Маргарет Тэтчер

Капитализм и его критики

Искусство управления государством. М., 2003. – 2-е изд. – М., 2007. С. 443–467.

ТРАДИЦИОННЫЙ КАПИТАЛИЗМ

Как это ни странно, но существо капитализма, основанного на свобод­ном предпринимательстве, или просто капитализма, который шеству­ет победоносно практически по всему миру, понимают далеко не все (термин «капитализм» появился и получил широкое распространение, по всей видимости, с подачи раннего теоретика социализма Сен-Симона и Маркса: это одно из немногих понятий, которые правые переняли у левых, а не наоборот). Никогда еще так много не говорили о рынках. Левоцентристские пра­вительства, даже, например, в Юго-Восточной Азии, и реформирован­ные коммунистические правительства правдами и неправдами стремят­ся к внедрению рыночных механизмов. Они сознают, что у них нет аль­тернативного пути создания богатства, которое им, как и всем левым, хотелось бы обложить максимально возможными налогами. При этом мало кого интересуют другие неотъемлемые атрибуты капитализма, не говоря уже о системе моральных и социальных ценностей, существо­вание которых он предполагает.

Подобное расчленение опасно. Системы, которые принимаются про­сто из-за того, что они «работают», не укореняются. Один из осново­полагающих принципов, на которых строится свободный рынок, как, впрочем, и все, что может называться свободным, заключается в непред­сказуемости результатов. Экономика, как и человек, может заболеть: в настоящее время симптомы заболевания, например, проявляются во всемогущей американской экономике. Как и у человека, в этот момент большое значение имеет наличие внутренних ресурсов, необходимых для выздоровления. Если единственной причиной, по которой свобод­ное предпринимательство становится основой экономической полити­ки, являются сиюминутные прагматические соображения, рано или поздно, как только сгустятся грозовые облака, такая политика собьет­ся с курса.

Капитализм, основанный на свободном предпринимательстве, на определенном уровне представляется настолько простой системой, что так и подмывает не видеть в ней системы вообще. В действительности это самая естественная вещь в мире. Адам Смит выразил эту мысль предельно кратко:

Разделение труда, дающее так много преимуществ, – это не плод че­ловеческой мудрости, которая предвидит, какое богатство оно несет с собой, и сознательно использует его для этой цели. Это неизбежное, хотя и очень медленно и постепенно проявляющееся последствие определен­ного стремления человека, не рассчитанного на столь отдаленную выго­ду: стремления платить натурой, заниматься натуральным обменом и менять одну вещь на другую.

Стремление к повышению своего благосостояния путем торговли – общая черта людей, по крайней мере до определенной степени. И, как отмечает Адам Смит, эта черта не свойственна никому, кроме людей.

Это стремление есть проявление своекорыстия, или того, что Смит называл «эгоизмом». Именно оно лежит в основе экономической жиз­ни, поскольку поддерживает обмен между людьми, которые не явля­ются родственниками, друзьями и даже знакомыми. Это просто здра­вый смысл. Нельзя рассчитывать на то, что совершенно незнакомые люди будут отдавать нечто нужное вам по доброте душевной. Нет, че­ловек должен показать другим, «что в их интересах сделать для него то, что ему нужно». В наши дни ничто не изменилось, поскольку, как очень верно замечает Смит, «вовсе не от щедрот своих мясник, пивовар или булочник предлагают нам продукты к столу, а потому, что у них есть собственный интерес».

Такой подход и взгляд на вещи, который он несет в себе, испокон веку приводят некоторых в смущение. Хотя сам Адам Смит не разви­вает эту мысль, нетрудно прийти к заключению, что важнейшим сред­ством удовлетворения потребностей человечества является рынок, а его движущей силой – эгоизм.

На самом деле это не так. Смит, который был прежде всего филосо­фом-моралистом, а уже потом экономистом, не считал эгоизм ни един­ственным, ни тем более главнейшим принципом. «Человеколюбие» (ко­торое мы можем сегодня называть альтруизмом) было реальной осно­вой добродетели. Вот его собственные слова: «Через сочувствие другим... ограничение нашего эго и проявление нашей благосклонности идет со­вершенствование человеческой природы».

Понимание этого не теряет своей значимости и сегодня. Те из нас, кто верит, что только капитализм, основанный на свободном предпри­нимательстве, может быть надежной основой экономического прогрес­са, вовсе не утверждают, что в жизни нет места для благотворительно­сти, а значение имеют лишь материальные вещи. Нет, мы говорим о том, что использование стремления человека к собственному индиви­дуальному благу в подавляющем большинстве случаев лучше всего позволяет удовлетворить потребности всех людей. Это правило спра­ведливо всегда, за исключением тех случаев, когда имеются не вызыва­ющие сомнений основания думать иначе. Например, крепкая семья, где любовь, долг, готовность идти на жертвы и другие соображения господствуют над эгоизмом индивидуума или, как минимум, смиряют и огра­ничивают его. Примерно то же самое можно сказать и о закрытых спе­циализированных организациях, например монастырях и других рели­гиозных общинах. Однако в более широких группах, члены которых не только не могут заботиться друг о друге, но и просто знать о чужих потребностях, реальнее и, пожалуй, продуктивнее всего исходить из преобладающей роли эгоизма.

Из сказанного следуют два вывода – негативный и позитивный. Негативный вывод заключается в том, что любой человек, претендую­щий на особые полномочия, права или привилегии, исходя из альтру­истических, а не эгоистических побуждений, должен вызывать сильное подозрение. Глубоко скептическое отношение к побудительным мотивам тех, кто добивается власти над другими, – одна из самых здравых и характерных черт британской демократии. К сожалению, для того чтобы этот скептицизм наряду с политической сферой пустил корни еще и в сфере экономической, нужно на деле пройти через социализм 70-х годов и реформы 80-х. Современный мир слишком охотно верит в благородство регулирующих органов и чиновничества – отсюда и столь высокая значимость теории общественного выбора, которая ис­ходит из того, что за каждым правительственным актом стоят заинте­ресованные круги (теория общественного выбора строится на идеях Джеймса Бьюкенена и «Виргинской школы». Теория предполагает применение методов экономического анализа к политическому процессу, который рассматривается как результат индивидуальных решений избирателей, политиков и чиновников, действующих на политическом рынке).

