Дело в том, что фрагментарная модернизация 1930-х гг. была по-своему уникальна, поскольку проводилась в уже преобразованной стране. Ведь события 1917 г. можно охарактеризовать как революционную модернизацию социального устройства России: была ликвидирована сословность, из деревни устранялись помещики как носители социальной архаики, крестьянство получило «землю и волю». В новых исторических условиях, когда свобода декларировалась как ценность, население советской страны в целом и крестьянство, в частности, не были готовы нести тяготы новой модернизации. Поэтому советское государство, стремясь устранить все препятствия реформам и активизировать ход преобразований, реанимировало социальные институты минувшей эпохи (например, крепостное право). На наш взгляд, «советское крепостное право» – это форма общественно-индивидуальной зависимости колхозного крестьянства, выражавшаяся в прикреплении части сельского населения к земле и подчинении его власти партийной номенклатуры, осуществлявшей аграрную политику в рамках социалистической доктрины большевизма и опиравшейся на разветвленный государственный репрессивный аппарат. «Советское крепостное право» базировалось на предшествовавшей российской исторической традиции, оформлялось системой партийно-государственных документов и опосредованно подкреплялось действующим законодательством. Оно транслировалось и внедрялось в аграрную практику когортой местных начальников, что приводило к различным злоупотреблениям и отклонениям от «генеральной линии» правящей партии. Такая иерархичность социального управления и отчасти неповоротливость внедрения «советского крепостного права» позволяли крестьянам некоторое время достаточно быстро приспосабливаться к изменению условий своего существования и отстаивать в меру возможностей свои социально-экономические интересы, нередко вопреки командно-административной системе.

В итоге присущие модернизированному, современному обществу идеалы свободы, неприкосновенности личности и пр. в Советской России не были реализованы. С учетом данного обстоятельства представляется возможным установить еще одну специфическую характеристику фрагментарной модернизации – обратный вектор развития, то есть восстановление в новых исторических условиях традиционных социально-экономических и общественно-политических институтов, отношений, норм (или их элементов). Причем, что парадоксально, восстановление таких институтов в условиях Советской России 1930-х гг. преследовало цели ускорения модернизации!

В рамках фрагментарной модернизации коллективизация трактуется как огосударствление аграрной сферы путем установления безраздельного контроля партийных и советских органов над деревней, повсеместного насильственного формирования крупных сельскохозяйственных предприятий (колхозов) и восстановления тяглово-податной зависимости колхозного крестьянства от государства. Процесс коллективизации в этом случае выступает в четырех взаимосвязанных аспектах: социокультурный (крушение традиционного крестьянского уклада, ликвидация различий между городом и деревней как двумя разными культурно-историческими типами организации жизнедеятельности общества); социально-политический (политическая смерть российского крестьянства, устранение крестьянства как общественно активного слоя, подчинение его диктату власти); социально-экономический (социальная смерть традиционного российского крестьянства в ходе раскрестьянивания, формирование колхозного крестьянства); организационно-технический (создание колхозов как крупных форм сельхозпроизводства, техническое обеспечение аграрной сферы и пр.). Коллективизация была нацелена на качественные преобразования сельхозпроизводства с целью повышения эффективности данной отрасли экономики, но эти преобразования проводились путем насилия над крестьянством, ликвидации его самостоятельности, уничтожения его традиционной культуры и традиционного же социального облика, что снижало эффект достигнутых новаций.

С позиций частно-исторической теории фрагментарной модернизации коллективизация выглядит как внутренне логичный, непротиворечивый процесс, в отличие от историографической традиции «перестроечного» и постсоветского периодов, для которой было характерно выделение положительных (модернизация аграрного производства и пр.) и негативных («раскулачивание», реанимация крепостничества) результатов «колхозного строительства». Логичным выглядит и незавершенный характер коллективизации: результатом данной политики стало частичное (частичная механизация аграрного производства и пр.), но не полное (комплексная механизация, превращение крестьянства в составную часть гражданского общества и т. д.) осовременивание деревни.

Во второй главе «Коллективизация в системе социалистических преобразований сельского хозяйства» анализируются организационно-хозяйственные аспекты «колхозного строительства», такие, как выбор и укрепление организационных форм колхозов; направления, факторы, эффективность колхозного производства; механизации колхозного производства; процесс осуществления и результаты модернизации полеводства, считавшегося в годы коллективизации важнейшей отраслью экономики коллективных хозяйств (развитие агротехники, освоение новых культур).

