Почему антирузвельтовская риторика и мракобесие стали политическим инструментом в США

В атмосфере политической истерии конца 1930-х годов, когда противники Франклина Рузвельта стремились во что бы то ни стало ослабить его реформаторскую повестку, риторика приобрела формы, граничащие с паранойей. Республиканцы, а также часть консервативных демократов, открыто заигрывали с крайностями, атакуя политику «Нового курса» как нечто антиамериканское и тоталитарное. В 1938 году, когда Рузвельт предложил реорганизовать федеральные агентства, конгрессмен Чарльз Итон сравнил его с Гитлером, утверждая, что в США уже установлена диктатура. Появилась риторика о «тоталитарной передовой гвардии», занявшей Вашингтон.

Рузвельта поочерёдно называли то фашистом, то коммунистом. Сенатор Роберт Тафт утверждал, что политика Нового курса означает фактический отказ от американского государственного устройства в пользу социализма. Популист Чарльз Кофлин распространил ложь о якобы готовящемся захвате церковных школ президентом. Эти обвинения имели больше общего с идеологическим мракобесием, чем с реальной политикой. Именно в это время радикализм и демагогия приобрели устойчивую популярность в американской политике, укоренившись в риторике борьбы с внутренним врагом.

С началом Второй мировой войны экстремизм сменился на изоляционизм. Движение «Америка прежде всего», в которое входили и крупные бизнесмены, и сенаторы, и даже члены Демократической партии, утверждало, что США не следует вмешиваться в европейский конфликт. При этом риторика их становилась всё более токсичной. Внутри движения распространялись конспирологические теории о заговоре евреев, Рузвельта и британского капитала с целью втянуть Америку в войну. Сенатор Бёртон Уилер и его жена открыто сотрудничали с последователями Кофлина, который к тому времени стал яростным антисемитом. Один из лидеров Kansas First утверждал, что Рузвельт и его супруга евреи, как и 90% его администрации.

Сенатор Джеральд Най обвинил Голливуд в создании пропаганды и «накачке» народа военной истерией. Но самым показательным стал публичный выпад Чарльза Линдберга в сентябре 1941 года, в котором он обвинил в агитации за войну евреев, британцев и администрацию Рузвельта. Он заявил, что к ним примыкают капиталисты, англофилы и интеллектуалы, а также коммунисты. После атаки на Пёрл-Харбор эти высказывания утратили политическую силу, но ненадолго.

Даже по окончании войны республиканцы попытались разыграть карту заговора. Конспирологическая версия событий на Пёрл-Харборе, согласно которой Рузвельт якобы сознательно допустил атаку, чтобы втянуть страну в войну, стала предметом расследования в Конгрессе. Партия пыталась извлечь из этого политическую выгоду, обвиняя президента в измене. Однако усилия провалились: теория оказалась слишком узкой, чтобы стать массовым психозом, и не вызвала сильного общественного резонанса.

Тем не менее, республиканцы быстро научились на своих ошибках. Вскоре политическая мобилизация через страх и подозрение вновь вышла на первый план — на этот раз через фигуру Джозефа Маккарти. В 1950 году молодой сенатор от Висконсина объявил, что располагает списком коммунистов в Государственном департаменте. Это заявление стало началом его стремительного политического восхождения и превратило борьбу с коммунизмом в главный ресурс республиканской риторики.

Маккартизм стал движением, в котором республиканская партия объединила средний и низший классы, бизнес-элиту Среднего Запада и недавних иммигрантов на основе паранойи и классовой злобы. Его цель — не военные угрозы извне, а «невидимый враг» внутри самой Америки. Маккарти утверждал, что серия неудач — от падения Китая до застоя в Корее — не случайна, а является результатом предательства высокопоставленных лиц в администрации. Конспирологическое объяснение истории стало удобным и мощным инструментом для мобилизации электората.

Даже генерал Дуайт Эйзенхауэр, будучи кандидатом в президенты от Республиканской партии в 1952 году, предпочёл не вступать в открытую конфронтацию с Маккарти. Он уступил, не желая терять голоса, и тем самым легитимизировал демагогию. Его молчание стало сигналом: заговор как политическая стратегия вновь стал респектабельным.