Позитивный вывод, вытекающий из допущения, что эгоизм в це­лом преобладает в реальном мире, значит не меньше, а может быть даже и больше. Его смысл в том, что свободный рынок обладает колоссаль­ными преимуществами, которые можно получить, не прибегая к нере­альным домыслам о человеческой природе и попыткам насильственно придать ей форму или трансформировать. «Не из благотворительнос­ти» – большей свободы, чем заключено в этой фразе, пожалуй, невоз­можно себе представить.

Итак, краткий анализ формулировок Адама Смита показывает, что капитализм, основанный на свободном предпринимательстве, опира­ется на психологически присущее человеку «стремление платить нату­рой, заниматься натуральным обменом и менять». Это стремление, направляемое тем, что Смит называет «невидимой рукой», приобрета­ет форму экономического порядка, в результате которого индивид, стремящийся к своей собственной выгоде, создает материальные блага для общества в целом.

Капитализм, однако, имеет свои институты, а здесь уже нужно об­ращаться к современным мыслителям, прежде всего к Фридриху Хайеку. Его идею «самопроизвольного порядка» в обществе, который воз­никает без вмешательства всеведущей и всемогущей центральной вла­сти и позволяет свободному обществу функционировать в рамках закона, пожалуй, следует считать самой выдающейся. Хайек приме­няет это понятие далеко за пределами экономической сферы – к правилам и обычаям, которые обеспечивают само существование совре­менного общества. Он утверждает, например, «что наша цивилизация обязана не только своим происхождением, но также и жизнеспособно­стью тому, что нельзя определить иначе, как развернутое обществен­ное сотрудничество – порядок, который чаще, иногда не совсем вер­но, называют капитализмом».

На мой взгляд, можно выделить пять условий, необходимых для эффективной работы капитализма, основанного на свободном пред­принимательстве. При этом под эффективной работой я подразумеваю одинаково хорошее обслуживание индивидуальных и общественных интересов всех участников (я говорю здесь не о вопросах, которые традиционно поднимаются историками экономики и теми, кто определяет политику, – развитие банковской системы, накопление капитала, ограниченная ответственность и т. д., несмотря на их очевидную важность, – а о тех основах, которые определяют, имеет ли капитализм корни). Первым основным условием является на­личие частной собственности. Собственность имеет принципиальное значение, поскольку она приносит стабильность и уверенность. Обще­ство, в котором есть сомнения по поводу того, кому что принадлежит, не может рассчитывать на продолжительное и успешное развитие. Это настолько фундаментальное условие, что напоминание о нем может показаться банальным и даже излишним. Тем не менее оно далеко не всегда принимается полностью. Достаточно лишь взглянуть на труд­ности, с которыми в Китае сталкивается защита того, что называется интеллектуальной собственностью, чтобы понять, насколько жизнен­но важно понятие патента для распространения изобретения.

Одна из последних работ перуанского экономиста Эрнандо де Сото демонстрирует огромную значимость права собственности в современ­ном мире. Детальное исследование, проведенное в ряде стран третьего мира, позволило синьору де Сото сделать вывод о том, что их разви­тие сдерживается невозможностью превращения имущества в капитал. Он обнаружил, например, что в Египте богатство, накопленное бедня­ками, в 55 раз превышает объем всех прямых иностранных инвестиций.

Однако они держат эти ресурсы в юридически порочных формах: дома, построенные на земле без должного оформления права собственности; бизнес без образования юридического лица
и с неопределенной ответственностью; производство, расположенное там, где финансисты и ин­весторы не могут его видеть. Поскольку права на эту собственность не имеют должного документального оформления, ее невозможно быст­ро превратить в капитал, невозможно выставить на продажу за преде­лами узкого местного сообщества, где все люди знакомы и доверяют друг другу, невозможно использовать в качестве обеспечения займа или пая против инвестиции.

В странах, где права собственности остаются неопределенными и официально не признанными, со всей ясностью видна роль частной собственности как краеугольного камня капиталистической модели развития.

С собственностью тесно связано и второе основное условие, необ­ходимое для успеха свободного предпринимательства, а именно закон­ность, или господство права. Эта фраза обычно с такой легкостью сле­тает с языка, что мы частенько забываем, насколько разнообразны и глубоки ее последствия. На мой взгляд, превосходное определение за­конности дал Роджер Скратон: форма правления, при которой власть может проявляться не иначе как в соответствии с процедурами, принципами и ограничениями, установ­ленными законом, а любой гражданин может получить через суд воз­мещение от любого другого гражданина, независимо от его власти, и от должностных лиц самого государства за любое действие, нарушающее закон.

В наш век демократии, когда основные политические права в целом можно считать гарантированными, законность приобретает чрезвычай­ную практическую значимость для экономической сферы. Я уже отме­чала, какой ущерб отсутствие законности нанесло посткоммунистичес­кой России и другим странам бывшего Советского Союза.

Причина в том, что произвол и непредсказуемость несовместимы с созданием богатства. Рабочим нужна гарантия получения вознаграж­дения за труд. Инвесторам необходима уверенность в том, что они смогут получить прибыль от вложенного капитала. Бизнесмены дол­жны знать, что их прибыль не будет изъята сегодня и в будущем в результате принятия нормативных актов, имеющих обратную силу. Все участники экономической жизни страны нуждаются в защите от вы­могательства и коррупции. При невыполнении этих условий сложные расчеты и цепочка взаимоотношений, лежащие в основе экономичес­кого роста, разрушаются, а процветание прекращается. Экономичес­кая деятельность в этом случае, скорее всего, переместится в «черный», или неофициальный сектор. Например, в странах ОЭСР (т. е. в стра­нах со свободным рынком) на черный сектор экономики в среднем приходится не более 14% ВВП, тогда как в африканских странах он составляет 54%.

