Уже после преступления, измученный, почти побежденный, он все еще верит в свою идею, он опьянен её красотой: «У меня тогда одна мысль выдумалась в первый раз в жизни, которую никто и никогда ещё до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто–напросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я... Я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел... вот вся причина!» «И не деньги, главное, нужны мне были. Мне другое надо было знать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать, вошь ли я, как все, или человек. Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?...»
Достоевский прямо отмечает в Раскольникове беспощадность и бездушие теории, свойственные фанатикам: «Казуистика его, — говорит автор, — выточилась, как бритва». Даже мать, несмотря на любовь к сыну, чувствует в Раскольникове всеразрушающую силу страсти, которую может зажечь только отвлеченная идея: «Его характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что–нибудь может сделать с собою такое, чего ни один человек никогда и не подумает сделать...» «Вы думаете, его бы остановили мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели же он нас не любит?» В том–то и дело, что любит и ненавидит одновременно. И мечтает: «О, если б я был один и никто не любил меня и сам бы я никого не любил!»
Достоевский убедительно показывает, что фанатизм идеи — только сторона характера Раскольникова. В нем есть и нежность, и любовь, и жалость к людям, и слезы умиления. В этой двойственности состоит его слабость как идеолога, это и «губит» его. Разумихин говорит правду: в Раскольникове «точно два противоположные характера поочередно сменяются». В нем живут и борются две стороны существа — душа и идея, захватившая разум.
Это вторая сторона существа Раскольникова всячески противится духовному самоубийству. Вот почему так противоречивы поступки Раскольникова, вот почему он «сейчас один, а через час уже другой». Он искренне жалеет обманутую девочку на бульваре, отдает последние гроши Мармеладовым, спасает двух малюток из горящего дома. Даже сны его — как продолжение борьбы двух сторон существа Раскольникова «за» и «против» преступления: в одном он пытается спасти погибающую мучительной смертью лошадь, в другом вновь убивает. Вторая сторона существа Раскольникова не дает ему окончательно погибнуть в сумерках омраченной совести.
Со всех сторон исследуя идею Раскольникова, создавая ее живой, полнокровный образ и желая показать со всех сторон, Достоевский окружает героя системой двойников, каждый из которых воплощает в себе одну из граней его идеи и натуры.
Так, «социальным» двойником и идеологическим антиподом героя является Разумихин. «Идейным» двойником Раскольникова становится Свидригайлов, проповедующий главный принцип его теории — принцип вседозволенности. Лужин открыто провозглашает бездушную теорию Раскольникова о «процентах, предназначенных к уничтожению». Отражением интеллекта и проницательности главного героя становится Порфирий Петрович. Сонечка в какой–то мере воплощает в себе лучшие черты характера Раскольникова — милосердие, доброту, всепрощение, которые в нем задавлены, заглушены страшной идеей.
В пределах сюжетного времени романа мы не увидим раскаявшегося, переродившегося Раскольникова. Но мы знаем, что «полное воскресение в новую жизнь» непременно произойдет в будущем. Воскресит же Раскольникова любовь Сонечки и... каторга.
Известно, что Достоевский часто наделял своих героев собственным духовным опытом. В Раскольникове на каторге много от Достоевского, его каторжного опыта. Каторга стала спасением для героя так же, как в свое время она спасла Достоевского, потому что именно там началась для них «история перерождения убеждений». Достоевский, как мы помним, был убежден, что именно каторга дала ему счастье «непосредственного соприкосновения с народом», чувство «братского соединения с ним в общем несчастии», дала знание России, понимание «правды народной». Именно на каторге Достоевский «сложил себе символ веры», в котором все для него было «ясно и свято».
Спасительный путь от атеизма и безверия к «народной истине» во Христе пройдет и Раскольников, ведь «под подушкой его лежало Евангелие», а в сознании светом надежды засияла мысль о Соне: «Разве могут ее убеждения быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства и стремления, по крайней мере». Соня, эта «каторжанская богородица», поможет Раскольникову «примкнуть опять к людям», ведь «чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством замучило его».
Ненависть к Раскольникову каторжан, разобщенность его с народом глубоко символичны для Достоевского, писавшего с горечью, «до какой степени наше передовое, интеллигентное общество разорвано с народом, забыло его истинные нужды и потребности, не хочет даже и знать их и, вместо того, чтоб действительно озаботиться облегчением народа, предлагает ему средства, в высшей степени несогласные с его духом и с естественным складом его жизни и которых он совсем не может принять, если бы даже и понял их».