В ходе коллективизации произошла ликвидация альтернативных форм коллективных хозяйств и их унификация в варианте сельскохозяйственной артели. Коммуны, ранее считавшиеся высшей и наиболее желательной формой колхозов, в начале 1930-х гг. были отвергнуты сталинским режимом после того, как стало ясно, что характерный для этих объединений максимальный процент обобществления средств производства и даже быта вызывает резкое неприятие крестьянства. Напротив, товарищества по совместной обработке земли (ТОЗы) не устраивали творцов коллективизации низким уровнем обобществления средств производства и также были отвергнуты, хотя пользовались поддержкой крестьян.

С 1930 г. основной (а затем практически единственной) формой колхозов в земледельческих регионах, в том числе на Юге России, стала сельскохозяйственная артель, отличавшаяся неполным обобществлением средств производства. Органы власти остановились на артели по двум причинам: во-первых, она не вызывала резкого неприятия крестьян и, во-вторых, позволяла государству присваивать большую часть произведенной ею продукции, так как колхозники могли выжить за счет личных хозяйств. Крестьян же в артели привлекало право пользования личным хозяйством.

Хотя артели устраивали и крестьянство, и власть, ряд факторов препятствовал их нормальному функционированию. На колхозной экономике отрицательно сказывалась государственная политика заготовок, ориентированная на изъятие у колхозов большей части произведенной продукции. Особенно тяжелое положение сложилось в первой половине 1930-х гг. в условиях крайней организационно-хозяйственной слабости поспешно созданных коллективных хозяйств. Так, перед весенней посевной кампанией 1933 г. колхозы Северо-Кавказского края, оставшись без семян из-за разорительных хлебозаготовок 1932 г., даже после получения семенной ссуды от государства могли выполнить только 84,8 % плана сева яровой пшеницы, 91,8 % плана сева ячменя и т. д. Даже в 1940 г. колхозы Дона вынуждены были отдать государству (госпоставки, натуроплата МТС, возврат семссуд) 40 % произведенной продукции. Колхозное производство страдало также от потери рабочих рук в результате депортаций, репрессий и голода 1932 – 1933 гг., а также из-за невысокой трудовой активности колхозников, недовольных низкой оплатой труда, и их ухода на постоянную или временную работу в промышленность, совхозы и т. д.

Мерой, направленной на осовременивание сельхозпроизводства, являлась механизация, в процессе осуществления которой предстояло решить ряд задач: осуществить замену живого тягла различными механизмами (тракторами, комбайнами, автомашинами и т. д.); механизировать основные производственные операции в тех или иных отраслях аграрной экономики (в конечном счете механизировать эти отрасли); достичь комплексной механизации сельского хозяйства.

С развертыванием коллективизации уровень механизации аграрного производства заметно вырос. Так, основная масса тракторов (89,1 % от их общего количества в 28 150 машин по данным на 25 ноября 1933 г.) была завезена в Северо-Кавказский край с 1929 г. по 1933 г. включительно. Для большей эффективности использования техника концентрировалась в тракторных колоннах и машинно-тракторных станциях (МТС). Вместе с тем создание МТС усиливало зависимость от государства колхозов, которым с начала 1930-х гг. запрещалось приобретать тракторы.

Даже после создания МТС эффект механизация был занижен низкой квалификацией и трудовой мотивацией механизаторов, проходивших ускоренное обучение и не получавших достойной оплаты за труд. Кроме того, колхозное руководство нередко отказывалось от услуг МТС из-за высокой их стоимости («тракторобоязнь», «комбайнобоязнь»). Лишь во второй половине 1930-х гг., в условиях общего укрепления колхозной системы, процесс механизации на Юге России был оптимизирован. Увеличилось число квалифицированных механизаторов, накопивших солидный профессиональный опыт; численно вырос парк сельхозмашин; была снята проблема «разномарочности», так как теперь на колхозных полях работали исключительно однотипные машины отечественного производства; произошли качественные улучшения тракторного парка, в составе которого резко увеличилась численность более мощных и экономичных гусеничных тракторов (например, в 1940 г. 12,6 % тракторного парка в МТС Орджоникидзевского края составляли гусеничные тракторы).

