количество потребительских долларов, полученных за ранее
произведенные ими потребительские товары. Иными словами, это значит, что
Центральный орган заявляет о своей готовности "продать" каждому отраслевому
управлению неограниченное количество товаров и услуг производственного
назначения по определенным "ценам". В-третьих, отраслевые управления должны
запрашивать и использовать такое количество товаров и услуг (и не меньше),
которое при максимально экономичном производстве они могут употребить, не
создавая при этом ситуации, вынуждающей "продавать" часть произведенной
продукции по сниженным "ценам", так что полученные средства оказались бы меньше
той суммы, которая должна быть передана Центральному органу за соответствующее
количество средств производства. В более строгой формулировке это условие
означает, что производство каждого товара должно осуществиться в таком объеме,
чтобы "цены" устанавливались на уровне предельных издержек (а не просто были
пропорциональны им). [Этот принцип, вытекающий из общей логики выбора, получил
всеобщее признание только после публикации ряда работ , посвященных
обоснованию и защите этих идей. Особенно следует отметить статьи в "Review of
Economic Studies* (а также в "Economic Journal" за сентябрь 1937 г.), ставшие
весомым вкладом в развитие теории социалистической экономики. Пользуясь случаем,
я хотел бы привлечь к ним внимание читателя. Из логики выбора также следует
вывод о том, что сформулированное условие равенства цен предельным издержкам
должно главенствовать по отношению к Правилу о равенстве цен полным издержкам на
единицу продукции, если эти два принципа вступают в противоречие друг с другом.
Однако необходимо внести некоторую ясность в этот вопрос в связи с возникшей
путаницей в понятиях.
Понятие предельных издержек, означающее приращение общих издержек, которое
должно произойти при небольшом приросте объема производства, остается
неопределенным, если не рассматривать его применительно к конкретному временному
|
Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 |