А между тем, национальная идея, по Достоевскому, это «великое всеславянское единение во имя Христовой истины, то есть на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетенных в мире».
Символом приятия «правды народной» стали для Раскольникова «два креста, кипарисный и медный»: один Соня надела на грудь Раскольникова, благословляя его на покаяние и явку с повинной, а другой оставила себе. Символизация в данном эпизоде открытая, акцентированная: «Я за своими крестами. Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала». И, принимая от Сони крест, все еще пытаясь ёрничать. Раскольников говорит: «Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе–хе! И точно, я до сих пор мало страдал! Кипарисный, то есть простонародный; медный — это Лизаветин, себе берешь, — покажи–ка? Так на ней он был в ту минуту? Я знаю тоже подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил тогда старушонке на грудь. Вот бы те кстати теперь, право, те бы мне и надеть».
Есть особая символика и в том, что «простонародный крест» — кипарисный, ведь, согласно народному поверью, кипарис — дерево печали, дерево скорби.
В лице Сони видится Раскольникову «лицо Лизаветы», Лизавета дает Соне спасительные крестики и Евангелие. Вот так, исполняя Христианский закон, даже в посмертии Лизавета спасает Раскольникова. Он её убил, она его спасла. На каторге умирает та сторона Раскольникова, что была одержима «тщеславием, заносчивостью, самолюбием и неверием». Для героя «начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью». В той, истинной, действительности наказание становится и спасением.
Идея наказания присутствует в произведении не только априорно, как предпосылка, но и в вполне конкретном образном выражении. Истинное наказание в романе — это страшная картина разрушения мира, увиденная Раскольниковым в его болезненном сне–грёзе. Заметим, что не случайно в самом начале романа Достоевский пишет: «В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека». Раскольникова мучило то, что «грезилось в болезни», мучило, «что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез». Этот сон стал последней волной, что сломила барьер на пути к перерождению, на пути «в новую жизнь».
Раскольникова потрясла страшная картина гибели мира, он увидел, как «люди убивали друг друга в какой–то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое–где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что–нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что–нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибло». А начался апокалипсис с появления «каких–то новых трихин, существ микроскопических, вселявшихся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей».
Имея в виду метафизический аспект мироощущения Достоевского и метафилософский план его романа, можно утверждать, что «трихины» –это не что иное, как попытка материализации идеи. Бесы и трихины — образы одного порядка, воплощающие материальную эманацию идейной сущности.
Власть разрушительных идей столь велика, что «люди, принявшие их на себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали.
Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать».
Так гибнет весь мир, «осужденный в жертву какой–то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве». «Моровая язва» — это, по Достоевскому, забвение человечеством божественного инстинкта сердца, стремление определить «общую пользу», опираясь на выдуманные гордым и помраченным рассудком теории, уверенностью в том, что ради воплощения «спасительной идеи» можно пожертвовать человеческой жизнью.
«По–моему, — теоретизирует Раскольников, — если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких–нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе, как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших этому открытию или ставших на пути, как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан... устранить этих десять или «сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству».
Не почувствовал ли Раскольников, что его теория является первым «трихином», геном той моровой язвой, что поразит человечество, если оно не остановит своё губительное движение, удаляющее от Бога и совести? Если по–прежнему правила нравственности, незыблемые истины и законы, чувства долга и чести будут уделом лишь «самой заметной кучки людей». В таком обществе всегда найдется «компетентный человек», который сможет доказать, «что содрать иногда с иной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то всё же «цель оправдывает средства».
Но самым страшным для Достоевского было то, что тотчас же «явятся исполнители, да еще из самых веселых». Раскольников сам стал «исполнителем», но это, как пророчески и показал Достоевский, только начало будущей «моровой язвы». Не об этом ли говорит он устами Порфирия:
«Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали?». Будущая жертва идей — «сто миллионов обреченных к истреблению голов», с которыми будет покончено «для счастья человечества». Эта страшная цифра потом не раз появится на страницах «Дневника писателя».
Так, в 1877 году он писал: «Предвидится страшная, колоссальная революция, которая потрясет все царства мира изменением лика всего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови». «Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в стойла, зальют мир кровью, а потом сами испугаются...»