Важно отметить, что ключевым элементом успеха подобных движений стала способность соединять социальную тревогу с враждебной мифологией. Популистские лидеры не просто высказывали страхи общества — они придавали им форму, направление и имя. Враги всегда были конкретны: евреи, коммунисты, интеллектуалы, городская элита, правительство. Это делало паранойю не только заразительной, но и политически продуктивной. Такие движения редко нуждаются в правде — им достаточно эмоционального заряда, ритуалов демонизации и ощущения моральной чистоты у собственной аудитории.

Как конец маккартизма не стал концом для его идей

Действия сенатора Джозефа Маккарти, его гонения на «коммунистов» и паранойя в отношении «подрывной деятельности» долгое время оставались одной из самых громких и разрушительных страниц американской истории середины XX века. Даже после того как Маккарти был осужден и его политическая карьера пришла к трагичному концу, идеи, которые он продвигал, продолжали существовать в американской политике и обществе.

Когда в 1954 году прошли знаменитые слушания в Сенате, известные как «армейско-маккартистские слушания», это стало поворотным моментом в политической карьере сенатора. Слушания транслировались по телевидению и привлекли внимание всего населения, которое стало свидетелем грубых, несправедливых обвинений, выдвигаемых Маккарти, а также методов, которым он прибегал для достижения собственных целей. Однако кульминацией стало выступление юриста Джозефа Уэлча, который на фоне всего происходящего бросил Маккарти вызов: «Не убивайте этого парня дальше, сенатор. У вас есть хоть какое-то чувство достоинства?». Это заявление вызвало бурные аплодисменты в зале и стало фактически финальной точкой в гонении Маккарти на «коммунистов».

Несмотря на крах его карьеры, идеи, которые он так яростно продвигал, не исчезли с его смертью в 1957 году. С начала 1950-х годов риторика о «врагах государства» и скрытых «подрывных силах» стала неотъемлемой частью политической культуры в США, особенно среди правых сил. Это явление не исчезло, а лишь трансформировалось.

Маккартизм и его идеи не были единственной причиной политического и социального раскола в Америке того времени. Риторика, основанная на страхе, недоверии и манипуляции, приобрела новую форму, но её суть осталась прежней. Пример Маккарти показал, как легко можно манипулировать массами, подрывать общественное доверие и настраивать людей против мифических «врагов». Эта техника оставалась востребованной политическими силами, стремящимися к власти через создание образа врага.

Ещё более заметно это стало в контексте борьбы с коммунизмом и «красной угрозой». На фоне гонений на «врагов народа» и обвинений в подрывной деятельности, делали карьеру многие политические личности, не стесняясь использовать страхи и панику для личных целей. Президент Эйзенхауэр, например, пытался дистанцироваться от Маккарти, осуждая его методы, но при этом не делал решительных шагов для прекращения политического безумия. В своей речи, например, он заявил, что «в борьбе с коммунизмом мы уничтожаем себя, если используем методы, которые противоречат американскому чувству справедливости».

В то время как Маккарти был осужден и его влияние значительно ослабло, механизмы, которые он использовал, не исчезли. Десятилетия спустя такие фигуры, как Ричард Никсон, продолжили использовать стратегию страха и обвинений в подрывной деятельности для манипуляции общественным мнением и выигрыша политической борьбы. На выборах 1954 года, например, Никсон утверждал, что администрация Эйзенхауэра разоблачила и уволила «тысячи» коммунистов из государственных структур, хотя на самом деле этих «коммунистов» не существовало.

В этом контексте Маккартизм — это не просто политический эпизод, но символ того, как идеология может быть использована для формирования общественного консенсуса, манипулирования страхами и создания разделений в обществе. В 1950-х годах он стал своего рода «планом», который был перенят другими политическими деятелями, стремящимися к власти через гиперболизацию внешних угроз.