Наряду с писаными нормами, составляющими законодательство, существуют еще и неписаные правила (то, что еще называют «культу­ра») – третий основной элемент, от которого зависит существование капитализма. Это сфера неосязаемого, но, как показывает приведенное выше высказывание Хайека, совершенно реального. Понятно, что одни культуры, или, по крайней мере, их основные ценности, более благо­приятны для существования капитализма, основанного на свободном предпринимательстве, и, следовательно, для экономического прогрес­са, чем другие.

Не так уж и трудно назвать, не придерживаясь какого-либо особо­го порядка, те установки, которые делают общество более ориенти­рованным на предпринимательство. В их число входят любознатель­ность, творческое воображение, изобретательность, прилежность и го­товность принять на себя риск. Эти установки нередко несут в себе отражение различных религиозных и философских традиций. Мож­но ожидать, что общество, допускающее крайне ограниченную сво­боду воли и отводящее большую роль судьбе, будет сильно отличаться от общества, которое наибольшее значение придает творческому на­чалу человека и уникальности индивидуума. Иудейско-христианская традиция, которая в различных формах преобладает на Западе, при­надлежит ко второй категории. Традиции же великих азиатских ре­лигий следует отнести к первой, как и (насколько нам известно) ре­лигиозные традиции Африки. Евреи и христиане с уважением отно­сятся к работе. Их религии твердо стоят на том, что Человек должен быть хозяином своего окружения, – он вовсе не побочный его продукт, как полагаю пантеисты. Евреи и христиане, помимо этого, об­ладают чувством линейного течения времени, а не придерживаются детерминистской веры в циклы и повторяющиеся фазы. Все это по­могло сформировать взгляды западного общества на самое себя, сво­их членов и окружающий мир. Несмотря на множество форм и ого­ворок, именно эти взгляды обусловливают сегодня экономический прогресс и наш уровень жизни.

Конечно, подобная картина не может в полной мере объяснить при­чины успеха незападных стран, в частности стран Дальнего Востока. Как я уже отмечала выше, «азиатские ценности» если и играют какую-то роль в успехе этих стран, то весьма ограниченную. Справедливым бу­дет добавить, что он вряд ли был бы возможен без притока западных технологий и методов. Что же касается Африки, лежащей к югу от Са­хары, то здесь влияние Запада до сих пор не проявилось каким-то су­щественным образом, но это, как я объясню позже, не имеет никакого отношения к порокам колониализма или постколониализма.

Таким образом, культурное наследие в целом в значительной мере определяет ход развития современных экономических систем. Это обус­ловлено, прежде всего, его отношением к изобретательности. Воздавая должное достижениям каждого индивида и допуская возможность про­гресса, западное общество создало основу для свободного эксперимен­тирования.

Надо признать, всегда находились такие, кто считал, что возможно­сти для изобретения сужаются или даже исчезают. В 1899 году руково­дитель патентного ведомства США сказал буквально следующее: «Все, что можно было изобрести, уже изобретено». Тем не менее еще нико­му в западном обществе не удавалось остановить поток изобретений. Он постоянно подстегивается, его темп не снижается.

Это ведет к другой, не менее важной, роли культуры: она позволяет обществу разглядеть потенциал изобретения и эффективно использо­вать его. Китайцы изобрели тачку, стремя, жесткий хомут, компас, бу­магу, книгопечатание, порох и фарфор. Они на столетия опережали остальной мир в технологии производства ткани и чугуна. Однако ни одно из этих изобретений не было использовано должным образом. Более того (возможно, это уникальное явление), по замечанию одного из выдающихся специалистов в этой области, «в истории китайской промышленности были случаи забвения технологий и движения вспять».

Впрочем, было бы неверно полагать, что только от культуры зави­сит успех утверждения капитализма. Сторонники культурного детер­минизма, как, впрочем, и детерминисты всех сортов, одновременно излишне оптимистичны и пессимистичны. Культура сама по себе вос­приимчива к воздействиям. Ее ценности могут в какие-то моменты больше, а в какие-то меньше способствовать развитию инициативно­сти и предприимчивости. Предпочтения совершенно очевидным об­разом меняются, когда рынки усваивают нововведения, смакуют новые возможности, иногда в буквальном смысле, пример – распростране­ние в Азии американских сетей ресторанов быстрого питания, в кото­ром некоторые видят самое яркое на сегодня проявление глобализма.

Культура также отражает физические и политические условия, в которых она формируется. А это уже подводит нас к четвертому важ­нейшему условию успешного развития свободного предприниматель­ства – несходству различных государств и конкуренции между ними.

Я уже касалась этого вопроса, когда рассуждала о выгодах, которые давало Европе отсутствие единой политической власти. Великий фи­лософ англосаксонской свободы Джон Стьюарт Милл очень хорошо выразил эту мысль, когда написал:

Что заставляло семейство европейских государств совершенствоваться, а не оставаться застывшей частью рода человеческого? Вовсе не какое-то исключительное качество, присущее им (поскольку оно, когда суще­ствует, является следствием, но не причиной), а невероятное разнооб­разие характеров и культур. Отдельные люди, классы, нации были со­вершенно непохожи друг на друга; они шли совершенно разными путями, каждый из которых вел к определенной ценности; и хотя во все времена те, кто шел разными дорогами, проявляли нетерпимость друг к другу, а каждый из них думал, что было бы неплохо заставить осталь­ных избрать его путь, их попытки помешать развитию других редко оказывались успешными, но у каждого было время, чтобы воспользо­ваться тем благом, которое предлагали другие. Именно этому разнообразию путей Европа, по моему убеждению, обязана своим поступатель­ным и многогранным развитием.