Мережковский говорил, что в вопросах, составляющих «главную ось» романа «Преступление и наказание», выражены «боль и тоска нашего времени», что они являются «воплощением одной из великих болезней современной жизни: это гордиев узел, который разрубить суждено только героям будущих времен». «Цель оправдывает средства» — с этой «мощной идеей», которая не высказывается, но совершается, «управляя фактами» до нашего времени, «Достоевский и вступил в борьбу, также не столько сознавая её отчетливо, сколько чувствуя, ощущая. Ибо в неправильном соотношении между целью и средствами заключается коренное зло истории», — писал В. Розанов в 1891 году, предчувствуя приближение страшных катаклизмов, предсказанных Достоевским.
«Человеческая личность, — писал В. Розанов, — признанная только средством, бросается к подножию возводимого здания цивилизации, и, конечно, никто не может определить, в каких размерах и до каких пор это может быть продолжаемо. Ею раздавлены уже всюду низшие классы, она готовится раздавить первобытные народности, и в воздухе носится иногда идея, что данное живущее поколение людей может быть пожертвовано для блага будущего, для неопределенного числа поколений грядущих.
Что–то чудовищное совершается в истории, какой–то призрак охватил и извратил её: для того, чего никто не видел, чего все ждут только, совершается нечто нестерпимое: человеческое существо, до сих пор вечное средство, бросается уже не единицами, но массами, целыми народами во имя какой–то общей далекой цели, которая еще не показалась ничему живому, о которой мы можем только гадать. И где конец этому, когда же появится человек как цель, которому принесено столько жертв, это остается никому не известным».
Бунт Раскольникова был для Достоевского знаком зарождающейся в обществе и массовом сознании «моровой язвы» отрицания и разрушения, пренебрежения личностью и человечностью: ведь его мысли, как замечает писатель, «были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли». «Логическое самоубийство» Раскольникова — начало будущего самоубийства человечества, отказавшегося от «основной и самой высшей идеи человеческого бытия — необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой».
Одним из «самых ужасных опасений за наше будущее, и даже за ближайшее будущее», является для Достоевского то, что «в весьма уже, в слишком уже большой части интеллигентного слоя русского по какому–то особому, странному... ну хоть предопределению всё более и более и с чрезвычайной прогрессивною быстротою укореняется совершенное неверие в свою душу и в её бессмертие. И мало того, что это неверие укореняется убеждением (убеждений у нас еще очень мало в чем бы то ни было), но укореняется и повсеместным, странным каким–то индифферентизмом, иногда даже насмешливым. Бог знает откуда и по каким законам у нас водворяющимся, и не в одной этой идее, а и ко всему, что жизненно, к правде жизни, ко всему, что дает и питает жизнь, дает ей здоровье, уничтожает разложение и зловоние. Этот индифферентизм есть в наше время даже почти русская особенность сравнительно хотя бы с другими европейскими нациями. Он давно уже проник и в русское интеллигентное семейство и уже почти разрушил его. Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают». Как писал , «бытие Бога и бессмертие души прочно стоит в центре миропонимания Достоевского. Он не сомневается в истинности веры в них и твердо знает всепроникающее значение их: если Бога нет, то нет и абсолютного добра, нет абсолютного смысла жизни, нет совершенной добродетели».
«Идея о бессмертии» для Достоевского — это «сама жизнь, живая жизнь, её окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества». Нет бессмертия души — и все дозволено, — этим и страшил писателя–мыслителя атеизм. Поэтому любая идея проверяется у него её соответствием или несоответствием «высшей идее бытия». И чем глубже и непримиримее расхождения между ними, тем неумолимее и жестче приговор Достоевского.
Как писал , «христианские учения о Боге, о личном индивидуальном бессмертии, о Царстве Божием и органическом единстве человечества, содержит в себе необходимые для признания абсолютной ценности каждой личности и обязательности движения в направлении к абсолютному добру, осуществимому лишь на основе любви ко всем существам. Утрата христианского миропонимания с неумолимою логическою последовательностью приводит рано или поздно к отрицанию возможности абсолютного совершенства, к принижению идеала, к всё более унизительным учениям о личности и к отрицанию абсолютных прав её.