Даже после ухода Маккарти, его сторонники не оставили своей борьбы. В 1958 году, в условиях усиления антикоммунистической истерии, группа правых экстремистов собралась в Индианаполисе, чтобы обсудить пути дальнейшей борьбы против «врагов Америки». Среди участников этого собрания был Роберт Х. Уэлч, который позже основал Джон Бёрчевский обществ, — организацию, которая впоследствии стала одним из самых влиятельных правых движений в США.

Эта группа предлагала идеи, схожие с теми, что когда-то предлагал Маккарти. Они утверждали, что американское общество подвергнуто подрывной деятельности со стороны внутренних врагов, что в свою очередь является угрозой для демократических ценностей страны. Идея, что «враги» скрываются повсюду, продолжала культивироваться и в более поздние годы, что только подтверждает устойчивость самой идеи «врага народа».

Важно понимать, что в политической практике США того времени коммунизм был не просто политической угрозой, но инструментом для создания образа врага, который можно было бы использовать для достижения своих целей. Страх перед коммунизмом стал частью политической культуры, которую использовали как для мобилизации общества, так и для личных политических амбиций.

Когда Маккартизм ушел, на его место пришли другие формы политического манипулирования и экстремизма, что показало, насколько эффективно такие техники могли быть использованы для продвижения идеологий, которые подрывают демократические основы.

Как конспирология и политика переплетаются в истории с Уэйдом Фостером?

Скандал вокруг смерти заместителя советника Белого дома Винсента Фостера, который был найден мертвым в 1993 году, продолжал оставаться горячей темой для обсуждения на протяжении нескольких лет. Несмотря на несколько официальных расследований, установивших, что Фостер покончил с собой, теории о его убийстве не исчезали. Постоянные утечки, сенсационные публикации в СМИ и поддержка этих идей со стороны некоторых политиков создавали атмосферу, в которой на место официальной версии приходила новая версия событий, порой полностью лишенная доказательств.

Сначала все началось с распространения спекуляций в некоторых консервативных СМИ, таких как The Washington Times и New York Post. Именно на страницах этих изданий появились первые статьи, которые ставили под сомнение официальную версию о самоубийстве Фостера. Гипотезы становились все более абсурдными. Некоторые утверждали, что Фостер мог быть американским разведчиком, другие выдвигали гипотезы о его убийстве прямо на территории Белого дома. Даже после того, как все расследования пришли к выводам, подтверждающим версию самоубийства, новые слухи и домогательства продолжали циркулировать в правых кругах.

Не меньшую роль в распространении теорий сыграл республиканский политик Ньют Гингрич, который публично заявлял, что сомневается в официальной версии смерти Фостера. Он не был один в своих сомнениях. Эмоциональные заявления и активная поддержка этих идей со стороны его сторонников, включая консервативные медиа, только подогревали общественное беспокойство. Подобные высказывания порождали еще больше слухов, и многие американцы стали воспринимать смерть Фостера как результат заговора. Согласно опросу Time/CNN, 45% респондентов выразили сомнение по поводу того, что это было самоубийство, и 20% считали, что Фостера могли убить.

Вся эта шумиха не прошла бесследно. Параллельно с расследованием Уайтвотер, где также выдвигались конспирологические обвинения против Белого дома, продолжалась работа по выявлению причастности к смерти Фостера. Влияние таких личностей, как Чарльз Скейф, мецената и инвестора правых СМИ, не ограничивалось только финансированием крупных консервативных проектов. Он стал одним из главных фигур в распространении слухов о смерти Фостера, активно поддерживая теории о заговоре и предоставляя деньги на расследования и публикации, которые могли бы поддержать эти идеи.

Вместе с тем, распространение этих идей не ограничивалось только печатными и телевидением. Интернет стал важным инструментом в руках консерваторов, которые использовали его для распространения подозрений и конспирологических теорий. Вскоре появились целые группы, работающие над созданием сенсаций, и с каждым новым шагом правых политиков и консервативных медиа теория о смерти Фостера становилась всё более глубокой и сложной, несмотря на отсутствие объективных доказательств. В этом контексте Белый дом под руководством Билла Клинтона не оставался в стороне. Клинтонская администрация создала специальный документ, в котором подробно разобрала методы работы правых СМИ и их связь с республиканскими политиками.