Милл совершенно прав. А мы можем пойти еще дальше. Капита­лизм – враг насильственного единообразия. Источник его успеха в разнообразии и индивидуальности, которые он поощряет. Есть все ос­нования считать, что эта особенность не менее важна, чем более ши­рокие культурные аспекты, для успешного функционирования систе­мы свободного предпринимательства. В качестве примера можно взять роль беженцев и иммигрантов в развитии предпринимательства. Евреи, изгнанные из Испании и Португалии в конце XV столетия, гугеноты, вытесненные из Франции в XVII столетии, английские нонконформи­сты, эмигрировавшие в Америку, китайские общины, разбросанные по всему Дальнему Востоку, восточно-африканские азиаты, эмигрировав­шие в Великобританию в начале 70-х годов, – все они были щедрым источником предприимчивости и богатства.

Капитализм не может не замечать разнообразия культур, но он со­вершенно не различает цвета кожи. Предрассудкам нет места в свобод­ной экономике, поскольку они ведут, в конечном итоге, к бедности. В этом нет ничего загадочного. Это просто другое представление изве­стного утверждения Адама Смита. Именно потому, что мы проводим экономические операции не «из благотворительности», мы вряд ли воздержимся от их осуществления «из недоброжелательности». Неза­висимо от того, какими руками сделана вещь – черными, белыми, ко­ричневыми или желтыми, – она остается вещью, и ее купят в любом месте, если цена и качество приемлемы. Рынок – значительно более мощная и надежная освободительная сила, чем любое правительство.

К частной собственности, законности, благоприятной для предпри­нимательства культуре и разнообразию независимых и конкурирую­щих государств – к этим четырем обязательным факторам следует добавить еще и пятый, который необходим для реального процветания капитализма. Последним необходимым элементом является благопри­ятное налогообложение и регулирование. Конечно, в определенном смысле пятый элемент есть не что иное, как продолжение второго – законности. Безусловно, произвол в государстве со стороны различных групп политиков или чиновников и отсутствие известной, предсказуемой и повсеместно применяемой совокупности правовых норм, от­правляемых объективными и честными судами, чрезвычайно отрица­тельно сказываются на бизнесе. (Достаточно взглянуть на сегодняшнюю Россию и некоторые другие страны бывшего Советского Союза.) Од­нако для того чтобы получить от капитализма максимально возмож­ное, налоговое бремя должно быть не просто справедливым – оно дол­жно быть легким.

ПУТЬ ИСТИННЫЙ И ПУТЬ ТРЕТИЙ

В наши дни это понимают все, даже левоцентристские правительства. Повышение ставок налогообложения сверх определенного уровня ве­дет к снижению налоговых поступлений, поскольку пропадает смысл работать и заставлять работать капитал – именно это демонстрирует знаменитая кривая Лаффера[1]. Аналогичным образом на производство, а вместе с ним и на накопление богатства, действует и слишком жест­кое регулирование. Чрезмерное налогообложение и зарегулированность ведут к бегству талантов и капиталов в места с более благоприятным экономическим климатом. И, наконец, как ни парадоксально, но и чрез­мерные налоги, и чрезмерное регулирование, которое является продол­жением государственного контроля, в конечном итоге приводят к ог­раничению власти государства из-за того, что экономическая деятель­ность начинает осуществляться в обход закона и перемещаться в неофициальный, или «черный», сектор экономики. Как бы ни осужда­ли этот процесс законодатели и налоговые службы, он тем не менее служит последним убежищем, а вернее, своего рода предохранитель­ным клапаном, не позволяющим подняться давлению в ответ на слиш­ком сильное нажатие со стороны государства.

Левоцентристские правительства, подобные нынешнему британско­му, и те, что находятся у власти в большинстве стран Европы, вроде бы понимают это. Однако их понимание сродни пониманию ученых со­бачек в цирке. Опытные дрессировщики научили их ходить на задних лапках, в шляпе и подвывать в такт музыкальному сопровождению. Но понять, что означают эти действия, они не в состоянии. Они делают так потому, что за это их кормят.

Левые не возводят необходимость ограничения государственного бремени в разряд принципа. Это может показаться огульным обвине­нием, но реально это не требует доказательств, поскольку именно от­сутствие понимания является основополагающим символом их поли­тики. Их главное заблуждение заключается в уверенности, что именно государство создает богатство, которое затем распределяется (или пе­рераспределяется) между отдельными людьми. В наши дни левые, ко­нечно, не говорят об этом так прямо; но они тем не менее исходят из этой посылки. Реальная же суть экономического процесса прямо про­тивоположна, поскольку богатство создается отдельными людьми. Они делают это, прилагая свои усилия, знания и капитал – так, как вели­колепно описал Адам Смит почти две сотни лет тому назад, – именно таким путем они и создают «богатство народов».

Политик левого толка никогда не начинает с вопроса: «На каком ос­новании правительство изымает дополнительный фунт (доллар, иену или евро) из кармана граждан?» Вместо этого он говорит: «А почему бы нет?» В глазах политиков этого рода, где бы они ни находились, богат­ство – коллективно, а не индивидуально, оно их, а не наше. Как превос­ходно заметил консерватор и мыслитель Ричард Уивер, «идеи имеют последствия». К сожалению, это относится и к плохим идеям, а идея богатства в представлении социалистов, пожалуй, самая отвратительная. Чего им не понять никогда, так это того, что капитализм лучше всего работает при самом минимальном регулировании. Как я уже отмечала, было бы неправильным предполагать, что рынки могут существовать в какой-либо форме, кроме вульгарной или неудовлетворительной, без определенной основы из обязательных правил. Эти правила, естествен­но, должны были усложняться по мере упорядочения капитализма и раз­вития рынков. Например, в то время как на примитивных рынках пра­вила касались лишь мер и весов, на более развитых они уже имели от­ношение к свободе конкуренции и прозрачности бухгалтерского учета. И все же факт остается фактом: любое регулирование является ограничением свободы, любое правило имеет свою стоимость. Вот почему, как и брак (пользуясь словами молитвенника), регулирование не должно «быть ни предпринято, ни взято необдуманно, легкомысленно или без всякой причины».