Позитивизм, «научная философия», материализм, отрицая идею трансцендентного Царства Божия, неизбежно ведут по пути все возрастающего снижения идеала. Некоторые зачинатели этого движения были людьми высокоблагородными; отбросив христианскую метафизику, они непоследовательно сохраняли в своем уме и совести нравственные выводы из неё и руководствовались ими в жизни; они не предвидели того, что преемники их вместе с основами христианства откинут также следствия их и придут к убеждению, что «все дозволено» для достижения излюбленных им целей. Удивительно, как ясно предвидел этот процесс Достоевский. Он говорит, что русские юноши сделали крайние выводы из учения «всех этих Миллей, Дарвинов и Штраусов».
О непредвиденности следствий и результатов воплощения в жизнь той или иной теории сказал Достоевский в «Преступлении и наказании», показав, чем обернулись для близких Раскольникову людей небольшие просчеты в его «арифметике».
Теоретики материализма и атеизма, как может показаться, «вовсе не учат злодейству, — писал Достоевский в «Дневнике писателя» в 1873 году — Что если, например, хоть Штраус и ненавидит Христа и поставил осмеяние и оплевание Христианства целью всей своей жизни, то все–таки он обожает человечество в его целом, и учение его возвышенно и благородно как нельзя более. Очень может быть, что это все так и есть, и что цели всех современных предводителей европейской прогрессивной мысли –человеколюбивы и величественны. Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново, — то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома».
Ненавидящие религию отрицатели называют её «опиумом для народа», отравляющим ум пустыми мечтами о Царстве Божием и отвлекающим от реального дела устроения земного благополучия. Устами старца Зосимы Достоевский отвечает им: «Если у вас мечта, то когда же вы–то воздвигнете здание свое и устроитесь справедливо лишь умом своим, без Христа? Если же и утверждают сами, что они–то, напротив, и идут к единению, то воистину веруют в сие лишь самые из них простодушные, так что удивиться даже можно сему простодушию. Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом. И если не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в гордости своей удержать друг друга, так что последний истребил бы предпоследнего, а потом и себя самого».
Нельзя не заметить, насколько точно эти слова старца Зосимы из «Братьев Карамазовых» коррелируют со сном–грезой Раскольникова, с размышлениями Достоевского из «Дневника писателя».
в 1946 году писал, что наше время стало началом исполнения пророчеств Достоевкого: «Люди, обоготворившие государство, нацию, расу, коммунистический коллектив, захватывают власть и считают, что им «всё позволено» для достижения их целей. Спасение от окончательной катастрофы может быть найдено только в возврате к христианскому идеалу абсолютного добра в Царстве Божием; только на его основе человек неуклонно воспитывается в уважении и любви ко всякой личности, освобождается от фанатической одержимости односторонними учениями и от торопливых попыток облагодетельствовать народы против их воли путем деспотических революционных насилий. Поняв эту истину, Достоевский начал в своих романах обличать насильников и стал задаваться целью изобразить «положительно–прекрасного человека», руководящегося в своей деятельности образом Христа».
В связи с этим становится понятно, что символика фамилии Раскольникова не исчерпывается лежащим на поверхности смыслом слова «раскол», обозначающим возникшие в XIX веке антагонистические отношения между различными социальными группами людей и поколениями, разрушающим внутрисемейные отношения, то есть захватывающим все уровни человеческой жизни. Этот раскол прошел через душу и сознание человека, определив трагедию и противоречивость его жизни.
Но несомненно также и то, что Достоевский вкладывал в фамилию своего героя и религиозный смысл, возводя его к церковному расколу XVII века, впервые поколебавшему устои религиозного миросозерцания нации. Казалось бы, незначительные изменения в обрядовой стороне богослужения привели к истинной национальной трагедии, впервые расколовшей нацию по религиозному признаку.
Размышляя о последствиях раскола, историк писал, что изменения в обрядах приводят к глубоким и подчас необратимым сдвигам в общественном сознании, ибо без обряда нельзя «обойтись ни в религии, ни в других житейских отношениях нравственного характера. Надобно строго различать способ усвоения истины сознанием и волей. Для сознания достаточно известного усилия мысли и памяти, чтобы понять и запомнить истину. Но этого очень мало, чтобы сделать истину руководительницей воли, направительницей жизни целых обществ. Для этого нужно облечь истину в формы, в обряды, в целое устройство, которое непрерывным потоком надлежащих впечатлений приводило бы наши мысли в известный порядок, наше чувство в известное настроение, долбило бы и размягчало нашу грубую волю и таким образом, посредством непрерывного упражнения и навыка, превращало бы требования истины в привычную нравственную потребность, в непроизвольное влечение воли...