Привлечение техники позволило МТС и колхозам Дона, Кубани и Ставрополья в 1937 – 1940 гг. довести уровень механизации основных производственных операций в полеводстве (весновспашка, весенний и озимый сев, лущение, подъем зяби, уборка и т. д.) до 80 – 100 %. Еще одним результатом механизации являлась интенсификация аграрного производства. Так, на Дону и Кубани в 1924 – 1926 гг. индивидуальные крестьянские хозяйства тратили на посев 1 га зерновых 15,05 человекодней. В 1933 г. на тех же работах колхозы тратили 8,67 человекодней, а в 1937 г. – 6,96 человекодней. Однако механизация, частично затронув сферу полеводства, почти не коснулась других отраслей колхозной экономики (огородничества, животноводства и т. д.). Комплексной механизации аграрной сферы к началу 1940-х гг. достичь не удалось.

Еще одним направлением модернизации сельхозпроизводства являлось повышение уровня агротехники путем внедрения научных достижений и разработок. Первоначально форсирование коллективизации препятствовало реализации поставленных задач. В частности, из-за ускоренного создания колхозов ощущалась острейшая нехватка агрономов и агротехников. В 1932 г. в Северо-Кавказском крае не хватало 37 старших и 944 участковых агрономов, 232 агрономов для хлопководческих, рисоводческих и других специализированных колхозов и 300 агротехников. В этих условиях предпринимались попытки компенсировать нехватку кадров агроспециалистов за счет ускоренного обучения самих колхозников, создания института колхозных инспекторов по качеству, массового формирования в 1934 – 1935 гг. опытных учреждений – колхозных хат-лабораторий. Но эти меры лишь частично восполняли нехватку специалистов. Только к исходу 1930‑х гг. проблема кадрового обеспечения колхозного полеводства была в основном решена. Так, на Кубани в 1939 г. на 2 369 колхозов приходилось 1 609 агрономов и 1 010 агротехников (а в 1913 г. здесь было лишь 27 агрономов).

Эффективность агротехнических мероприятий снижалась противоречивой политикой властей, которые одновременно требовали и расширения посевных площадей, и соблюдения качества сельхозработ; бюрократизацией управления колхозной системой; низкой трудовой активностью колхозников и т. д. Тем не менее, внедрение агротехники в колхозное производство все же привело к постепенному повышению урожайности. Так, во время засухи 1934 г. в Северо-Кавказском крае по итогам обследования 128 колхозов оказалось, что при средней урожайности озимой пшеницы (11 центнеров с га) 23 колхоза благодаря умелому ведению хозяйства и высокой агротехнике собрали свыше 14,4 центнеров с га. Однако в целом колхозная система Юга России сумела превысить показатели урожайности и валовые сборы 1913 г. (наиболее урожайного в дореволюционный период) только в благоприятном 1937 г., что свидетельствовало о недостаточном уровне агротехники.

Модернизация аграрного производства выразилась и в освоении колхозами Дона, Кубани и Ставрополья новых сельскохозяйственных культур, которые ранее либо вовсе не возделывались в указанных регионах, либо их удельный вес в составе других культур был практически незаметен. Так, на Кубани в 1928 г. совсем не выращивались такие технические культуры, как хлопок и клещевина, а в 1938 г. удельный вес этих культур составлял соответственно 1,5 % и 3,4 % всех посевных площадей. На Ставрополье вместо 6 – 7 сельхозкультур, выращиваемых в дореволюционный период, к началу 1940-х гг. возделывались 13 зернобобовых, 14 технических, 12 кормовых культур и 22 огородные культуры.

Таким образом, колхозная деревня Юга России 1930-х гг., прошедшая модернизацию, заметно отличалась в организационно-хозяйственном плане от деревни доколхозной (немодернизированной) формами организации производства, уровнем технической оснащенности, агротехники, структурой посевных площадей. Однако аграрные преобразования не были завершены в силу ускоренности и отчуждения от них сельского социума, а эффективность уже достигнутых результатов модернизации снижали негативные характеристики колхозной системы.