Такой метод воздействия на общественное мнение, включающий в себя создание фабрики слухов, разжигание подозрений и регулярные утечки информации, привел к тому, что даже спустя годы после смерти Фостера многие продолжали верить в заговор. Эта ситуация показала, как сильно манипуляции с информацией могут влиять на общественное восприятие и поляризовать политический климат страны.

Политические битвы того времени отразились на более широком контексте американской политики. В условиях постоянных нападок на демократическую администрацию, с развитием риторики «контракта с Америкой» и угрожающего бюджета, ситуация с Фостером была лишь одной из многих линий фронта. Республиканцы активно использовали популистские методы, чтобы дискредитировать Клинтона и его политику. В частности, угроза закрытия правительства, вызванная кризисом в переговорах по бюджету, а также конфликты с оппозиционными политиками, только усиливали напряжение в стране.

Что важно понимать в этой ситуации? Безусловно, манипуляции с общественным мнением через средства массовой информации и конспирологические теории создают почву для политических маневров. Важно осознавать, как информацию можно использовать в политических целях, и как она может влиять на восприятие событий и фигур в истории. Вопросы, касающиеся правды и лжи, в таких случаях часто становятся размытыми, а сама правда начинает восприниматься через призму политических интересов.

Почему Боб Доль не смог мобилизовать правую базу и как это повлияло на выборы 1996 года

За тридцать пять лет в законодательной деятельности Боб Доль так и не смог (или не захотел) полностью использовать ту тёмную энергию гнева и обиды, которая питалась экстремистской риторикой таких фигур, как Лимбо и других, и которая обеспечила республиканцам контроль над Конгрессом. Предыдущие два съезда Республиканской партии были настоящими трибунами ненависти. В 1996 году же старшие лидеры партии пытались дистанцироваться от крайних элементов и не разжигать «культурную войну» 1992 года заново. Несмотря на то, что на съезде в Сан-Диего, где христианская коалиция контролировала около четверти делегатов, ультраправые диктовали партийную платформу, Доль пытался сохранить более открытый и умеренный курс.

Ультраправые смогли отклонить призывы к «терпимости» по вопросам, касающимся абортов, а также провести жёсткие консервативные позиции по позитивной дискриминации и иммиграции. Раздражённый Доль даже признался, что не стал читать платформу и не чувствует себя «обязанный» ей, что звучало как вызов радикальным активистам, проникшим в ряды партии и одновременно остававшимся независимыми от лидера. В попытке избежать открытых столкновений на съезде он уступил ультраконсерваторам, но попытался сохранить хоть какой-то баланс, выделив ключевые выступления женщинам-республиканкам, поддерживающим право на выбор, и известным афроамериканским политикам. Генерал Колин Пауэлл в своей речи обозначил Республиканскую партию как «партию включения» — скорее пожелание, нежели отражение реального положения дел, — и поддержал позитивную дискриминацию и право женщины на аборт. Тем не менее, в завершении съезда экстремист Джерри Фалуэлл, известный своими конспирологическими и нетерпимыми взглядами, произнёс благословение, что ясно указывало на сохранение связей партии с правым крылом.

В своей предвыборной речи Доль обрушился на Билла Клинтона, обвиняя его в чрезмерных налогах и плохом руководстве армией, но подчеркнул, что Клинтон — его «противник», а не «враг», что резко контрастировало с настроениями многих однопартийцев. Доль призывал стать «мостом» в прошлое, к временам спокойствия, веры и уверенности, тогда как Клинтон, принимая номинацию, говорил о необходимости строить «мост в будущее». Эти слова в итоге стали символом кампании, а опросы показывали серьёзное преимущество Клинтона.