Люди, слышавшие проповедь Христа на горе, давно умерли и унесли с собой пережитое ими впечатление; но и мы переживаем долю этого впечатления, потому что текст этой проповеди вставлен в рамки нашего богослужения. Обряд или текст — это своего рода фонограф, в котором застыл нравственный момент, когда–то вызвавший в людях добрые дела и чувства. Этих людей давно нет, и момент с тех пор не повторился; он с помощью обряда или текста, в который он скрылся от людского забвения, мы по мере желания воспроизводим его и по степени своей нравственной восприимчивости переживаем его действие. Из таких обычаев, условных отношений и приличий, в которые отлились мысли и чувства, исправлявшие жизнь людей и служившие для них идеалом, постепенно, путем колебаний, споров, борьбы и крови складывалось людское общежитие. Я не знаю, каков будет человек через тысячу лет; но отнимите у современного человека этот нажитой и доставшийся ему по наследству скарб обрядов, обычаев и всяких условностей — и он все забудет, всему разучится и должен будет все начинать сызнова». Обряды, тексты, правила богослужения есть формы религиозного миросозерцания и настроения, неотделимые от содержания. Раскол впервые заставил усомниться русскую нацию в подлинности и незыблемости слова Божия, поколебал религиозные чувства православных христиан, привел к отчуждению от ортодоксальной церкви, впервые открыто сомкнувшейся с государственной властью и взявшей в руки меч для насаждения «новой веры», посеявшей от имени Божьего кровь и огонь. «Цель оправдывает средства»...
Даниил Андреев писал, что XVII век определил в духовном процессе русской нации начало распада первичной цельности душевного строя. Именно тогда началось «прохождение через длительный этап внутренней дисгармонии». Мир раскололся, и трещина прошла через сердце, душу и сознание человека.
Разрешение этой мировой трагедии возможно, по Достоевскому, только в христианской вере, в восстановлении всех ценностей. Как писал , автору «Униженных и оскорбленных» не были чужды социальные вопросы, «вопросы богатства и бедности, то, что в широком смысле можно назвать проблемой социализма. Не может быть также сомнения в том, что и для него она разрешалась лишь в одном смысле, в каком она только и может вообще разрешаться, идеалом и для него было установление всеобщей солидарности. Но он находил и оставался верен всему своему мировоззрению, конечно, не мог не находить, что в материалистических теориях социализма вопрос ставится слишком просто и недостаточно глубоко и что для достижения всеобщей солидарности одного механического соединения людей слишком мало. Он не отрицал правды социализма,... но он хочет эту относительную правду поставить в связь и подчинить высшей религиозной правде, согреть и оживить холодные и мертвые стены религиозным огнем. В этом смысле и следует помнить слова его, написанные в последнем выпуске «Дневника писателя»: «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасает лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм». Но особенно мрачные и трагические тоны слышатся у Достоевского, когда он говорит о нравственных опустошениях, связанных с утратой веры и высшего смысла жизни, которые неизбежно ощутит человечество вместе с социальными успехами в «государстве будущего», устроившись без Бога».
Человечество всегда пренебрегало пророчествами. Пренебрегла и Россия пророчествами Достоевского, скрытыми и явными, попыталась «устроиться без Бога»; лучшие отождествили Бога с совестью, тем и спаслись. Сейчас, когда в России в очередной раз «все рухнуло», выбираясь из–под обломков теорий и идей, обещавших земной рай всеобщего благоденствия, мы вновь ищем «руководящих истин», вновь нащупываем путь к вере. Но... как писал в свое время Лев Шестов, «человек настолько консервативное существо, что всякая перемена, даже перемена к лучшему, пугает его, и он обыкновенно предпочитает привычное, хотя бы дурное, старое — новому, даже хорошему. Человек, много лет подряд бывший убежденным материалистом, ни за что не согласится признать душу бессмертной, если бы даже ему это доказали more geometrio, и если бы даже он был трусливейшим существом и боялся смерти; как шекспировский Фальстаф. Ко всему тому ещё самолюбие! Люди не любят признаваться в своих заблуждениях. Это смешно, но это — так. Люди, ничтожные, жалкие существа, на каждом шаге, как это доказывает история и обыкновенная житейская практика, заблуждающиеся, хотят считать себя непогрешимыми и всезнающими. И зачем? Отчего не признаться прямо и открыто в своем незнании? Правда, это не так легко достижимо. Подлый разум, вопреки нашему желанию, подсовывает нам мнимые истины, от которых мы не умеем отделаться даже тогда, когда замечаем их призрачность».