Государственные расходы и налогообложение также в силу своей природы ограничивают свободу, хотя сегодня мало кто считает это се­рьезным доводом. К сожалению, даже в правоцентристских партиях, особенно европейских, многие молчаливо рассматривают государствен­ные расходы как благо, а частные – как зло или, в лучшем случае, не­что нейтральное. По правде говоря, это вовсе не новое явление. На него указал еще Хайек, когда остроумно посвятил свою книгу «Дорога к раб­ству» «социалистам всех партий». Радости от этого, однако, мало. Ка­залось бы, политики должны были извлечь уроки из прошлых оши­бок. Так нет, правоцентристские партии продолжают тягаться с лево­центристами в поддержке всех основных программ государственных расходов, особенно программ расходов на социальные службы. Это не только глупо, но и сбивает с пути. Глупо потому, что левоцентристские партии неизменно переигрывают правых в этой игре – на то они и ле­вые, в конце концов. Сбивает же с пути потому, что, принимая государ­ственные расходы и налоги за нечто большее, чем необходимое зло, мы забываем о ключевых ценностях свободы.

В некоторых случаях налоги, конечно же, абсолютно необходимы – эти случаи хорошо известны и, за исключением чрезмерно высокого налогообложения, не вызывают споров. Оборона, судебно-правовая система и подобные им службы, например, являются предметом пер­воочередной заботы государства и налогоплательщиков. Базовое меди­цинское обслуживание и образование, предоставляемые бесплатно тем, кто действительно не может заплатить за них, также входят в эту кате­горию. Впрочем, из того, что такие услуги необходимы, вовсе не сле­дует, что они должны предоставляться непосредственно государством или бесплатно.

Доводы в обоснование того, где должна проходить разграничитель­ная линия между общественным и частным, будут приводиться веч­но, и это совершенно естественно. Однако есть один принципиаль­ный довод против любого увеличения государственных расходов – а именно то, что они всегда, независимо от значимости цели, несут с собою риск ослабления страны как в материальном, так и в мораль­ном плане.

Материальное ослабление – следствие обременения процесса созда­ния богатства. В странах, экономику которых можно считать преуспе­вающей в плане темпов роста, дохода на душу населения и создания новых рабочих мест, государственные расходы, представленные в виде доли от национального дохода, как правило, низки. Очевидные приме­ры – Америка и азиатские «тигры». В Европе то же самое можно ска­зать о Великобритании. Нельзя утверждать, что из этого правила нет исключений. И уж точно нельзя быть уверенным, что низкий уровень государственных расходов может сам по себе гарантировать процвета­ние, когда в других областях экономики проводится ошибочная поли­тика. Свидетельство тому – недавние проблемы Японии. Однако ис­следования подтверждают то, что нам подсказывает здравый смысл: чем больше кусок пирога, отхваченный правительством, тем меньше дос­тается всем. Один из экономистов, изучая эффект долгосрочного уве­личения расходов правительства, пришел к следующему выводу:

Совершенно ясно, что последствия от увеличения государственных рас­ходов в течение последних сорока лет были чрезвычайно значительны­ми с точки зрения упущенного роста объема производства. В лучшем положении находятся США, где объем национального производства оказался на 37% ниже, чем мог быть при сохранении доли государствен­ных расходов на уровне 1960 года, а в худшем – Швеция, которая упу­стила возможность подъема уровня жизни на 334%.

Теперь посмотрим на проблему морального ослабления страны в результате чрезмерного контроля со стороны правительства. Общество, которое контролируется настолько жестко, что у людей совершенно отсутствует возможность выбора (конечно, если хватит воображения такое представить), просто не позволяет людям приобрести никаких моральных качеств. Возьмем более близкий к реальности пример: в стране, где на государственном обеспечении находится абсолютно все, нет места для благотворительности и нет потребности в самопожерт­вовании. Этот принцип легко доказать от обратного, не прибегая к домыслам. Соединенные Штаты – самая богатая и свободная страна на земле; не удивительно, что она также и самая щедрая. Ежегодно аме­риканцы выделяют более 200 миллиардов долларов на благотворитель­ность. Этой же традиции следует и Великобритания, где свобода лич­ности и личная ответственность неразрывно связаны друг с другом, – отсюда и богатая история создания благотворительных фондов и доб­ровольного участия в них. Чем больше мы надеемся на то, что далекие государственные власти справятся с трагедиями нашей жизни, тем меньше делаем сами, тем больше разрастается отвратительная язва эго­истичного материализма.

Я пыталась провести эту мысль несколько лет назад в интервью журналу Woman's Own. Это потревожило осиное гнездо, но, как я и предполагала, осы стали жужжать вокруг совсем не того предмета. Ска­зано же тогда было следующее:

Полагаю, прошли те времена, когда многие люди верили в то, что все их проблемы должно решать государство. «Я в трудном финансовом положении – мне дадут субсидию»; «Мне негде жить – правительство обязано предоставить мне жилье». Они перекладывали решение своей проблемы на общество. Да если хотите знать, никакого общества нет. Есть мужчины и женщины, есть семьи. И ни одно правительство не может ничего сделать, иначе как действуя через людей, а люди должны в первую очередь следить за собой. Наш долг заботиться о себе, а уж по­том о своем соседе. Люди же слишком много думают о правах, забывая об обязанностях. Права просто не может быть, если сначала не выпол­нена обязанность.

За свою политическую жизнь я сделала несколько высказываний, которые потом хотелось переформулировать. К приведенной цитате это не относится, и все же она вызвала фурор. Фразу «никакого обще­ства нет» до сих пор повторяют (в отрыве от контекста, естественно) левые политики, журналисты, а иногда и представители духовенства, когда хотят кратко выразить то, что, по их мнению, было неправиль­ным в 80-е годы и в чем заключается изъян «тэтчеризма». Однако с их доводами не все в порядке. Если я ошибаюсь и на права действительно нет моральных ограничений, то чем они в таком случае оправдывают границы, в которых сами держат государственные расходы и налоги? Почему бы тогда вообще не перераспределить все и вся?