ако в целом колхозная система Юга России сумела превысить показатели урожайности и валовые сборы 1913 г. ощадей, и соблдения каВ третьей главе «Крестьянский уклад как отражение многоукладности коллективизированной деревни» освещаются состояние и функционирование личных подсобных хозяйств (ЛПХ) колхозников и хозяйств единоличников, обосновывается разработанная в рамках данного исследования классификация таких хозяйств, анализируется государственная политика по отношению к ним.

Под социально-экономическим укладом в советской колхозной деревне автором понимается прямая личная и ассоциированная групповая включенность сельского жителя в определенную сферу сельскохозяйственного производства, которая предопределяет его хозяйственную и социальную активность, его ментальные умонастроения и жизненную философию, его социально-политическую позицию. Следовательно, под многоукладностью доколхозной деревни понимается не только сосуществование разных социально-экономических укладов, но также изначальная вариативность организации сельскохозяйственного производства и деревенского быта, предопределяемая совокупностью культурно-исторических, экономических, биологических и технических возможностей и потребностей сельского социума.

К 1934 г. по СССР насчитывалось не менее 9 млн. единоличных хозяйств (40% от общего количества крестьянских дворов). Те же тенденции были характерны и для Северо-Кавказского края, в котором в 1933 г. единоличники составляли до 35,3% от общего количества крестьянских хозяйств. После разделения в начале 1934 г. Северо-Кавказского края в обеих новых административно-территориальных единицах единоличники по-прежнему составляли заметный процент: в новообразованном Северо-Кавказском крае насчитывалось 263,4 тыс. хозяйств единоличников (44,4% от общего числа крестьянских дворов), в Азово-Черноморском крае – 117,3 тыс. (19,8%).

Советским законодательством единоличными хозяйствами признавались семьи (или одиночки), не состоявшие в колхозе, не являвшиеся рабочими и служащими и получавшие доход исключительно или в основном от собственного сельхозпроизводства. Имеющиеся в нашем распоряжении документы и материалы позволяют разработать классификацию единоличных хозяйств, основанную на их производственно-экономических характеристиках и качественно отличную от советских вариантов, по которым единоличники делились на кулаков, середняков, бедняков, или на трудовые хозяйства и хозяйства спекулянтов. По нашей классификации хозяйства единоличников делятся на ряд основных групп (типов): 1) хозяйства потребительского типа; 2) хозяйства наемно-батрацкого типа; 3) мелкотоварные хозяйства, делившиеся на две основных категории – предпринимательско-производящие и садово-огороднические; 4) хозяйства примитивно-коммерческого типа.

Единоличные хозяйства потребительского типа ограничивали свои размеры потребительской нормой и, кроме того, зачастую не занимались полеводством, возделывая огороды либо существуя за счет природных ресурсов (рыбная ловля, сбор ягод и т. д.) и хищений продукции у колхозов и сельских жителей. Хозяйства наемно-батрацкого типа, хотя и занимались сельским хозяйством, но основные доходы получали работой по найму. В рамках аграрного производства у представителей единоличных хозяйств наемно-батрацкого типа было три основных варианта трудоустройства – наняться в батраки к зажиточным единоличникам или колхозникам, записаться на сезонные работы в совхоз или уйти на заработки в колхоз. Источники свидетельствуют, что наиболее предпочтительным вариантом для единоличников являлась работа в совхозе, так как по действовавшим правилам они в этом случае освобождались от обязательных госпоставок натуральных продуктов и получали ряд других льгот.

Единоличные хозяйства садово-огороднического типа, сократив до минимума посевы зерновых культур, акцентировали усилия на выращивании фруктов, ягод и овощей, приносивших значительные доходы даже с тех небольших участков земли, которые оставались у единоличников после коллективизации. В 1934 г. члены обследовательских комиссий в Северо-Кавказском крае констатировали, что хозяйства садово-огороднического типа составляли здесь 15 – 20% в общей массе единоличников. Такие хозяйства оказались наиболее устойчивыми, так как производимая ими продукция всегда пользовалась спросом.