В рамках хронотопа романа «Преступление и наказание» мы не увидим раскаявшегося Раскольникова, но сомнений в том, что это произойдет и писатель оставляет своего героя на пороге новой жизни, у нас нет, и не только потому, что Достоевский прямо говорит об этом, но и потому, что в эпилоге романа меняется образ пространства, обретая новые, несвойственные ему ранее черты.
Вспомним, как после болезни Раскольников вышел на работу «на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра и где толкли его. <...> Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна, стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными толчками чернелись кочевые юрты.
Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание, он ни о чем не думал, но какая–то тоска волновала его и мучила».
Впервые в романе появилось открытое, залитое солнцем пространство, и впервые открывшаяся взору Раскольникова широкая панорама не произвела на него обычного «болезненного и раздражающего» впечатления, а ввергла в тоску — тоску предчувствия вечности. Герой впервые увидел и почувствовал простор. Библейские реминисценции сообщают картине глубокий символический смысл. Он как будто почувствовал дыхание миров иных, будто сама Вечность глянула на него и «время остановилось», как останавливается оно для человека в минуту гибели.
В эти мгновения внутри Раскольникова как будто погибал идеолог — носитель страшной, разрушительной идеи. Пробудившаяся в его душе мучительная тоска — это тоска умирания старого и одновременного воскресения нового сознания. Всей своей обновившейся душой Раскольников чувствует, что «воскрес», и знаком этого воскресения становится осознание любви к Соне, а вместе с любовью приходит и мысль, что ее убеждения не могут теперь не стать его убеждениями.
Лежащее под подушкой Раскольникова Евангелие — второй знак непременного воскресения «Царства Божия внутри», что, по убеждению Достоевского, является единственным путем к спасению и прощению. Чтобы воскреснуть к новой жизни, нужно погибнуть в старой, отряхнуть «ее прах с ног своих».
Конечно, за новую жизнь придется дорого заплатить — «великим будущим подвигом», но не тем малопонятным подвигом во имя счастья всего человечества, о котором мечтал Раскольников, замышляя убийство, а подвигом духовного возрождения и перерождения, тернистый путь которого прошел сам писатель и потому слишком хорошо знал, насколько он труден. «Но тут начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью, — завершает свой роман Достоевский. — Это могло бы составить тему нового рассказа, но теперешний рассказ наш окончен».
«Обновившийся», «воскресший» к новой жизни Раскольников не может уже быть героем прежнего романа, так как не сможет существовать в его пространственно–временном континууме, ибо душа его переходит «из одного мира в другой», имеющий совершенно другие пространственно–временные координаты и константы. Это иной мир, бесконечный и неисчерпаемый, являющийся метафорой человеческой души.
Известно, что широта, бесконечность, открытость пространства, образ простора в русском искусстве являются аналогом, символом национального характера. Вся вселенная с ее космической гармонией и хаосом дисгармонии вошла в душу русского человека. Как говорит Свидригайлов, «русские люди вообще очень широкие люди, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, беспорядочному...» Поэтому теснота, узость, закрытость пространства болезненно сказываются на русской ментальности, деформируя сознание, стесняя душу и ум русского человека. В суженном пространстве, похожем на свидригайловскую баню–вечность «на аршине пространства», и овладевают сознанием страшные идеи–пауки, подобные идее Раскольникова «цель оправдывает средства».
Люди, попавшие в липкую паутину ложной идеи, как показывает Достоевский, неизбежно погибают или физически, как Свидригайлов, или духовно, как Лужин, если не в состоянии освободиться от этой идеи, как Раскольников.
Со свойственной для «русского народного характера» страстью к «самоотрицанию» и «саморазрушению», мы, как предвидел Достоевский, рисуя своего Раскольникова, дошли «до пропасти», «свесились в неё наполовину и вот–вот полетим «головой вниз». Но великий духовидец оставил нам шанс на спасение: заглянув в раскольниковскую пропасть–грёзу, отпрянуть в ужасе и прозреть. Ибо истина и открывается на грани между жизнью и смертью: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие», — учил великий писатель и мыслитель. И толчок этот, «толчок восстановления и самоспасения», будет «серьёзнее прежнего прорыва — прорыва самоотрицания и саморазрушения». В восстановление свое русский человек «уйдёт с самым огромным и серьезным усилием, ... а на отрицание свое посмотрит с презрением к самому себе».