Левые пытаются ответить на этот не имеющий ответа вопрос, при­думывая новые определения и всячески расхваливая концепцию «тре­тьего пути». Социалисты никогда не жалели времени на придумыва­ние новых названий для своих верований, поскольку прежние быстро устаревали и компрометировали себя. Любопытно, что в эволюции подобных определений наблюдается своего рода круговорот. Так, «со­циал-демократия» первоначально была одним из марксистских тече­ний. Затем она уступила место «демократическому социализму». По­том, когда «социализм» – демократический и недемократический – вышел из моды, «социал-демократия» обрела новую респектабельность. Сегодня от новых левых мы так часто слышим о «сообществе» (в сво­их речах г-н Блэр использует это словечко не скупясь), что впору ожи­дать появления на свет термина «коммунизм»[2] во всей его красе. Од­нако надеюсь, что этого не случится.

«Третий путь», можно предположить, является компромиссом между капитализмом и социализмом. Но г-н Блэр придерживается иного мнения. Как он объясняет в длинной и нудной статье на дан­ную тему, это скорее «обновленная социал-демократия». Ну, если так, то понятно...

Как устойчивое словосочетание «третий путь» уже миновал пик сво­ей популярности. Такая фраза никогда не нравилась канцлеру Шреде­ру, который предпочитал по-тевтонски чеканную «новую середину». Она казалась жидкой размазней и мосье Жоспену, ­пад ближе всего подошел к образу социалистического премьер-мини­стра, а кроме того, служила причиной замешательства в Соединенных Штатах даже при президенте Клинтоне, не говоря уже о президенте Буше. Как сказал один из американских журналистов, «те­перь мы знаем, куда выводит третий путь: в левый ряд скоростного шоссе в сторону государства с расширенным социальным обеспечени­ем». Похоже, выражение «прогрессивное управление» ныне вытесняет «третий путь» из лексикона влиятельных кругов левого толка. Рож­дается очередная банальность.

Можно, конечно, высмеивать словоблудие и интеллектуальные вы­верты новых левых, но им тем не менее удается убедить население мно­гих европейских стран и большую часть остального мира в том, что ка­питализм, основанный на свободном предпринимательстве, нуждается в укрощении, ограничении и сдерживании путем государственного вме­шательства. Они добились этого из-за все еще существующего недопо­нимания того, что капитализм содержит в себе нечто, обеспечивающее прогресс общества в целом. Ему не нужно, чтобы социализм придержи­вал руль и способствовал продвижению вперед. Покуда правительство продолжает вмешиваться и не ограничивает свою деятельность теми моментами, которые необходимы для успешного функционирования капиталистической экономики (они были перечислены выше), резуль­таты будут плачевными.

Это хорошо видно на примере развития Великобритании после 1997 года под руководством лейбористского правительства, снискавше­го (хотя и не вполне справедливо) определенную репутацию за свою экономическую компетентность. Премьер-министр Тони Блэр и ми­нистр финансов Гордон Браун при разработке экономической политики решительно отказались использовать фундамент, заложенный консер­ваторами в 80-х годах. Инфляция держалась на низком уровне, а пере­дача права проводить денежно-кредитную политику Банку Англии помогла успокоить Сити. Предельные ставки подоходного налога были невысокими. Хотя и отмечалось некоторое укрепление влияния тред-юнионов, основные реформы периода правления консерваторов про­должали действовать. В целом ничто не предвещало возврата полно­кровного социализма.

Но это было не все. Лейбористы, например, провели существенное и дорогостоящее ужесточение регулирования. Главное же, было ощу­тимо увеличено налоговое бремя. Так называемые «скрытые налоги», которые должны были привлекать минимальное внимание со сторо­ны общественности и политиков, были направлены против бизнеса и тех, кто осуществляет накопление. Они отбили у людей интерес к со­зданию традиционной семьи (была отменена налоговая льгота для семейных пар), к покупке собственных домов (была отменена льгота по ссудам на приобретение недвижимости и повышен гербовый сбор при покупке домов), к увеличению пенсионных вкладов (было введено на­логообложение пенсионных фондов) и к приобретению медицинских страховок (было отменено снижение налоговой ставки для пожилых людей), В довершение выросло число людей, уплачивающих подоход­ный налог по наивысшей ставке (40%), поскольку нижние границы доходов, облагаемых налогом, были подняты с учетом роста цен, а не зарплат.

Дальше – больше. Один из аналитиков заметил: «Налоговое бремя не просто увеличилось, структура налоговой системы изменилась та­ким образом, что стала в большей мере препятствовать повышению доходов. Нынешняя налоговая система менее нейтральна, в большей мере направлена против накопления и более сложна по сравнению с тем, что было четыре года назад».

Суммарное чистое повышение налогов за время работы парламен­та последнего созыва (с 1996/1997 по 2001/2002 год) составило 52,7 мил­лиарда фунтов стерлингов в денежном выражении. Иначе говоря, на­логовые изъятия с момента прихода к власти Лейбористской партии выросли на 50%, а британские налогоплательщики выкладывают до­полнительно 1 миллиард фунтов стерлингов в неделю за это удоволь­ствие. Налоговые и социальные выплаты теперь составляют 46,1% от личных доходов по сравнению с 42,1% в годах. Стоит ли удивляться, что это сопровождается ощутимым ухудшением экономи­ческих показателей, особенно экономического роста и роста произво­дительности труда.

Во время работы над этой книгой невозможно было сказать, как конкретно объявленное широкомасштабное увеличение государствен­ных расходов отразится на государственных финансах. Однако если тогда оно казалось полным безрассудством, то сейчас и подавно вы­глядит таковым.

Общие выводы, тем не менее, совершенно ясны.

• Капитализм может работать должным образом, только если об­ременение частных лиц и бизнеса налогами и государственным регулированием незначительно.

• Левые – даже постсоциалистические левые – принимают этот тезис не полностью: они не видят в налогообложении и регули­ровании ограничения свободы.