Единоличные хозяйства предпринимательско-производящего типа стремились к наращиванию своих производственных показателей. С этой целью они преступали закон (постановление ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 г. о запрете единоличникам арендовать землю и использовать наемный труд), расширяя площади колосовых культур и используя для их обработки наемную рабочую силу. Обычными способами расширения земельных наделов являлись захваты, аренда и – значительно реже – покупка земли у колхозов, совхозов, других организаций, колхозников и единоличников. Благодаря усилиям предпринимательско-производящих хозяйств, единоличники в целом даже перевыполняли посевные задания. Так, в 1934 г. единоличники Северо-Кавказского края засеяли яровыми 428 тыс. га (105,2% к плану в 407 тыс. га). Одновременно с зерновым производством такие хозяйства выращивали овощи, фрукты, занимались извозом, предоставлением (за определенную плату или часть урожая) тягла односельчанам для вспашки огородов и пр.

Самой немногочисленной группой единоличников являлись хозяйства примитивно-коммерческого типа, занимавшиеся (преимущественно либо исключительно) торговлей и предпринимательством. Причем в условиях запрета свободной торговли деятельность единоличников-предпринимателей обретала нередко полукриминальный оттенок (торговля похищенным зерном и мукой, тайный помол зерна и пр.).

Период с 1933 г. до 1935 г. является своеобразным «золотым веком» единоличного крестьянства Юга России, так как в это время оно было, по существу, забыто властью и не подвергалось давлению с ее стороны. Но единоличники подавали нежелательный пример самостоятельности для колхозников. Поэтому на июльском (1934 г.) совещании в ЦК ВКП(б) по вопросам коллективизации было принято решение ужесточить административное и налоговое давление на единоличников, чтобы заставить их вступить в колхозы. В итоге, если в первой половине 1934 г. на Дону, Кубани и Ставрополье насчитывалось 380,7 тыс. хозяйств единоличников, то к 1 января 1936 г. –76,4 тыс., в 1940 г. – только 8 тыс.

Наряду с единоличниками, важным компонентом крестьянского уклада в коллективизированной деревне являлись личные подсобные хозяйства колхозников (ЛПХ), предусматривавшиеся как элемент сельхозартелей и первым (1930 г.), и вторым (1935 г.) «Примерными уставами сельскохозяйственной артели». Согласно «Примерному уставу» 1935 г. колхозники в районах Дона, Кубани и Ставрополья могли пользоваться участком земли 0,25 – 0,5 га (в отдельных районах до 1 га) и содержать одну корову, до двух голов молодняка крупного рогатого скота, до двух свиноматок с приплодом и пр. Предполагалось, что ЛПХ будут приносить колхознику вспомогательные доходы, а основное он получит за работу в колхозах. Однако в условиях, когда выдачи на трудодни в колхозах были не только малы, но и, по меткому выражению Ш. Фицпатрик, «непредсказуемы», ЛПХ превратились в основной источник продуктов питания и материальных средств для семей колхозников. Так, в удачном для колхозной системы 1940 г. ЛПХ давали колхозной семье (в среднем по СССР) 66,9 % всего потребляемого ею картофеля, 66,1 % овощей, 86,8 % мяса и сала и т. д.

Анализ функционирования личных подсобных хозяйств колхозников дает основания утверждать, что они не представляли собой однородной массы, но подразделялись на два основных типа: хозяйства натурально-потребительского типа и мелкотоварные хозяйства.

Хозяйства натурально-потребительского типа ограничивали свои производственные возможности рамками собственного потребления. Как правило, такие хозяйства акцентировали усилия на выращивании овощей, картофеля, кукурузы, бобовых, других сельхозкультур, которые приносили относительно высокие урожаи даже с тех небольших земельных участков, которыми пользовались колхозники. Часть продукции представители таких хозяйств выносили на рынок, но чаще всего для того, чтобы получить деньги, необходимые для уплаты налогов. Напротив, мелкотоварные хозяйства колхозников не только удовлетворяли потребности своих владельцев в продовольствии, но и являлись источником товарной продукции. В связи с этим важнейшими отличительными признаками таких хозяйств являлись четкая ориентация на рынок и стремление к наращиванию производственных мощностей либо к интенсификации производства.

Не имея возможности прожить на те скудные средства, которые они получали на выработанные в колхозах трудодни, колхозники зачастую уделяли большую часть сил и времени своим ЛПХ. Данное обстоятельство серьезно беспокоило представителей власти, которые постоянно контролировали размеры ЛПХ и пытались запретительными мерами снизить их значение в жизни крестьянских семей. К исходу 1930-х гг. в результате административных мер и, что важнее, укрепления колхозной системы (результатом чего стало увеличение оплаты трудодней) роль ЛПХ несколько снизилась. Однако и в это время подавляющее большинство колхозников пользовались ЛПХ.