Доль не стремился мобилизовать правое крыло в свою поддержку, отказавшись выступать на конференции Христианской коалиции, отправив туда вице-президента Кемпа. Однако вынужден был отметить эту организацию, несмотря на её антисемитские и конспирологические настроения, что лишь подчёркивало политическую необходимость республиканцев сохранять контакт с радикалами. Национальная стрелковая ассоциация, разочарованная тем, что Доль согласился сохранить запрет на автоматическое оружие, отказалась его поддерживать, но активно финансировала другие республиканские кампании.

В предвыборной гонке Доль постоянно требовал «где возмущение?» — обличая Клинтона и его команду в коррупции и злоупотреблениях, однако эта риторика выглядела уже устаревшей по сравнению с накалом антиклинтоновской ярости, которую разжигали правые медиа и экстремисты. В итоге Клинтон выиграл с заметным преимуществом, а Республиканская партия сохранила контроль в Конгрессе. Несмотря на обещания нормализовать политический процесс, скандал Уайтвотер, расследование которого шло всё время кампании, не исчез, а трансформировался в более опасную кампанию по дискредитации президента.

Сенатский комитет по Уайтвотеру опубликовал громоздкий отчёт, обвинявший администрацию Клинтона в препятствовании следствию, но твёрдых доказательств преступлений не предоставил. Появление в Белом доме загадочных бухгалтерских документов лишь подогревало слухи, но никакого конкретного смысла эти находки не имели. Расследование независимого прокурора Старра, затрагивавшее и супругу президента, носило больше политический, чем юридический характер. В это время усиливалось давление правых радикалов, в том числе через Совет национальной политики — закрытую группу, объединяющую консерваторов, республиканских функционеров и экстремистов, которые планировали импичмент Клинтону.

Среди членов Совета были влиятельные политики и активисты, проводившие кампании по распространению антисемитских теорий и продвижению идей теократии, где власть и законодательство подчинены фундаменталистской библейской интерпретации. Эта коалиция тесно взаимодействовала с республиканским истеблишментом, включая лидеров Конгресса, и активно подталкивала процессы, направленные на дискредитацию и свержение президента.

Важным становится понимание того, что внутрипартийные противоречия и борьба между умеренными и экстремистами в Республиканской партии существенно влияли на ход кампании и стратегию кандидатов. Доль оказался в ситуации, когда необходимость сохранения единства заставляла его идти на компромиссы с радикалами, но при этом он не смог и не захотел полностью принять их повестку, что ослабляло его электоральный потенциал. При этом скандалы и расследования вокруг Клинтона служили скорее инструментом политической борьбы, чем реальным обвинением, усиливая поляризацию и превращая выборы в противостояние не столько идей, сколько личных нападок и теорий заговора.

Понимание этих процессов позволяет глубже оценить, как политическая тактика, компромиссы с радикалами и влияние конспирологических настроений формировали ландшафт американской политики 1990-х, и почему кампании того времени отличались не только борьбой за власть, но и борьбой за моральный и культурный облик страны.

Как толпа, страх и идеология определили исход президентских выборов в США в 2000 году

В течение нескольких недель после дня голосования в 2000 году судьба президентского поста решалась не столько на избирательных участках, сколько в кабинетах, судах и коридорах власти, где формировалась реальность при помощи мобилизации, манипуляции и угрозы насилия. Центральным эпизодом этого политического спектакля стала попытка пересчёта голосов в округе Майами-Дейд во Флориде, которую решили прервать не судебным решением, а шумной, агрессивной и умело срежиссированной уличной акцией.

Когда пересчёт голосов, инициированный кампанией Гора, начался в административном центре Майами, республиканская команда немедленно организовала сопротивление. Официально это преподносилось как протест местных граждан, возмущённых "попыткой украсть выборы", но на деле перед журналистами и полицией предстала дисциплинированная группа оперативников Республиканской партии, прибывших специально для этого действия. Среди них были лоббисты, сотрудники Капитолия, участники кампании Буша-Чейни. Многие скрывали свои настоящие личности, изображая туристов или местных жителей.