• Консерваторы во всем мире должны бороться за то, чтобы сокра­щение расходов, понижение налогов и ограничение регулирова­ния стали главнейшими принципами – это необходимо также и с политической точки зрения.

• Даже ограниченный отход от истинного пути – пути капитализ­ма, основанного на свободном предпринимательстве, – имеет от­рицательные последствия, которые будут только усугубляться, пока побеждают левоцентристские партии и их программы.

МОРАЛЬНАЯ ОСНОВА И ЕЕ КРИТИКИ

Меня всегда поражало, с какой ловкостью левые – как старые, так и новые, – ухитряются напускать на себя вид непревзойденного и совер­шенно невыносимого морального превосходства. Ладно бы социалис­ты просто периодически объявляли, что более компетентны в управ­лении государственными делами – мы как раз переживаем один из таких периодов, – так они еще каждый раз претендуют на более высо­кие моральные стандарты по сравнению с консерваторами. Это ясно проявляется в тех критических высказываниях, которые они отпуска­ют в адрес капитализма.

Первое обвинение против капитализма я на самом деле уже упоми­нала, когда касалась взглядов и представлений Адама Смита. Суть его в том, что капитализм – это зло, поскольку в основе его лежит свое­корыстие, или эгоизм. Как показывает Смит, стремление к собствен­ной выгоде – единственная реальная основа функционирования рыночной экономики, или того, что Хайек называет «расширенным по­рядком». Эту мысль можно продолжить.

Накопление богатства – процесс сам по себе морально нейтраль­ный. Правда, как утверждается в христианском вероучении, богатство несет с собой соблазны. Так это же самое делает и бедность. В любом случае вряд ли беспокойство за совесть богатых является причиной критики обогащения при капитализме. Как мы распоряжаемся этим богатством – вот что должно волновать и критиков, и нас, – во бла­го или во зло. Джон Уэсли сказал: «Не приписывайте деньгам людские пороки». А я бы к «деньгам» добавила еще: «и капитализму».

Тем не менее больше всего критиков раздражает сам процесс накоп­ления денег, а не то, на какие цели мы их пускаем. Этот процесс, на их взгляд, принципиально несправедлив на двух уровнях. Прежде всего, они усматривают несправедливость в том, что не все находятся в равных стар­товых условиях. Ну, а вторая несправедливость видится в том, что неко­торые на финише получают больше, чем им нужно, а другие – меньше. Подобный взгляд несет в себе ошибку, на которую консерваторы, к сожа­лению, в силу своей тактичности (или слабости) зачастую не считают нуж­ным указывать. Суть ее состоит в отождествлении понятий «справедли­вый» и «равный» как в рассуждениях о равенстве возможностей (первый случай), так и в рассуждениях о равенстве результатов (второй случай).

Чтобы понять, в чем заключается ложность этого уравнения, нужно лишь немного подумать. При всем уважении к авторам американской Декларации независимости не могу согласиться с тем, что все мужчины (и женщины) созданы равными, хотя бы с точки зрения их характеров, способностей и одаренности. Даже если бы они были таковыми, семей­ная и культурная среда, не говоря уже о случайных факторах, очень бы­стро изменила бы ситуацию. Согласитесь, по характеру и воспитанию мы все разные. Если это несправедливо, тогда справедливости нет и в самой жизни. Хотя это и говорят (обычно облекая мысль в форму жалобы: «жизнь несправедлива»), реально фраза ничего не значит. Когда кто-то сказал Вольтеру, что «жизнь тяжела», тот спросил: «По сравнению с чем?»

Это не значит, что государство не должно делать ничего для устра­нения неблагоприятных факторов, от которых страдают определенные группы людей и отдельные граждане. Так и должно быть в развитой стране, которая может позволить себе такую роскошь, как хорошее ба­зовое образование и медицинское обслуживание для всех независимо от платежеспособности. Я поддерживаю также программы, помогаю­щие людям составить начальный капитал и обзавестись некоторой соб­ственностью. Именно эти цели находились в центре программы, осу­ществлявшейся консервативным правительством Великобритании в 80-х и 90-х годах. Но программы и политику следует формировать так, чтобы они не деформировали рынок и не разрушали стимулы.

Там, где это возможно, деятельность правительства в сфере социаль­ного обеспечения должна оставлять индивидууму максимальный выбор: например, лучше использовать образовательные ваучеры или кредиты, а не централизованное финансирование; снижение налоговых ставок, а не всеобъемлющие субсидии. Тот же самый принцип следует соблюдать, принимая меры по обеспечению расовой и культурной гармонии в об­ществе. Дискриминация людей по цвету кожи, расе, полу или убежде­ниям – моральное зло; она, кроме того, вносит нестабильность, да к тому же противоречит экономическим интересам государства в целом. Одна­ко использование системы квот при назначении или продвижении по службе людей из определенных слоев есть не что иное, как недопусти­мое покушение на свободу, даже если и делается из лучших побуждений. Это не помогает и тем, кого система должна поддерживать. Представи­тели целевых групп могут страдать от опеки; их профессиональная ре­путация при назначении на должности, которые они заняли бы и без того в силу собственных заслуг, принижается, поскольку в них видят приви­легированных; на них могут обижаться, к ним могут плохо относиться.

На самом деле нам нужно очень четко представлять свои цели. Су­ществует много доводов в поддержку попыток улучшить положение неимущих. Но это не имеет ничего общего с попыткой создать рай на земле. Правительства должны крайне осторожно подходить к увязы­ванию социальной политики с тем, что обычно называют «социальная справедливость». Как однажды заметил Хайек,«[социальный] – сколь­зкое прилагательное, [которое] имеет свойство лишать смысла опре­деляемые им существительные».