Итак, хотя коллективизация была направлена на унификацию форм аграрного производства, в колхозной деревне Юга России в 1930‑х гг. сохранялись компоненты многоукладных социально-экономических отношений (крестьянский уклад), что было обусловлено поспешностью преобразований, расчетами правительства, сопротивлением крестьянства и действием объективных законов экономики и социальной жизни.

В четвертой главе «Коллективизация как перманентный социальный конфликт в советском обществе конца 1920-х – начала 1940-х гг.» исследуются проблемы взаимоотношений власти и крестьянства (единоличного и колхозного), приводится определение перманентного социального конфликта между сталинским режимом и населением советской деревни, освещаются социокультурные формы и корни конфликта, дается его периодизация, анализируются конкретные его проявления.

В ходе противостояния между сталинским режимом и советским крестьянством в конце 1920-х – начале 1930-х гг. население деревни ответило массовым протестом на насилие власти. По нашему мнению, в данном случае в наибольшей мере подходит такое определение, как «перманентный социальный конфликт», вызванный несовпадением государственной политики и интересов значительной части крестьянства, важнейшими характеристиками которого выступают долговременность, устойчивость и преемственность различных акций крестьянского сопротивления. Выражаясь в разных методах и формах, конфликт между крестьянством и властью длился на протяжении всего рассматриваемого нами периода (конец 1920-х – начало 1940-х гг.), что объясняется нерешенностью аграрного вопроса в Советской России, ибо коллективизация устраивала в основном лишь государство, но не массу крестьян.

В ходе перманентного социального конфликта крестьянство использовало различные формы и методы борьбы. В нашем исследовании выделено 17 методов крестьянского протеста (массовые или групповые крестьянские выступления; «террористические акты», «самораскулачивание», коллаборационизм, тупиковые методы – алкоголизм, самоубийство и т. д.), применявшихся жителями села на разных этапах перманентного конфликта. Все эти методы можно сгруппировать, основываясь на тех или иных критериях. Тем самым мы выходим на формы крестьянского сопротивления давлению власти.

Если рассматривать степень активности участников (а также их готовность разрушить систему аграрного производства или в целом советскую систему или же приспособиться к ней), можно выделять активные (массовые выступления, «теракты» и пр.), пассивные (уклонение от колхозного производства и т. п.) и тупиковые (алкоголизм, самоубийство) формы протеста. Избрав в качестве критерия действия участников сопротивления, мы выделяем вербально-эпистолярные («письма во власть», жалобы, слухи и т. д.) и бихевиористские, или деятельностные (волнения, расширение личных хозяйств и др.) формы протеста. Учитывая степень традиционности или, напротив, новационности крестьянских акций протеста, можно отметить, что большинство из них являлись традиционными (волнения, бегство из деревни и т. п.), но появился и ряд новаций (попытки создания «крестьянских союзов» и т. п.). Принимая во внимание численность участников акций протеста, можно говорить об индивидуальных («теракты» и т. п.) и массовых, или коллективных (волнения, восстания, «волынки» и пр.) формах протеста. Методы протеста можно разграничить в соответствии с таким трудноуловимым критерием, как степень осознания субъектом сопротивления своего недовольства системой организации аграрного производства, сложившейся в ходе коллективизации. В зависимости от конкретно-исторической ситуации, выделяются субъектные и неперсонифицированные (то есть как бы не имеющие субъектов) формы протеста. Так, в 1930-х гг. многие колхозники сознательно уклонялись от участия в сельхозпроизводстве (субъектная, осознанная форма протеста). Но в 1941 – 1945 гг. уклонение от общественного производства нередко не являлось протестом, даже с точки зрения самого уклоняющегося, так как зачастую колхозники просто не могли трудиться из-за физического истощения. Однако возникновение такой ситуации было объективно предопределено негативными характеристиками колхозной системы (остаточным принципом распределения средств по трудодням и т. п.).