Они блокировали двери, стучали по стеклянным перегородкам, выкрикивали лозунги: "Прекратить пересчёт!" и "Остановить фальсификацию!" В хаосе звучали приказы: "Закрыть всё!", как, например, от конгрессмена Джона Суини, адресованные протестующим. Людей сталкивали, пинали, сотрудники выборной комиссии вызывали полицию, опасаясь, что беспорядки перейдут в неконтролируемое насилие. Это давление сработало. Руководитель выборов Дэвид Лихи сначала приостановил пересчёт, а затем отменил его полностью, признав, что беспорядки повлияли на это решение. Механизм давления, угрозы и имитации народного возмущения достиг своей цели: один из самых перспективных для Гора округов был исключён из итогового пересчёта.

Так называемый "бунт братьев Брукс", в котором участвовали представители политического истеблишмента в брюках цвета хаки, стал символом того, как уличная тактика и централизованная организация могут воздействовать на административное решение в ключевой момент. Позже Республиканская партия использовала оставшиеся три недели для судебных баталий, в ходе которых преимущество Буша сократилось до 537 голосов. Окончательное решение было принято Верховным судом, где большинство судей были назначены республиканскими президентами. 12 декабря 2000 года пересчёты были остановлены, и Джордж Буш стал президентом.

Несмотря на имидж умеренного кандидата, победа Буша во многом была обязана христианскому праву и евангельским организациям. Пэт Робертсон открыто заявил: без их поддержки Буш не оказался бы в Белом доме. И хотя четыре миллиона зарегистрированных евангельских избирателей не пришли на выборы, Рове и администрация Буша сделали вывод: в 2004 году допускать подобной пассивности нельзя. Эти люди стали новой политической опорой, которой Буш начал выплачивать долги сразу после инаугурации.

Он возобновил запрет на финансирование международных организаций, занимающихся абортами, остановил государственную поддержку новых исследований стволовых клеток, создал специальное ведомство по распределению миллиардов долларов религиозным организациям. Программа Operation Blessing Робертсона получила грант на полтора миллиона долларов. Посты в администрации заняли представители евангельских кругов, включая Джона Эшкрофта — генерального прокурора с крайне консервативными взглядами, и Кей Джеймс, автора книги, сравнивающей гомосексуальность с наркоманией.

Политическое и административное пространство наполнилось идеологией христианского права. Советники по вопросам науки включали религиозных активистов, отвергающих достижения современной медицины. В совет по СПИДу был назначен человек, называвший гомосексуальность "смертельным образом жизни", а религиозные организации были приглашены участвовать в саммите по профилактике ВИЧ наряду с учёными. Предлагались программы, не имеющие доказанной эффективности, но соответствующие религиозной повестке: терапия, "излечивающая" гомосексуальность, сексуальное воздержание, защита традиционного брака.

Таким образом, уже в первые месяцы президентства Буша стало очевидно: администрация не просто признала значение христианского права в своей победе, она передала им часть легитимности и механизмов влияния. Ни одно предыдущее правительство США не было столь откровенно и институционально евангелическим. Политики, которых считали маргиналами, получили доступ к ключевым решениям, определяющим облик американской социальной политики.

Важно понимать, что история "бунта братьев Брукс" — это не просто эпизод избирательной кампании. Это прецедент: использование управляемой агрессии, идеологической мобилизации и давления на процедуры демократического контроля для достижения политической цели. Это также пример того, как культурная война и религиозная идеология могут стать частью официальной государственной политики, если одна из сторон готова идти до конца, игнорируя нормы, не боясь грязных методов и работая на долгосрочную трансформацию самой системы.

Как Ромни использовал риторику "другого" для борьбы с Обамой

Ромни создал более тонкую стратегию, используя правую паранойю и крайнее презрение к Обаме, апеллируя к идеи, что Обама якобы не является настоящей частью Америки. В своей книге, выпущенной в 2010 году, "No Apology: The Case for American Greatness", Ромни подверг критике Обаму за извинения перед миром за "плохие поступки Америки, как реальные, так и воображаемые". (Сам Ромни не объяснил, что именно плохого в извинениях за реальные проступки.) В мае 2011 года он сделал ещё более жесткое заявление, утверждая, что администрация Обамы "не верит в американский эксперимент". Это было весьма мощное обвинение в адрес чернокожего президента, сына кенийца и канзаски, ставшего первым черным президентом США.