Вопросы и задания
Ответьте на вопросы
1. Что общего между Макаром Девушкиным и Акакием Акакиевичем Башмачкиным? Чем отличаются герои?
2. Почему Достоевский увлекся идеями социализма?
3. Как звучит «формула познания» Достоевского? Что означают эти слова?
4. Чем стала каторга для Достоевского?
5. Почему писатель полагает, что время, проведенное на каторге, для него «не потеряно»?
6. Каков «символ веры» Достоевского, сложившийся на каторге?
7. Какие истины, по утверждению Вл. Соловьева, Достоевский вынес с каторги? Как они повлияли на общественную и творческую деятельность писателя?
8. Как складывался замысел романа «Преступление и наказание»?
9. В чем сущность учения Достоевского об идее? С какими художниками сближается писатель в понимании материальности идеи и духа?
10. Бахтин назвал романы Достоевского «романами об идее»?
11. В чем Достоевский видел особую опасность распространения ложных идей в России?
12. В какой момент мы встречаемся с Родионом Раскольниковым?
13. Какие сцены в романе свидетельствуют, что идея Раскольникова зародилась по закону «обратного отражения»?
14. Как в идее Раскольникова соотносятся любовь к людям и ненависть к ним?
15. В чем смысл первого сна Раскольникова?
16. В какой момент Раскольников мог отказаться от своего замысла и почему этого не произошло?
17. Почему читатель оправдывает Раскольникова?
18. Как вы думаете, почему у Достоевского столь отвратителен образ старухи–процентщицы?
19. Как вы думаете, совершил бы убийство Раскольников, будучи богатым?
20. Как Раскольников пытается объяснить свое преступление?
21. Бахтин называет слово Раскольникова о себе и мире «корчащимся»?
22. Почему Достоевский опровергает «учение о среде»?
23. В чем смысл теории Раскольникова о «двух разрядах»?
24. Каков путь Раскольникова к преступлению?
25. Какие детали в романе символизируют разрыв Раскольникова с миром людей?
26. Почему Раскольников живет в нищете?
27. Что Достоевский считает истинным преступлением? Почему?
28. Чем для Достоевского является «совесть»?
29. Раскаялся ли Раскольников в своем преступлении?
30. В чем смысл двойственности Раскольникова?
31. Кто в романе является двойником Раскольникова?
32. Почему Соня посылает Раскольникова на покаяние? Почему именно на перекресток?
33. Почему Раскольников идет на «явку с повинной»?
34. Почему между Раскольниковым и каторжанами лежит непроходимая пропасть?
35. Что в романе является истинным наказанием?
36. Почему сон–греза произвел на Раскольникова столь гнетущее впечатление? Что означают образы–символы сна? Чем этот сон стал для героя?
37. Как изменился образ пространства в эпилоге романа? Что означают эти перемены?
38. Почему в сознании Раскольникова мать, Дуня, Лизавета и Соня сливаются в единое целое? Что это означает?
39. Почему «переродившийся» Раскольников может быть героем только другого романа?
40. В чем состоит символико–философский смысл названия романа «Преступление и наказание»?
41. Какую информацию о характерах героев несут их имена и фамилии в творчестве Достоевского?
Выполните задания:
1. Составьте таблицу важнейших фактов из жизни и творчества Достоевского.
2. Прочитайте письмо Достоевского брату, написанное вечером после казни. О каких изменениях в сознании писателя оно свидетельствует?
3. Ознакомьтесь с учением Ф. Ницше о сверхчеловеке, прочитав фрагменты его книги «Так говорил Заратустра». Как вы думаете, что в «Записках из мертвого дома» натолкнуло Ф. Ницше на идею о сверхчеловеке?
4. Прочитайте «Записки из мертвого дома». Как Достоевский изображает характеры каторжан? На какие категории делит он преступников? Какие характеры особенно ярки и интересны? Почему? Как писатель отвечает на вопрос: «Почему человек совершает преступление?»
5. Проследите, как в сюжетной линии Мармеладова отразился ранний замысел Достоевского о создании романа «Пьяненькие»?
6. Составьте психологический портрет Раскольникова до убийства. Что подчеркивает в нем Достоевский?
7. Найдите в романе сцены, которые помогают Раскольникову убедиться в «верности» своей идеи.