Анализ конкретно-исторических материалов позволяет выделить несколько этапов перманентного социального конфликта. В течение «подготовительного», или «предварительного» этапа (1927 – 1929 гг.) крестьяне в основном пытались уклониться от давления власти, например, путем вступления в колхозы, чем в значительной мере объясняется рост коллективизации в Северо-Кавказском крае в конце 1920‑х гг. Напротив, в период с конца 1929 г. до начала 1933 г., в результате форсирования темпов коллективизации и усиления налогово-административного давления на деревню, характерны активные и массовые формы крестьянского протеста, постепенно угасающие в результате репрессий и голода 1932 – 1933 гг. Так, в 1930 г. в русских районах Северо-Кавказского края произошло 1 061 массовое крестьянское выступление, а в период с января 1931 г. по март 1932 г. – всего 186. С 1933 г. и до самого начала 1940‑х гг. преобладали пассивные формы крестьянского протеста (уклонение от работы в колхозах, расширение ЛПХ и пр.). В частности, в 1940 г. не выработали минимума трудодней либо ни одного трудодня 1,4 % трудоспособных мужчин и 9,4 % женщин в коллективных хозяйствах Дона, 3 % мужчин и почти 18 % женщин в колхозах Ставрополья. С началом же Великой Отечественной войны социальный конфликт между частью советского крестьянства и сталинским режимом вновь обострился, найдя выражение в коллаборационизме, когда некоторое количество сельских жителей поддержало оккупантов, пойдя к ним на службу в качестве «полицаев», старост разных уровней и т. д.

Таким образом, коллективизация, в силу ее ускоренности и широкого применения государственного насилия, стала толчком к социальному конфликту между сталинским режимом и значительной частью крестьянства. Выражаясь в острых формах в начале 1930-х гг., перманентный социальный конфликт постепенно затухал на протяжении десятилетия в результате устранения из деревни наиболее активных оппозиционеров и организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы. В начале 1940-х гг. конфликт вновь обострился, так как небольшая группа сельских жителей поддержала оккупационный нацистский режим. Однако подавляющее большинство крестьян не поддержали оккупантов, причем не только в силу патриотизма, из-за недовольства принуждением к труду, реквизициями, грабежами, притеснениями, но нередко под влиянием сформировавшегося в 1930-х гг. (особенно во второй половине десятилетия) позитивного отношения к колхозной системе.

В заключение диссертационной работы подводятся итоги исследования, формулируются основные выводы. Фрагментарная модернизация сельскохозяйственного производства и социального устройства сел и станиц Юга России 1930-х гг., выражавшаяся в создании колхозов как крупных хозяйственных форм, механизации аграрной сферы, развитии агротехники и т. д., позволила в значительной мере интенсифицировать сельское хозяйство, уменьшить его зависимость от природной стихии, повысить урожайность и пр. Однако ускоренность преобразований, отчужденность от них сельского социума не позволили полностью реализовать намеченные задачи, привели к тому, что осуществить реформы удалось лишь частично. Наряду с техническим прогрессом в колхозной деревне наблюдалась реанимация досоветских социально-экономических институтов, что также являлось прямым следствием модернизации, в ходе которой власть закрепощала крестьянство ради скорейшего осовременивания социально-экономических структур деревни.

Основное содержание настоящего диссертационного исследования отражено в следующих публикациях автора:

1.  Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни: история преобразований в сельском хозяйстве и эволюция крестьянства в конце 20-х - начале 50-х годов XX века на примере зерновых районов Дона, Кубани и Ставрополья: Монография / Отв. ред. . – Ростов н/Д.: Изд-во СКНЦ ВШ, 2005. – 36,25 п. л.

2.  Селяне в годы Великой Отечественной войны: Российское крестьянство в годы Великой Отечественной войны (на материалах Ростовской области, Краснодарского и Ставропольского краев): Монография / Отв. ред. . - Ростов н/Д.: Изд-во СКНЦ ВШ, 2005. – 12,0 п. л.

3.  Крестьянство и коллективизация: многоукладность социально-экономических отношений деревни в районах Дона, Кубани и Ставрополья в конце 20-х – 30-х годах XX века: Монография / Отв. ред. . - Ростов н/Д.: Изд-во СКНЦ ВШ, 2006. – 32,5 п. л.