В ходе своей предвыборной кампании, спустя несколько месяцев, Ромни подхватил эту же риторику, заявив, что, по его мнению, Обама "не понимает, что такое Америка". Эта фраза, произнесенная на митинге в Нью-Хемпшире перед первичными выборами, отразила опасения Ромни о том, что Обама якобы не осознает уникальность американской нации. Хотя Ромни избегал напрямую обвинять Обаму в социализме, он использовал схожие тезисы, утверждая, что Обама хочет превратить Америку в "европейское государство благосостояния". В то время как его соперники, такие как Гингрич, открыто называли Обаму "светским" и "радикальным европейским социалистом", Ромни скорее мягко утверждал, что Обама не осознает "природу Америки".

Не став задаваться вопросом о месте рождения Обамы, Ромни все равно принял на вооружение основную идею так называемого "бёртизма", полагая, что Обама чужд американскому имиджу и духу, несмотря на то что тот уже несколько лет занимал пост президента. Этот подход, в свою очередь, был схож с риторикой Трампа и представителей движения "Чайной партии". В конце концов, Ромни оказался в лобби отеля Трампа, который, несмотря на свою критику Ромни в прошлом, поддержал его кандидатуру: "Он не позволит плохим вещам продолжаться в этой стране", — заявил Трамп, что обозначило его влияние в республиканской партии. Ромни с радостью принял эту поддержку, произнеся, что быть в отеле Трампа и получать его одобрение — это событие, которое он никогда бы не мог себе представить.

Ромни продолжал критику президента, обвиняя его в том, что Обама якобы не разделяет американское исключительство. Обама, в свою очередь, напомнил, что именно его выступление на Демократической конвенции 2004 года было посвящено теме американского исключительства, а его политическая карьера являлась свидетельством этой концепции.

Важную роль в риторике Ромни сыграли и другие фигуры правой политики, такие как Тед Нагент, который жестко критикуя Обаму, заявлял, что его администрация "отвратительна" и "ненавидит Америку". Ромни же принимал поддержку таких ярких сторонников, не пытаясь дистанцироваться от их крайних позиций. Важным элементом этой риторики был возврат к понятию "внешности" и "непринадлежности" Обамы к нации, даже если этот человек был избранным президентом.

Но Ромни, несмотря на свою критику, в конечном счете оказался вынужденным отказаться от идеологии "Чайной партии", когда кампания перешла в более спокойную фазу. Акцент был смещен на экономику, где Ромни, обвиняя Обаму в провале в решении экономических проблем, обещал стать "ремонтником" для американской экономики. Однако именно на фоне этого обсуждения появились и другие контроверзионные моменты, такие как спорные высказывания Ромни на частных ужинах о 47 процентах американцев, которых он называл "зависимыми от правительства" и "жертвами". Эти слова наделали много шума в СМИ и сыграли важную роль в формировании образа Ромни как человека, далеким от проблем простых американцев.

Ромни в своей кампании, хоть и пытался отречься от радикальных позиций, по сути, являлся частью этой политической культуры, где был широко распространен страх и подозрения относительно Обамы, его политики и его образа как человека, чуждого Америке. Это использовалось не только для критики Обамы, но и для мобилизации правого электората. Ромни сам не обвинял Обаму в социальных катастрофах, но активно поддерживал тех, кто делал такие обвинения.

Пытаясь выступить в качестве кандидата, который "исцелит" экономику, Ромни сосредоточился на атаке на систему Обамы, не уделяя должного внимания поляризации, которую его риторика о "другом" создавала в политическом ландшафте США. Это указывало на важный момент: кандидаты, даже если они пытаются дистанцироваться от крайних позиций, все равно могут быть затянуты в более радикальные подходы, если политическая ситуация и конкуренция этого требуют.