8. Найдите в романе фрагменты, в которых автор знакомит нас с теорией Раскольникова о «двух разрядах». С какой целью Достоевский заставляет разных героев говорить о ней?
9. Какой путь должен проделать преступник от преступления к прощению? Какие этапы прошел Раскольников? Составьте «карту» этого пути.
Темы сочинений и творческих работ
1. О чем нам говорит сегодня (эссе–размышление).
2. Что означают для вас слова: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие»?
3. «В несчастии яснеет истина»: каторжный путь и его влияние на творчество писателя.
4. Истинные и ложные мотивы преступления Родиона. Раскольникова.
5. Истоки и смысл преступления Родиона Раскольникова.
6. Почему Раскольников совершил преступление?
7. Религиозно–нравственные категории в творчестве и их художественное воплощение.
8. Двойники Раскольникова — кто они?
9. Раскаялся ли Родион Раскольников в своем преступлении?
10. Каторга в процессе «перерождения убеждений» Достоевского и Раскольникова.
11. Смысл имени и фамилии Родиона Раскольникова.
12. Каков символико–философский смысл названия романа «Преступление и наказание»?
13. Символы в романе «Преступление и наказание».
14. Образ Петербурга в романе «Преступление и наказание».
15. Символы пространства и времени в романе «Преступление и наказание» .
Библиографический список
: Поэтика. Мироощущение. Богоискательство. — СПб., 1996.
Достоевский. Контекст творчества и времени. — СПб., 2005.
Проблемы поэтики Достоевского. — М., 1995.
Великий инквизитор. Ставрогин. Откровение о человеке в творчестве Достоевского. Духи русской революции. Миросозерцание Достоевского // О русских классиках. — М., 1993.
Поэтика романа "Братья Карамазовы". — Л., 1977.
Роман "Бедные люди". — Л., 1988.
Достоевский и Вл. Соловьев // Достоевский в конце ХХ века: Сб. ст. / Сост. К. Степанян. — М.: Классика плюс, 1998. — С. 432-462.
Достоевский народный: и русская этнологическая культура: Статьи. Очерки. Этюды. – Иркутск, 2007.
Поэтика "Дневника писателя" евского: этнографическое впечатление и авторская мысль: Учеб. пособие. — Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1998.
Достоевского и народная религиозная культура. — Магнитогорск, 1994.
Властитель дум: в русской критике конца XIX — начала ХХ века. — СПб., 1997.
Последний год Достоевского: Исторические записки. — М., 1991.
«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется: Тютчев и Достоевский. М., 2004.
Космос Достоевского // Национальные образы мира. Космос. Психо. Логос — М., 1995.
Достоевский в конце ХХ века: Сб. ст. — М., 1996.
Достоевский в русской критике. — М., 1954.
Достоевский — Ницше: Проблема человека. — Петрозаводск, 1994.
Достоевский и канун ХХI века. — М., 1988.
Характерология Достоевского: типология эмоционально-ценностных ориентаций. — М., 1996.
Опыт истолкования литературного героя (Достоевского «Идиот»: Учебное пособие. Петрозаводск, 2003.
Лик земной и вечная истина»: О восприятии и изображении героя в произведениях . – Петрозаводск, 2006.
Летопись жизни и творчества . : В 3 томах. — СПб., 1995.
Заметки о творчестве Достоевского. — М., 2001.
Мочульский К. Достоевский. Жизнь и творчество // Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. — М., 1995.
Типология образов в художественной системе . — Новосибирск, 1981.
О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли годов. — М., 1990.
Открытость бездне: Встречи с Достоевским. — М., 1990.
Достоевский: Я занимаюсь этой тайной. — М., 2001.
"Бесы", роман-предупреждение. — М., 1990.
В мире Достоевского. — М., 1989.
«Сознать и сказать»: «Реализм в высшем смысле» как творческий метод . М., 2005.
«Лазарь! Гряди вон». Достоевского «Преступление и наказание» в современном прочтении. Книга-комментарий. – СПб., 2005.
Достоевский и мировая литература. — Л., 1985.
Целостность Достоевского. Екатеринбург, 2001.
Идеи и образы в русской литературе начала ХХ века. Иркутск, 2002.
«Русская идея в художественном сознании начала ХХ столетия. – Иркутск, 2008.
Достоевского на уроках литературы: Учебное пособие. – Иркутск, 2001.
В мире Достоевского: Учебное пособие: В 2-х частях. – Иркутск, 2006.
|
Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 |