«Социальная справедливость» может завести свободное общество в еще более мутные воды, если под ней понимать не только равные воз­можности, но и равные результаты. Неравенство – неизбежная цена свободы. Если людям дают возможность самим принимать решения, то один поступает более расчетливо и творчески, чем другой. Помимо про­чего, некоторым еще и везет. В любом случае в природе не существует утвержденного набора критериев, позволяющих распределять богатство и прочие выгоды по заслугам. Впрочем, если бы он и существовал, пра­вительство или какой-либо иной орган не в состоянии получить всей необходимой для принятия решения информации. Наконец, поскольку в правительстве тоже работают грешные люди, а о политиках в этом смысле даже и говорить не стоит, налицо все возможности для разных сделок, использования влияния и старомодной коррупции.

Все эти недостатки очень ярко проявлялись в странах с коммунис­тическим режимом. Об этом написано столько книг, что, я думаю, они могли бы заполнить целый зал библиотеки Британского музея. При этом забывают одно: те же недостатки в той или иной мере присущи всем социалистическим системам, какими бы мягкими они ни были. Правительство, в число целей которого попадает достижение равенства (не путайте с равенством перед законом), становится опасным для сво­боды.

Именно поэтому те, кто ставит свободу превыше всех прочих по­литических целей, как это делаю я, стремятся к справедливости без вся­ких прилагательных и полагаются на законы, а не на методы социаль­ной инженерии. Пока все мужчины и женщины действительно равны перед законом, пока закон эффективно исполняется и честно отстаи­вается в суде, у них, независимо от того, каким богатством они облада­ют, нет оснований жаловаться на «несправедливость» отношения. Они сами определяют, как им распорядиться своей жизнью и собственнос­тью. Они несут полную ответственность за успехи и неудачи, а в жиз­ни любого человека предостаточно и того, и другого. Действующее же правительство, если оно действительно предано свободе, избегает вве­дения перераспределительного налогообложения и прочего вмешатель­ства, направленного на социальное планирование, поскольку знает, что это, несмотря на сопутствующую болтовню насчет социальной спра­ведливости, принципиально несправедливо.

Ничуть не меньше, чем от политиков, капитализму традиционно достается от священнослужителей, которые клеймят его за чрезмерную суровость и несправедливость и призывают к противодействию. У них на это есть полное право – точно так же, как у меня есть право не со­глашаться. Вместе с тем мне очень хочется, чтобы они в полной мере представляли последствия того, к чему призывают.

Поскольку я не католичка, то без смущения могу сказать, что ны­нешний папа Римский в этом отношении (как и во многих других) мудрее некоторых своих предшественников. Его взгляды имеют глу­бокий смысл для людей всех верований, да и для неверующих. Возмож­но» своими экономическими и философскими пристрастиями он обя­зан реалиям социализма, которые он своими глазами видел в родной Польше. По крайней мере, на мой взгляд, об этом свидетельствует ве­ликая энциклика Centesimus Annus папы Иоанна Павла II. Размышляя о падении коммунизма и несостоятельности социализма, папа спраши­вает:

Можно ли утверждать, что после крушения коммунизма именно капи­тализм стал победившей социальной системой и что именно капитализм должен быть целью стран, пытающихся перестроить свои экономику и общество? Действительно ли это та самая модель, которую нужно пред­лагать странам третьего мира, которые ищут путь к реальному экономи­ческому и общественному прогрессу? Совершенно ясно, что ответ не может быть простым. Если под капитализмом понимается экономичес­кая система, признающая основополагающую и позитивную роль биз­неса, рынка, частной собственности и вытекающей из этого ответствен­ности за средства производства, а также свободное творчество людей в экономической сфере, тогда ответ определенно будет положительным, хотя лучше было бы говорить о бизнес-экономике, рыночной или про­сто свободной экономике. Но если капитализм воспринимается как сис­тема, где свобода в экономической сфере не ограничена жесткими пра­вовыми рамками, которые ставят ее на службу свободе в целом и превращают ее в конкретную грань этой свободы, имеющей этическую и рели­гиозную сущность, то ответ будет определенно отрицательным.

Не буду зачислять Иоанна Павла II в ряды безоговорочных сторон­ников свободного рынка – он таковым не является. Но я полностью разделяю его взгляд. На самом деле я не знаю ни одного проповедника капитализма, который бы считал, что он не должен идти в паре с тор­жеством закона. Что касается меня, то я полагаю, что свобода (и жизнь) не ограничивается экономикой. Лично я не считаю, что капитализм, просто из-за того, что он отражает порочную человеческую природу, не может породить добропорядочное общество и цельную культуру. Эвинг Кристол четко выразил эту мысль еще двадцать лет назад, когда написал: «Враг либерального капитализма сегодня не столько социа­лизм, сколько нигилизм. К сожалению, либеральный капитализм вос­принимает нигилизм не как врага, а как еще один великолепный биз­нес-шанс».

Дальнейшее развитие этой темы выходит за рамки не только дан­ной главы, но книги в целом.

Тому, кто считает, что прочная моральная база капитализма, осно­ванного на свободном предпринимательстве, существует, следует так и говорить об этом, опираясь на моральные доводы, а не только на ути­литарные.

Мы должны:

• всеми способами подчеркивать, что деньги морально нейтраль­ны: значение имеет лишь то, как они используются;

• проводить четкое различие между равенством перед законом, что является неотъемлемой частью свободы, и другими видами ра­венства, которые, как правило, ограничивают свободу;

• формировать программы групповой и индивидуальной помо­щи неимущим так, чтобы они не деформировали рынки и не уничтожали стимулы; предпочтительным следует считать рас­ширение возможности выбора и приобретения собственности <…>

[1] Артур Лаффер (род. в 1940 г.) – ведущий американский экономист, сторонник экономической теории предложения, очень влиятельный советник администрации Рейгана. Лаффер с помощью своей кривой показал, что существует оптимальная ставка налогообложения, при которой налоговые поступления достигают максимума, а следовательно, снижение налоговых ставок может не только помочь экономике, но и пополнить государственный бюджет.

[2] Здесь обыгрывает созвучие слов community (сообщество) и communism (коммунизм) (прим. перев.).