4.  , Социальная поддержка сельского населения Ростовской области в годы Великой Отечественной войны // Известия высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. – 2000. – № 1 – 0,75 п. л.

5.  Эмигрантские коммуны в советской деревне 1920-х гг. (на материалах Юга России) // Научная мысль Кавказа. Приложение. – 2005. – № 11. – 0,3 п. л.

6.  Роль личных подсобных хозяйств в колхозном строительстве в 30-х – начале 50-х годов // Научная мысль Кавказа. Приложение. – 2005. – № 12. – 0,28 п. л.

7.  К вопросу о роли бедноты в коллективизации сельского хозяйства в СССР (на материалах Юга России) // Научная мысль Кавказа. Приложение. – 2006. – № 1. – 0, 28 п. л.

8.  Судьба единоличников на Юге России (начало 30-х – первая половина 40-х годов) // Научная мысль Кавказа. Приложение. – 2006. – № 2. – 0,34 п. л.

9.  А., Виновен ли Харлампий Ермаков, или Новый взгляд на шолоховских героев (Рецензия на книгу «: времена и творчество. По архивам ФСБ). Ростов н/Д.: Изд-во РГУ, 20с.) // Донской временник. Краеведческий библиотечно-библиографический журнал. Год 2007-й. Ростов н/Д., 2006. – 0,125 п. л.

10.  Историческая реконструкция коллективизации: поиск интерпретаций // Путь в науку: Молодые ученые об актуальных проблемах социальных и гуманитарных наук: Сб. статей / ИППК при Рост. гос. ун-те. – Ростов н/Д.: СКНЦ ВШ, 2004. – 0,33 п. л.

11.  Вербально-эпистолярные формы протеста колхозного крестьянства (конец 20‑х – первая половина 40-х гг. XX века) // Рубикон: Сб. науч. работ молодых ученых. – Ростов н/Д.: Изд-во РГУ, 2004. – Вып. 28. – 0,2 п. л.

12.  Российская деревня в ходе коллективизации: деформация социальной структуры и преступность (на материалах Юга России) // Рубикон: Сб. науч. работ молодых ученых. – Ростов н/Д.: Изд-во РГУ, 2006. – Вып. 41. – 0,2 п. л.

13.  , Морально-этические и профессиональные качества колхозного руководства как фактор функционирования коллективных хозяйств в 1930-х гг. (на материалах Юга России) // Рубикон: Сб. науч. работ молодых ученых. – Ростов н/Д.: Изд-во РГУ, 2006. – Вып. 41. – 0,25 п. л.

14.  Великая Отечественная война и психология колхозного крестьянства (на материалах Дона, Кубани и Ставрополья) // Человек и общество: поиски, проблемы, решения: Сб. науч. и метод. статей. – Новочеркасск, 2000. – Вып. 2. – 0,19 п. л.

15.  Миграционные процессы и колебания численности крестьянства Дона в годы Великой Отечественной войны // Актуальные проблемы социальной истории: Сб. науч. статей. – Новочеркасск; Ростов н/Д.: Изд-во «Пегас», 2000. – Вып. 1. – 0,13 п. л.

16.  Крестьянский быт в условиях Великой Отечественной войны (на материалах Дона, Кубани и Ставрополья) // Актуальные проблемы социальной истории: Сб. науч. статей. – Новочеркасск; Ростов н/Д.: Изд-во «Пегас», 2001. – Вып. 2. – 0,18 п. л.

17.  Крестьянство России в 1941 – 1945 гг.: проблема отношения к власти (на материалах Дона, Кубани и Ставрополья) // Человек и общество: поиски, проблемы, решения: Сб. науч. и метод. статей. – Новочеркасск, 2001. – Вып. 4. – 0,19 п. л.

18.  , Выбор советского народа: патриотизм в годы Великой Отечественной войны (на материалах Юга России) // Страницы истории российского общества: Сб. статей. – Новочеркасск, 2002. – Деп. в ИНИОН РАН 15.11.2002, № 000. – 0,94 п. л.

19.  Социально-экономическое воздействие колхозной системы на российскую деревню (1930-первая половина 1940-х гг.) // Страницы истории российского общества: Сб. статей. – Новочеркасск, 2002. – Деп. в ИНИОН РАН 15.11.2002, № 000. – 0,88 п. л.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4